1 Борковский в. И., Кузнецов п. С. Историческая грамматика русского языка, с. 277.

Утрату аориста относят к более позднему времени; при этом считается, что «утрата аориста проходила не одновременно во всех говорах древнерусского языка, но раньше осуществлялась на юге, позднее на севере (в особенности в Новгороде и в землях, колони­зованных новгородцами)» ¹⁴. В отношении времени исчезновения аориста в северных говорах (тех, где он, считается, держался доль­ше) обращается внимание на то, что «некоторые факты северных, именно — новгородских памятников XIII—XIV вв., и даже не только светских, оригинальных, но и церковных, говорят о начав­шейся утрате его и о том, что встречающиеся случаи употребления являются остатками старины и не отражают живого говора этого времени» ¹⁵. «Белее пездняя (сравнительно с имперфектом) утрата аориста имеет следстЕием то, что некоторые сле^ы гориста в совре­менном русском языке представлены. Остатком гориста в совре­менном русском литературном языке и в гоЕорах является междо­метие чу\ — по происхождению форма 2-го л. ед. ч. аориста от глагола чути — 'слышать' (...). По значению кое в чем близко

к старому аористу в современном языке особое употребление един­ственного числа повелительного наклонения (чаще в сочетании с той же формой повелительного наклонения от глагола взять, но возможно и без него) для выражения внезапного, неожиданного действия, часто противопоставляемого другому действию, которое ожидалось, например: Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги...» *. Функции утраченных простых прошедших времен взял на себя перфект, превратившийся в универсальную форму прошедшего времени в русском языке.

Изложенная интерпретация последовательности утраты простых прошедших времен традиционна и вместе с тем очень авторитетна по своим хронологическим характеристикам и их обоснованию. Ссылки на материал грамот, на отсутствие или наличие следов им­перфекта или аориста в современном языке, прямое указание на неодновремепность утраты простых претеритов (форм прошедших времен) в разных древнерусских говорах не оставляют сомнения в стремлении восстановить языковые процессы живой речи, опи­раясь на памятники древней письменности. Между тем интерпрета­ция материала памятников лишь односторонне учитывает соотно­шение между устной и письменной формами реализации структуры языка — только в плане устойчивости грамматических традиций в книжно-литературных текстах и меньшей их устойчивости в текстах деловых и бытовых. Совершенно не учитываются раз­личия в потребностях выражения различных временных значений в диалогической речи (в сфере которой и осуществляется исто­рическое изменение языка) и в речи повествовательной, куда отно­сятся i\e только книжно-славянские памятники письменности с ¹⁶ устойчивой грамматической традицией, но и памятники деловые, как не учитывается и соотношение временных форм с теми времен­ными значениями, которые они должны выражать в том или ином конкретном тексте. Результатом игнорирования этих важных мо­ментов являются очевидные противоречия, не позволяющие однозначно представить хотя бы и гипотетическую картину развития форм прошедших времен в живой речи.

Примером такой противоречивости оценок может служить интерпретация показании новгородских текстов XIII — XIV вв., когда, с одной стороны, утверж­дается, что эти показания свидетельствуют о «начавшейся утрате» аориста, с другой стороны, — что формы аориста в этих текстах «являются остатками старины и не отражают живого говора этою времени». Если о процессе «начав­шейся утраты» говорится в связи с развитием системы местного диалекта (как это можно понять из контекста), то это не согласуется с оценкой таких форм как «остатков старины»; если же осуществившейся к XIII — XIV вв. утрате аориста в новгородском говоре противопоставлен происходивший (якобы) в это время процесс утраты его как временной формы в системе письменного языка, то это не соответствует действительности, так как не только аорист, по и импер­фект в языке восточнославянской книжности сохранялись до конца XVII в.

Посмотрим на общее соотношение различных форм прошедших времен в клас­сических старославянских текстах («Марнинском евангелии», «Синайской псал-

§

Цифры вполне очевидно показывают не только рост употребительности форм перфекта после XIV в. (когда они начинают использоваться и с неперфектным значением), но, главное, на самостоятельную историю простых форм прошедших времен в системе книжно-литературного языка, где они дожили до новою вре­мени, и в живой речи, где их утрата никак не может быть отнесена ко времени позднее XIII — XIV вв.

