3. Courtesy: образы придворного мира

Идеалы куртуазности и рыцарства часто смешивают, что неудивительно, поскольку смешивали их и средневековые аристократы. Тем не менее, необходимо провести различение между ними и подробнее остановиться на особенностях придворной культуры.

Выделим основные функции, ради которых рыцарей и аристократов приглашали и оставляли при дворах королей и высшей знати:

- военная, административная или личная служба главе двора;

- общение, досуг и развлечения;

- воспитание молодежи.

Чтобы правильно определить место куртуазности в жизни средневекового рыцаря и аристократа, необходимо точно обозначить ее происхождение и корень, из которого она выросла в своих хорошо известных, характерных формах. Ответ на этот вопрос прост, но, как кажется, привлекает к себе недостаточно внимания со стороны исследователей, озадаченных противоречиями между куртуазными привычками и высокими христианскими идеалами. Мы говорим о той роли, которую играл двор в судьбе рыцаря – будь он магнатом, простым воином или исполнителем мелкой придворной службы. Роль эта была огромна, и от того, как человек показывал себя при дворе, могла зависеть его судьба.

Куртуазные правила – это конкретные формы демонстрации аристократических качеств, постепенно принимавшие все более ритуализированный и театрализированный вид. Но рыцарственность не исчерпывалась демонстрацией оной, поэтому мы выделяем куртуазность в особую группу поведенческих моделей средневековой аристократии.

Постепенно к XII в. сложились достаточно высокие требования к культуре поведения придворного и его способностям. Ценность образованности утверждалась именно при дворах, вырастая из простой необходимости уметь быть приятным и интересным человеком в общении с равными себе.

Знание этикета, умение поддерживать беседу, владение искусствами высоко ценились, а «деревенские манеры» могли лишить рыцаря расположения, даже если он обладал прекрасными душевными качествами и рыцарскими навыками. Но единого «стандарта» культуры двора никогда не существовало, поскольку в действительности принятые обычаи и мораль зависели от конкретного правителя, он был законодателем моды в самом широком смысле слова. Порядки одного двора, конечно, могли стать популярны и в других государствах и землевладениях. Однако главную формирующую роль играли конкретные люди и их индивидуальные вкусы. Двор был царством привычек и пристрастий ведущих придворных лиц. Если один воспевал войну, другой мог бороться за мир, кто-то любил пиры и охоты, а кто-то называл такой образ жизни унизительным, как Бертран де Борн в своей сирвенте: «Охотников знаю – всяк кичится богатством: лов для них – показ соколов, соревнованье собак, крики, рога, барабаны; их осознав пустоту, игрища шумных ватаг я обхожу за версту – кто, кроме рыб и зверей, под власть потравщиков нив подпасть ощутит позыв? Я знаю таких вояк, что только копают ров, вооружась до зубов; они не начнут атак, пока не свезут тараны; я притуплю остроту их многочисленных шпаг, разоблачив суету неблагородных затей, – тех к славе влечет порыв, кто радостен, юн, учтив. Турнирных знаю рубак; спустив именья отцов, они слабейших бойцов ищут с бесстыдством деляг, построив ристаний планы: каждый у них на счету вассал, пусть даже бедняк, – ввергнув его в нищету, жить продолжает злодей, расходов не сократив, столь дерзок он и спесив. Богач же не из кривляк с людьми не будет суров, на их откликнется зов, выручит из передряг; чтоб рыцари – не мужланы – сходились к его щиту, осыплет он градом благ, и к празднику, и к посту тем искренней и щедрей наемников наградив, чем более прозорлив».¹

В сердцах правителей и памяти потомков оставались самые разные люди, мир покровительствовал как развратникам, так и праведникам, поэтому куртуазность невозможно свести к единому образцу. Как известно, Генрих II Плантагенет «разогнал» аквитанский «двор любви» своей супруги Альеноры, забрав оттуда невест и жен, так что взгляды на придворную мораль могли различаться даже в одной семье.

Альенора Аквитанская (1122-1204) и ее дед Гильем IX Трубадур считаются родоначальниками романтической куртуазности, которая стала популярным образом жизни и типом «досуга». Мода на обычаи, введенные Альенорой, собиравшей вокруг себя дворы развлечений и «наставлявшей» молодежь в романтической любви, привечая жонглеров и трубадуров, распространилась во многих дворах. При этом семья Альеноры известна множеством внебрачных связей и разводов, конфликтами с Церковью, а рыцари, принимаемые ради их поэтического таланта, принесли ей немало бед, как, например, ветреный трубадур Бертран де Борн, активно подстрекавший раздоры между сыновьями английской королевы.

