8. Вещь

Мир вещей составляет существенную грань человеческой реальности, как первичной, так и художественно претворенной2. Это - сфера деятельности и обитания людей. Вещь впрямую связана с их поведением, сознанием и составляет необходимый компонент культуры: "вещь перерастает свою "вещность" и начинает жить, действовать, "веществовать" в духовном пространстве"1. Вещи кем-то сделаны, кому-то принадлежат, вызывают к себе определенное отношение, становятся источником впечатлений, переживаний, раздумий. Они кем-то поставлены именно на данное место и верны своему назначе(201)нию либо, напротив, почему-то находятся на чисто случайном месте и, не имея хозяина, утрачивают смысл, превращаются в хлам. Во всех этих гранях вещи, являющие собой либо ценности, либо "антиценности", способны представать в искусстве (в частности, в литературных произведениях), составляя их неотъемлемое звено. "Литература, - отмечает А.П. Чудаков, -изображает мир в его физических и конкретно-предметных формах. Степень привязанности к вещному различна - в прозе и поэзии, в литературе разных эпох, у писателей различных литературных направлений. Но никогда художник слова не может отряхнуть вещный прах со своих ног и освобожденной стопой вступить в царство имматериальности; внутренне-субстанциальное, для того чтобы быть воспринятым, должно быть внешностно-предметно воссоздано"2. Особенно ответственную роль образы вещей обрели в произведениях, пристально внимательных к быту, которые едва ли не преобладают в литературе начиная с эпохи романтизма.

Один их лейтмотивов литературы XIX-XX вв. - вещь, сродная человеку, как бы сросшаяся с его жизнью, домом, повседневностью. Так, в романе Новалиса, убежденного, что настоящему поэту ничто в окружающем не чуждо, говорится, что домашняя утварь и пользование ею сулят душе человека чистую радость, что они способны "поднимать душу над обыденной жизнью", возвышать потребности человека3. В подобном роде - тщательно живописуемые Н.В. Гоголем вещи в доме Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны ("Старосветские помещики"): связки сушеных груш и яблок на частоколе, содержащийся с опрятностью глиняный пол, сундуки, ящики в комнатах, поющая дверь. "Все это для меня имеет неизъяснимую прелесть", - признается рассказчик. Нечто близкое этому и у Л.Н. Толстого: свое, особое, живое лицо имеют и кабинет старого князя Волконского (он "был наполнен вещами, очевидно беспрестанно употребляемыми", которые далее описываются), и интерьеры дома Ростовых ( вспомним волнение Николая, вернувшегося из армии в Москву, когда он увидел хорошо знакомые ломберные столы в зале, лампу в чехле, дверную ручку), и комната Левина, где на всем - и на тетради с его почерком, и на отцовском диване - "следы его жизни". Сходные мотивы звучат у И.С. Тургенева, Н.С. Лескова, порой -у А.П. Чехова (особенно в поздних пьесах); в XX в. -в прозе Б.К. Зайцева и И.С. Шмелева, в стихах и романе "Доктор Живаго" Б.Л. Пастернака, особенно настойчиво -в "Белой гвардии" М.А. Булгакова (понятные читателю изразцовая печь, испещренная записями, "бронзовая лампа под абажуром", без которых непредставим турбинский дом). Вещи, обозначаемые в (202) этом ряде произведений, как бы источают поэзию семьи и любви, уюта, душевной оседлости, а одновременно -высокой одухотворенности.

Многие из подобных вещей, обжитых человеком и знаменующих его благую связь с миром, -житейские украсы, призванные радовать глаз и сердце (чаще всего -разноцветные, пестрые, узорчатые). Этот род вещей укоренен в многовековой культуре человечества и, соответственно, в словесном искусстве. Так, сказители былин были пристально внимательны к тому, что ныне принято называть ювелирными изделиями. Здесь и перстни, и красные застежки, и жемчужные серьги, и пуговицы, которые краше самого одеяния, и ткани с узорами, и великолепные пиршественные чаши, и позолота княжеской гридницы, и шубка, которая днем "будто в огне горит" и с которой по ночам "будто искры сыплются"4. В исторически ранних поэтических жанрах вещь предстает как "необходимая принадлежность человека, как важное его завоевание, как нечто, определяющее своим присутствием его общественную стоимость"; "изображаемая с особой тщательностью и любовью", она "предлагается всегда в состоянии предельного совершенства, высшей законченности"1. Этот пласт словесной образности свидетельствует о характере быта наших далеких предков, окружавших себя предметами, "в большей или меньшей степени художественно обработанными".