тири», «Синайском требнике» и «Сборнике Клоца»), в Лаврентьевской летописи (по исследованиям Д. Н. Кудрявского) и в светских литературных произведе­ниях XVII в., включая бытовые повести и переводные новеллы.

Тексты	Аорист		Имперфект			Перфект
	всего форм	%	всего форм	%	всего форм		°/о
Старославянские тексты	5964	77,5	1376	17,6	376		4,9
Лавреитьевская летопись	7700	82,2	1200	12,8	463		5,0
Литературные тексты XVII в.	4895	80,3	447	7,3	753		12,4

210. Реалистическая интерпретация истории форм прошед­ших времен в живой речи, опирающаяся на показания памятников письменности, должна учитывать не только употребительность их в текстах, наименее зависящих от книжно-славянских языковых традиций (т. е. в деловых и бытовых памятниках), но и учитывать их связь с теми значениями прошедшего времени, которые ими обозна­чены в каждом конкретном случае употребления. Последнее чрезвы­чайно важно потому, что не только древнерусские, но и более позд­ние книжники, учившиеся грамоте по церковнославянским богослу­жебным текстам, хорошо были знакомы с простыми претеритами и нормами их употребления и в текстах повествовательных, соот­ветствовавших по своему жанру «классическим» образцам, исполь­зовали эти формы достаточно последовательно даже тогда, когда таких форм в живой речи уже давно не было (например, в XVI—■ XVII вв.).

Анализ употребления форм на -л во всех старейших некнижных текстах показал, что оно связано не только с собственно перфектным значением: те же формы употребляются и для выражения значений аориста и имперфекта, что уже само по себе означает, что и смолен­ские и новгородские писцы (XII—XIII вв.) в своем языковом сознании связывали различные частные значения прошедшего времени с формами на -л, образованными от основ разных видов. Вместе с тем те формы в новгородских грамотах, которые дают повод говорить о более длительном сохранении аориста в северных гово­рах, на поверку используются отнюдь не со значением аориста. Это относится и к старейшему примеру с формой аориста въда (т)еб1ь (в берестяной грамоте XII в.), где обычно предполагается пропуск -л(ъ) (ибо далее есть далъ ecu и, наконец, въда ecu) и где в любом случае бесспорно перфектное значение (выраженное перфектом, если в написании въда действительно описка). То же касается и примеров из преамбулы к «Русской правде»: По Ярославы же пакы съвъко-упивъшеся енве его. Изяславъ. Стославъ. Всеволодъ. и моужи ихъ

Къснячько. Перенпгъ. Никифоръ. и о(т)ложиша оубиениезаголову, нъ коунами ся выкоупати. А ино все яко же Ярославъ соудилъ-тако же и снве его оуставиша. Давно обращено внимание на то, что формы аориста и здесь выступают со значением перфекта, по­скольку (по тексту) в настоящем сохраняет силу закон, принятый сыновьями Ярослава (которые отложиша и уставиша); зато здесь же формой на -л выражено действие, результат которого к настоящему времени (текста) ликвидирован решением сыновей Ярослава и кото­рое, следовательно, не может иметь значения перфекта.

С перфектным значением употреблены и все остальные немного­численные формы аориста, зафиксированные в новгородских дело­вых текстах XIII—XIV вв. См.: Се язъ Ярославъ Володимпричь... съ всгоми новгородъци подтвердихомъ мира старого... в Дог. гр. 1189—99 —-форма аориста оказывается в составе традиционной конструкции, сложившейся очень рано и закрепившей здесь форму перфекта в собственном значении (см. не раз приводившуюся на­чальную формулу из Мстиславовой грамоты: Се азъ Мьстиславъ Володимирь снъ... повелгьлъ есмъ...)\ и опять, как и в преды­дущем случае, в следующей фразе употреблен перфект со значением аориста: послалъ есмъ.