Ж. Ле Гофф и многие другие авторы акцентируют внимание на обычаях и идеалах куртуазной любви, полагая ее возникновение бунтом против христианской морали², но этот мотив вовсе не определял весь придворный европейский мир. Даже такие «великие грешники» как Гильем IX Аквитанский оставались верующими людьми. Будучи неоднократно анафемствован, герцог искал примирения с Церковью. Мы видим в лице куртуазных влюбленных тех, кто ищет радости и счастья, хочет украсить свою жизнь, тех, кто не нашел успокоения и уверенности в вере, хотя и не сомневается в ее истинности. Служение даме или стремление к славе поэта и победителя турниров – это способ обрести смысл жизни, найти красивую идею, ради которой можно жить и умирать, если идея благочестия и веры по какой-то личной или социальной причине не нашла отклика.

Поиск радости в жизни общества всегда играл огромную культурообразующую роль. Потребность в развлечениях объединяла все слои средневекового общества. Развлечения избавляли аристократов от скуки, а крестьян заставляли забыть о тяготах их труда. Театрализация рыцарского идеала, в какой-то мере, была неизбежна. Рыцарский идеал предполагал подвиг, но жизнь могла не предоставить подходящего случая. Повседневность могла осветить либо высокая идея (поэтому духовно-рыцарские ордена и крестоносцы вызывали такое вдохновение и у современников, и у потомков), либо ей находилось игровое измерение. Куртуазная игра позволяла придворным чувствовать свою жизнь возвышающейся над обыденностью (как одним из лиц пошлости).

Человеческие чувства требуют выхода, а ум и сердце желают найти предмет, которым можно увлечься. Любопытство к отношениям между полами и обыгрывание этих отношений присуще большинству культур. Чувственность всегда находит для себя культурную нишу, даже в самой пуританской среде. Но нужно заметить, что как чрезмерное ограничение на проявление чувств, так и чрезмерная свобода, как правило, приводят к неуравновешенности. Между тем, средневековая куртуазия не выглядит повсеместно столь распущенной и вульгарной, как в последующие века, а давление христианских морализаторов – чрезмерным и неразумным.

Любовь и смерть – это две великие темы, ставшие во главе угла романтической куртуазной культуры, они же увлекали и рыцарство. Но по сравнению с моделью рыцарской, слишком тесно связанной с такой нешуточной реальностью как война, модель романтической куртуазности выглядела гораздо более легкой, а ее проблемы – искусственными, даже если кому-то они и стоили жизни. На поле боя театр и наигранные чувства теряли ценность, оставляя место тому, ради чего стоит умирать – настоящей любви, семье, вере, верности, чести, которые становились поводом для разжигания войн даже между друзьями, супругами, братьями.

Безусловно, куртуазное отношение к женщине – уникальный феномен, порожденный европейским рыцарством. Придворная культура во многом была царством женщины, которая часто не покидала замка и исполняла основную роль хозяйки, привечающей странников, рыцарей и поэтов и принимающей благодарность в виде поэм и восхвалений. Образ далекой, спрятанной в замке женщины будоражил и волновал.

Жизнь настоящая и жизнь придворная многими разделялись, порой придворная игра имела больше значения, нежели жизнь, и наоборот. Закономерно, что у одного из самых ярких куртуазных рыцарей XIII в. Ульриха фон Лихтенштейна, совершавшего безумства ради суровой дамы своего сердца (но не претендующего ни на что сверх платонической награды «Beiliegen auf Glauben», заключавшейся в том, чтобы провести с дамой ночь, «оставаясь в рамках чистоты и чести»), была любимая и любящая жена, подарившая ему четырех детей.¹

Однако, как уже было сказано, куртуазные отношения становились смыслом жизни, поэтому не удивительно значение, которое они приобретали. Так, служение Даме некоторыми рыцарями воспринималось как столь же серьезное, что и служение сеньору. В область служения дамам были привнесены те особенности, которые характеризовали феодальные отношения. Даму и ее рыцаря обоюдные обещания связывали в такой же степени, в какой связывали они вассала с его сеньором. Само существование таких обещаний считалось как бы делом чести, и для изменения взаимных отношений необходимо было отречься от них. Правила турниров, поначалу в полной мере служивших полем для тренировок и бывших занятием опасным, приобрели также игровой, театральный вид, и уже в этой форме стали влиять на способы ведения войны и повседневную культуру рыцарства.