Житейские украсы, празднично и сказочно яркие, предстают как некий противовес пошлой обыденности в повестях Э.Т.А. Гофмана. Таков антураж дома архивариуса Линдгорста ("Золотой горшок"): хрустальное зеркало и колокольчики, перстень с драгоценным камнем и сам золотой горшок с вышитой на нем великолепной лилией, который призван чудесно осчастливить юных героев повести. Таковы в сказке "Щелкунчик и мышиный король") сюжет которой хорошо известен благодаря балету П.И. Чайковского, сказочно обильные рождественские подарки детям (среди них - Щелкунчик).

Подобные предметы, чарующе поэтичные, составляют немаловажную грань произведений Н.В. Гоголя, Н.С. Лескова, П.И. Мельникова-Печерского, И.А. Гончарова ("Обрыв"), А.Н. Островского ("Снегурочка")2. Присутствуют они и у А. Блока:

Каждый конек на узорной резьбе

Красное пламя бросает к тебе

(Вступление к "Стихам о Прекрасной Даме")

(203)

И вдали, вдали призывно машет

Твой узорный, твой цветной рукав.

("Осенняя воля")

Напомним также "спицы расписные" и "плат узорный до бровей" из знаменитого стихотворения "Россия".

Поэтическая сторона быта с его утварью и предметным антуражем, имеющим народные корни, ярко воплощена в повести И. С. Шмелева "Богомолье", в сюжете которой немаловажную роль играет расписанная узорами тележка, какую, по словам одного из героев, "одной рукой да глазом не сделаешь, тут душой радоваться надо". Подобной радостью проникнуто описание беседки неподалеку от Троице-Сергиевой Лавры, которая названа "песенкой": "... стекла все разноцветные, наличники и подзоры самой затейливой работы, из березы, под светлый лак, звездочками и шишечками, коньками и петушками, хитрыми завитушками, солнышками и рябью", -все "резное, тонкое". О подобных предметах бытового обихода говорится в повести В.И. Белова "Деревня Бердяйка" и в его книге "Лад", в рассказах В.П. Астафьева "Дуга" и "Звездочки и елочки".

Но в литературе XIX-XX вв. преобладает иное освещение вещного мира, в большей мере снижающепрозаическое, нежели возвышающе-поэтическое. У Пушкина (1830-х годов), еще более у Гоголя и в "послегоголевской" литературе быт с его вещным антуражем часто подается как унылый, однообразный, тяготящий человека, отталкивающий, оскорбляющий эстетическое чувство. Вспомним комнату Раскольникова, один угол которой был "ужасно острый", другой - "уж слишком безобразно тупой", или часы в "Записках из подполья", которые "хрипят, будто их душат", после чего раздается "тонкий, гаденький звон". Человек при этом изображается как отчужденный от мира вещей, на которые тем самым ложится печать запустения и мертвенности. Эти мотивы, часто сопряженные с мыслью писателей об ответственности человека за его ближайшее окружение, в том числе предметное, прозвучали и в "Мертвых душах" Гоголя (образы Манилова и, в особенности, Плюшкина), и в ряде произведений Чехова. Так, герой рассказа "Невеста", мечтающий о прекрасных фонтанах светлого будущего, сам обитает в комнате, где "накурено, наплевано; на столе возле остывшего самовара лежала разбитая тарелка с темной бумажкой, и на столе и на полу было множество мертвых мух".

В многочисленных случаях вещный мир связывается с глубокой неудовлетворенностью человека самим собой, окружающей реальностью. Яркое свидетельство тому -творчество И.Ф. Анненского, предварившее очень многое в искусстве XX столетия. В его стихах "с каждой полки и этажерки, из-под шкафа и из-под дивана" глядит ночь бытия; в распахнутых окнах ощущается "безнадежность"; стены комнаты видятся "тоскливо-белыми"... Предметы здесь, замечает Л.Я. Гинзбург, -"знаки тоски неподвижности", физиологически конкретное, но (204) очень объемной "тоски будней": человек у Анненского "сцеплен с вещами" болезненно и мучительно1.