Ряд форм аориста оказывается и в новгородском договоре 1262— 63 гг., в формулировках также нарушающем традиционные формы перфекта деловых документов: Се азъ князь Олександръ... и съ-всгьми новгородци. докончахомъ миръ. с посломъ шьмьцкымь. Ши-вордомь. и с любьцкымъ... Что ся оучинило тяже, межи новгороци. и межю нгьмци... то все о(т)ложихомъ. а миръ докончахъмъ. на сеи правдп... Поудъо(т)ложихомъ аскалви поставихомъ. по своей воли и по любви, а в ратшиноу тяжу, платили е с м ы (20) грвнъ серебра, за двгь голове а третьюю выдахомъ... —и здесь формы аориста, указывающие на результат, сохраняющий (от­ныне) силу, сопровождают формы перфекта, указывающие на дей­ствия, утратившие силу, т. е. явно не со значением перфекта. Ср. формулировки смоленских и новгородских договоров в XIII— XIV вв.: То же есмь с вами рядъ доконьчалъ..; Се язъ князь смо-леньскии Александръ доконьчалъ есмь...; Се доконьчал великий князь Михаиле...

То же касается так называемой «Рядной Тешаты» (до 1299 г.), в которой формы аориста и перфекта функционируют как однородные члены предложения с одним временным значением: Се поряди ся. Тгьшата. съ Якьшомъ. про складьство... и рощеть. оу чинила, про межи себе. Со значением перфекта отмечены и некоторые другие единичныеформы аориста в новгородских грамотах, включая и берес­тяные, где достоверные примеры относятся к текстам XIII—XIV вв. Эти факты никак не могут указывать на процесс «разруше­ния» аориста в новгородском говоре, а, напротив, говорят о том, что в языковом сознании составителей грамот формы аориста (которые, безусловно, были им известны) не ассоциировались с указанием на действие или состояние, целиком отнесенное к прошлому и не свя­занное с настоящим — моментом составления документа. Видимо, как и для составителей более поздних документов, это была лишь форма, тем более уместная, чем более значительным казался состав­ляемый текст.

§ 211. Что касается формы имперфекта, то положительных свидетельств его существования в восточнославянских диалектах нет. Мнение о том, что в начальный период создания древнерус­ской письменной культуры имперфект в местной речи был, основано на довольно последовательном (с точки зрения выражения соответ­ствующего значения) его употреблении в старейших списках «По­вести временных лет», в частности в Лаврентьевском; только на этом основании П. С. Кузнецов сделал заключение, что «имперфект, вероятно, был живой формой в эпоху создания подлинника «Повести временных лет». Следовательно утрата его происходила, по меньшей мере, после начала XII в.» ^х. Между тем, если опираться на этот ма­териал, нельзя не заметить, что уже в старейших списках «Повести временных лет» значение имперфекта эпизодически актуализируется включением во временную форму суффикса -(ы)ва-/-(и)ва-, активи­зация которого в живой речи может быть связана только с утратой специализированных временных форм.

Уже в начале «Повести временных лет» встречаем оумыкисаху (наряду с оумыкаху), избиваху, проливашеть, убивашета и др. То же и в более раннем списке Новгородской летописи (XIII— нач. XIV в.): разграбливахуть. Особенно много таких образований в Ипатьевской летописи (в списке начала XV в.): сбывашется, еыдаоашеть, избивахуть, покрывахуть, проливахуться, прикла-дывахуть, снашивахуться, въжигивашеть, оустягывахуть, пршьжди-eaxymby подъмолвливашеть и др. Природа подобного явления ясна: хорошо усвоенный имперфект с тем значением, которое характерно для него в евангельских и других канонических текстах, продол­жавших старославянские традиции, в языковом сознании книжников соотносился с уже оформившимися образованиями с тем же времен­ным значением умык-ива-л(и), разграбл-ива-л(и) и т. п., которые не были «литературными», но тем не менее изредка заставляли автора или переписчика включать в форму имперфекта суффикс -ыва-/-ива-в целях выделения собственно имперфектного значения. Иными сло­вами, формы типа умыкиваху являются свидетельством уже завер­шившейся в структуре родного для писца диалекта перестройки прежней многочленной системы прошедших времен. На смену им пришли образования на -л с разными видовыми (и «подвидовыми») значениями основ, способные выразить те оттенки значения прошед­шего времени, необходимость в которых возникает в диалоге.