Пример куртуазности, противоположный «дворам любви», представляет двор Генриха I Английского (1100-1135), окружение которого формировалось на почве служения, а не развлечения, и который привлекал к себе людей талантливых и рассудительных, невзирая на их происхождение. Подобное общество способствовало выдвижению и становлению глубоко этичного идеала preudomme.

Генрих I поощрял таких людей как Гилберт, шериф Суррея, благочестивого, заботящегося о бедных, безупречно честного, так что считалось, что он способен распознать неискренность в любом человеке. Он был любим и восхваляем всеми придворными, ему покровительствовала королева Матильда. «Все служили ему так, как будто он сам был король».¹ Король ценил административные способности в сочетании с правдивостью, учтивость в сочетании со скромностью, спокойствие и сдержанность.

Взаимосвязь между preudomme и courtesy весьма интересна. Д. Крауч полагает, что восхождение идеала «хорошего человека» объясняется через рассмотрение истории становления куртуазности,² поскольку preudomme представляет собой в значительной мере придворного, т.е. того, чье благородство как бы «выступает на сцене двора». Preudomme, как и рыцарственность, – характеристикой человека праведного («не лишенного недостатков, но избавленного от пороков»¹), сдержанного и честного, обладающего при этом непринужденностью и искренностью. Тот факт, что подобные люди не поддавались придворным искушениям (не ввязывались в интриги, даже затеянные против них самих, не впадали в несдержанность и распущенность), конечно, вызывал удивление, восхищение, возмущение, и это неизменно отмечалось писателями и потомками. Однако, preudomme – это тоже куртуазность, но не ограничивающаяся манерой поведения, а представляющая более глубокий, этический образец.

Так или иначе, благодаря развивающейся культуре дворов правильное поведение, знание культурных норм и умение нести придворную службу (какой бы сферы она ни касалась) стало важной составляющей аристократического и рыцарского образа жизни, а учтивость – обязательным требованием, при несоблюдении которого даже человек с самыми замечательными душевными качествами оказывался в пренебрежении.

Избранность рыцарства и аристократии подчеркивалась в знаках и символах, столь любимых средневековым обществом. В этой среде расцвела геральдика и зародилась мода: одежда, доспехи, украшения оружия, коней и замков становились предметами споров и соревнований. Внешний облик отделял аристократов от остальных людей. Даже святые придавали значение тому, чтобы вид соответствовал достоинству. Ж. де Жуанвиль так передал слова св. Людовика: «В одежде и доспехах должно украшать себя так, чтобы зрелые мужи не говорили, что вы придаете этому слишком большое значение, а юноши - что слишком малое».² Аристократы были образцом для подражания, так что даже священники затягивали потуже талию и надевали короткие штаны.¹

Как уже говорилось выше, семья и двор были средой, в которой процветали культура и образованность, и, несомненно, заинтересованность знати играла огромную роль в развитии искусства, в том числе и церковного. Было престижно строить храмы и монастыри, жертвовать произведения искусства.² Для аристократического обихода Средних веков характерно стремление к яркости, контрастному сочетанию цветов и материалов, что, в конце концов, нашло воплощение в готическом искусстве.

Неразделимость духовного и телесного, характерная для аристократических идеалов, прослеживается и в средневековой визуальной эстетике. Внешняя красота вызывала у средневекового человека чувства, возносящие его до небес, заставлявшие его восхищаться Божественным замыслом. Примером может служить описание чувств и мыслей Персеваля, принявшего вооруженных рыцарей за ангелов.³ Впечатления этого юноши подобны восхищению аббата Суггерия перед славящей Бога нарядностью храмов и реликвий.⁴ Такое отношение созвучно представлениям о том, что человек благородный должен быть привлекателен, воспитан и хорошо одет. Св. Бернард, порицая рокошь храмов, свидетельствует, что чем привлекательнее образ святого, изображенный на реликвариях и иконах, тем более прихожане верят в его святость.⁵

Аллегорическое и мифологическое мышление прослеживается и в средневековом эстетическом восприятии, требующем, чтобы внешняя форма обязательно указывала на внутренний смысл, открывала глубинные истины.