В иной, можно сказать, эстетизированной вариации тема тоски, стимулируемой вещами, настойчиво звучит в творчестве В.В. Набокова. Например: "Это была <...> пошловато обставленная, дурно освещенная комната с застрявшей тенью в углу и пыльной вазой на недосягаемой полке". Так рисуется помещение, где обитает чета Чернышевских ("Дар"). А вот (в том же романе) комната в квартире родителей Зины, возлюбленной героя: "маленькая, продолговатая, с крашеными вохрой стенами", она показалась Годунову-Чердынцеву "невыносимой" "обстановка ее, окраска, вид на асфальтовый двор"; а "песочная яма для детей" напоминала герою-рассказчику тот "жирный песок", который "мы трогаем только тогда, когда хороним знакомых".

Брезгливая отчужденность от мира вещей достигает максимума в произведениях Ж.-П. Сартра. У героя романа "Тошнота" (1938) вещи вызывают омерзение потому, что "уродливо само существование мира"; ему невыносимо их присутствие как таковое, что мотивируется просто: "тошнота - это я сам". Находясь в трамвае, герой испытывает непреодолимое отвращение и к подушке сидения, и к деревянной спинке, и к полоске между ними; в его ощущении все эти вещи "причудливые, упрямые, огромные": "Я среди них. Они окружили меня, одинокого, бессловесного, беззащитного, они подо мной, они надо мной. Они ничего не требуют, не навязывают себя, просто они есть". И именно это герою невыносимо: "Я на ходу соскакиваю с трамвая. Больше я вынести не мог. Не мог вынести навязчивую близость вещей".

Литература XX в. ознаменовалась небывало широким использованием образов вещного мира не только как атрибутов бытовой обстановки, среды обитания людей, но и (прежде всего!) как предметов, органически срощенных с внутренней жизнью человека и имеющих при этом значение символическое: и психологическое, и "бытийное", онтологическое. Это углубление художественной функции вещи имеет место и тогда, когда она причастна глубинам человеческого сознания и бытия, позитивно значима и поэтична, как, скажем, в стихах Пастернака с их дифирамбическими тонами, и в тех случаях, когда она, как у Анненского и Набокова, сопряжена с тоской, безысходностью и холодной отчужденностью от реальности лирического героя, повествователя) персонажа.

Итак, вещная конкретность составляет неотъемлемую и весьма существенную грань словесно-художественной образности. Вещь и литературном произведении (как в составе интерьеров, так и за их пределами) имеет широкий диапазон содержательных функций. При (205) этом вещи "входят" в художественные тексты по-разному. Чаще всего они эпизодичны, присутствуют в весьма немногих эпизодах текста, нередко даются вскользь, как бы между делом. Но иногда образы вещей выдвигаются на авансцену и становятся центральным звеном словесной ткани. Вспомним "Лето Господне" И.С. Шмелева-повесть, насыщенную подробностями богатого и яркого купеческого быта, или гоголевскую "Ночь перед рождеством" с обильными описаниями и перечислениями бытовых реалий и с сюжетом, "закрученным" вокруг вещей, каковы мешки Солохи, в которые "угодили" ее поклонники, и черевички царицы, иметь которые пожелала Оксана.

Вещи могут "подаваться" писателями либо в виде некоей "объективной" данности, бесстрастно живописуемой (вспомним комнату Обломова в первых главах романа И.А. Гончарова; описания магазинов в романе Э. Золя "Дамское счастье"), либо как чьи-то впечатления от увиденного, которое не столько живописуется, сколько рисуется единичными штрихами, субъективно окрашенными. Первая манера воспринимается как более традиционная, вторая -как сродная современному искусству. Как отметил А.П. Чудаков, у Ф.М. Достоевского "нет спокойно-последовательного изображения вещного наполнения квартиры, комнаты. Предметы как бы дрожат в ячеях туго натянутой авторской или геройной интенции - и этим выявляют и обнажают ее"1. Нечто подобное - у Л.Н. Толстого, А.П. Чехова и многих писателей XX столетия.