Структурно обусловленная необходимость развития форм типа умыкивал(и), сваживал(и), а затем и кашивал(и), нашивал(и), источ­ником которых всеми безоговорочно признается живая речь, понят­на, если учесть, что в диалоге формы на -л от основ несовершенного вида используются обычно для выражения значения аориста, а не имперфекта. Иными словами, диалектная речь, расширяя функции

суффикса -ыва-/-ива- за рамки собственно видообразования (он начи­нает распространять и основы несовершенного вида: умыкива-ли — умыка-ли, сважива-ли — свози-ли), явно использует его как средство выражения временного значения, как и в формах настоящего вре­мени. Именно поэтому такие образования и распространяются на бесприставочные формы, что по памятникам письменности фикси­руется с XV в., где они всегда подчеркивают отнесенность действия к более раннему периоду. См. в московских грамотах конца XV в.: А дал есми ему то(го) деля, что ее ми у него даров имывал много; Онъ /па(ть)впдомоиипреж того неодинова крадывал. А.А.Шах­матовым такие формы отмечены в двинских грамотах XV в. с отчет­ливо выраженным значением более раннего прошедшего: Межа да мшарины по ручей, гд/ъ Евша рожь сгъивалъ ('раньше сеял'); Се купи Грихне Иванъве снъ... цимъ вълодъвалъ игуменъ и его дпти ('ку­пил то, чем прежде владел игумен').

С XVI в. образования на -ыва-л особенно характерны для канце-лярско-делового языка как удостоверительных, так и осведомитель­ных актов (включающих повествование). Соотнесенные с формами настоящего времени с тем же суффиксом, они нередко обнаруживают значение повторяемости или обычности действия в прошлом, что дало повод охарактеризовать соответствующие формы как «прошед­шее многократное». Между тем значение повторяемости для них является вторичным, потенциально связанным с общим значением основы (а не формы), но не обязательным. См. примеры из текстов XVI в., приводимые С. Д. Никифоровым ¹⁷, в которых значение пов­торяемости всегда связано с основным для этих форм временным значением — отнесенности в давнее прошлое, а в ряде случаев вообще отсутствует: А послы великие... хаживали ко... царем всеа Русии от прежних датцких королей и делывали о всем; Луг наши­вал истори Кузма Баръдатой; Преж сего ту землю пахивал; А наперед сего служивал у Захария... а после Захария служил у Микиты; Продал... росолу... что есми тот росол купливал у Терентья.

Потенциальное значение обычности или повторяемости обусловило широ­кое применение таких форм в конструкциях с отрицанием (где они усиливают отрицание, придавая ему оттенок 'никогда, ни разу не...') и с вопросительно-предположительной частицей ли (с оттенком 'было ли хоть раз'). См. в текстах XVI в.: И тое дани не плачивали много лет; И вы наперед сего к Ивану про то... не писывали; Правят па них свежие поледние рыбы, а наперед того на них поледние рыбы, никакие не правливали; И крепости ему на себя никакие не давывал и на приданой не женивался. Последний пример особенно вы­разительно подчеркивает отрицание единичного действия. То же в текстах XVII в.: Онъ той своей вотчины никому самъ не продавалъ... и руки къ купчей или закладной въ свое мыто прикладывать не веливалъ; Вотчинных грамотъ на тгь земли не имывали... Своих помгъстеи никому не мениеали в У лож. 1649. Онъ не крадывалъ... и из Ростова не бгьгивалъ в деле 16-19; И жена сво Тимо­феева сына еп> Дарьина Кузму не бивала и не увгьчиеала и не дазлизала и зять еп Лука Костянтинсв сына ет... не отнимыеалъ в деле 1688; в докумен­тах местных канцелярий, например из Курска- Меня не подговаривал... не научивал и не веливал; И с Курска не схаживал на итя сороды никуды;

А тот Савоска... откупу не имывал и его непускивал ... и под скно не при-хаживал; Би(ть) челом на нас не посылсеали и челобитных вспм городом не писывали; А мы... преже ссво кнутом не бивывали и не пытысали а слу­живали тваю гсдрву службу в городе у варот в Оск.гр.1635. В письмах и чело­битных, составленных частными лицами (а не профессиональными подьячими), подобные образования встречаются именно в отрицательных конструкциях.

Харак1ерны в документах XVI в. вопросительно-предположительные кон­струкции, свойственные протоколам судебных допросов («отвечай, было ли?») и «наказам» — циркулярам центральных учреждений местным властям («сле-дуетвыяснить, гаклп»):ПокрадчиесиоткнлгииибегиваУ ли и тое татбу имывал ли; И у неделщика ecu сиживал ли и ножем сидячи у негореяывал ли; Хто к ней., ириезживал ли и ее бчвал ли и мушвал ли... и ее грабливал ли и хто ее из подворья и человека се Федка сваживал ли. То же и в записях XVII в.: А пис-ма загсворнь.е или иные какие воровские они писывали л(ь) я того не видал в деле IC76.

Следует подчеркнуть, что широкая употребительность образо­вании па -ыва-л/-иеа-л вне устойчивых моделей (с отрицанием или частицей ли) — особенность именно канцелярского языка второй половины XVI—XVII вв.: в частных письмах она незначительна, а в челобитных (деловых памятниках неофициального происхожде­ния) не столь высока. Сопоставление функций таких образований в деловом языке с системой глагольных форм и их функциями в книжно-литературных текстах XVII в. показывает, что они яв­ляются функциональными эквивалентами форм имперфекта, кото­рый в это время использовался в литературном языке со значением подчеркнутого отнесения действия к давнему прошлому. См. в примерах из текстов XVI в.: Наперед сего слумиеалу Захария — а потом служил у Микиты; Продал росол — который (раньше) купливал у Терентья (однажды); А Петрушка заставливал тое тетрадку писать пришед из гостей в деле 1676 (речь явно идет об однажды случившемся); Слышали... от казаков, которые казаки на Орле живали, что тот У(ль)янка Волков орленин в деле 1627 ('те, которые в то время, давно жили в Орле').

Впрочем, ситуация нередко способствует реализации в таких формах (со значением давности) оттенка обычности; см. в примерах из текстов XVI в.: Луг кашиеал исстари (не только 'давно', но и 'в течение длительного времени'); преж сего ту землю пахивал; см. то же в челобитных XVII в. из Курска: А гречих з десетипы. мола-чивали по десети четвертей курской мпры. Пчелы мои то лпто не роили(с) четверы, а пятые и сами умерли.. А пущиволи те пче­лы мои в лпто по пяти роев. Подобные факты, между прочим, объяс­няют, почему в системе книжно-литературного языка имперфект, традиционно связанный с указанием на обычное (продолжительное, а как частный случай — и повторяющееся) прошлое действие, очень рано прибавляет к своему основному значению чисто временное значение давности, исторически принадлежавшее плюсквамперфек­ту. А то, что древнерусские книжники соотносили имперфект с раз­говорными формами на -ыва-л/-ива-л (умык-ива-ху и т. п.), говорит о сосуществовании книжно-литературного имперфекта и разговор­ного «давнопрошедшего продолжительного» на -ыва-л уже в древне­русское время.

Функциональное тождество тех и других форм, принадлежавших разным языковым системам, подтверждено переводом латинской грамматики Доната, осуществленным в 1522 г. (сохранился в списках середины XVI в.). Как заметил П. С. Кузнецов, переводчик грамматики Д. Герасимов (Толмач) в соответ­ствии с латинским plusquamperfectum — «минувшим пресвершенным», которое означает вообще очень давнее действие («давнопрошедшее», а не только «пред­прошедшее»), дает формы имперфекта, в его примерах последовательно образо­ванные от основ на -ыва!~ива:

Число, лицо	люблю	учю	хоиш
Ед. ч. 1-е л. 2-е л. 3-е л. Мн. ч. 1-е л. 2-е л. 3-е л.	любливах люблаваше любливалъ той любливахомъ лкбливастг любливаху тии	учивах учивши? или ты учивалъ учивал той учивахом учивасте учиваху	хачивах хачивал ecu хачивал хачивяхомъ хачивасте хачавали

Предлагаемые формы не вполне соответствуют практике книжников XVI в. (на -л обычно образовывались формы имперфекта и аориста во 2-м, а не в 3-м л.), но они интересны как свидетельство тождественности временных значений книжно-славянского (церковнославянского) имперфекта и «давно­прошедшего продолжительного» на -л живой речи. Источник же основ типа люолива- представлен в оформлении основы глагола хотгьти, где Гераси­мов последовательно дает хачива- (а не ихащиеа-»; ср. исходную форму хоищ),

§ 212. Итак, наблюдения над употреблением простых прете-ритов в старейших древнерусских памятниках в связи с позднейши­ми традициями не дают оснований предполагать более или менее длительное их сохранение в древнерусских говорах. Ни аориста, ни имперфекта как глагольных форм со своими специализирован­ными временными значениями в живой речи восточных славян к XII в. уже не было. Значение аориста в некнижных текстах XII в. постоянно выражается формой на-л от основ совершенного и (ре­же) несовершенного вида (последнее характерно для диалога); а сами формы аориста в этих текстах свидетельствуют лишь о знаком­стве с ними грамотных людей, но ни в одном известном случае не употреблены с собственно аористным значением (которое для них продолжало оставаться характерным в книжно-литературном языке вплоть до нового времени). Имперфект же как временная форма не имеет на восточнославянской почве никаких традиций, но достаточно рано проявляется его функциональная соотнесенность со специали­зированной по своему грамматическому значению и явно новой в плане истории славянской глагольной системы формой на -ыва-л/ -ива-л. И если п существовании аориста как временной формы жи­вой доевнерусской системы (до XII в.?) сомневаться все же не при­ходится (он оставил по себе память в виде чу\, бы и, возможно, других форм), то принадлежность имперфекта как глагольной формы системе восточнославянских диалектов хотя бы и дописьменного времени не может быть доказана. Критический анализ употребле­ния глагольных форм в нелитературных текстах убеждает в том, что не позднее XII в. в языковом сознании их создателей частные зна­чения прошедшего времени связывались с функциями образований на -л от основ разных видов, которые, утратив вспомогательный глагол (в 1—2-м л. еще использовавшийся как показатель лица, а не времени), уже не соотносились с настоящим (моментом речи), получив тем самым возможность выражать различные значения собственно прошедшего времени.

Функциональное преобразование формы на -л в большинстве восточнославянских говоров имело следствием развитие «нового перфекта» — специализированной неизменяемой формы краткого действительного причастия прошедшего времени, употребляющейся в качестве глагольного сказуемого со значением перфекта: Он уехавши; У нее муж погибши; Руки вроде как опухши (в ряде говоров эта форма используется в личных и безличных страдатель­ных конструкциях с перфектным значением: У мя в колхозе нарабо­тавши много; В доме всё наживши) Легко заметить, что во всех случаях констатируется наличное состояние, являющееся резуль­татом осуществившегося в прошлом действия: уехавши — 'его сей­час нет', погибши — 'она теперь без мужа' и т. д.

Причины развития таких форм очевидны: перфектное значение является самым актуальным для диалога; поэтому переоформление прежнего перфекта в универсальную форму прошедшего времени, т. е. превращение его в собственно прошедшее, не связанное с ука­занием на наличное состояние, создавало «вакуум» в системе средств выражения самого актуального для диалога предикативного зна­чения. Именно поэтому «новый перфект» должен был развиться «после принятия на себя старым перфектом функции прошедшего времени» ². Предложенная выше хронология перестройки форм прошедших времен означает, что «новый перфект» должен был по­явиться не позднее XII столетия. Какие данные позволили бы про­верить это предположение и тем самым косвенно подтвердить спра­ведливость (или бездоказательность) мнения о завершении пере­стройки древней системы прошедших времен в живой восточносла­вянской речи до XII столетия?