1 Более ранними являются единичные написания, указанные в. М. Мар­ковым: окителямъ в Пут.Мин. И люагощонамъ в надписи на кресте XII в.

Таким образом, еще до распада древнерусского языкового един­ства процесс распространения флексий -ам{ъ), -ах(ъ) на морфологи­ческом уровне связан с вытеснением форманта -е-/-()о-, характери­зовавшего флексии Д, М мн. ч. муж. и ср. р., формантом -а-, харак­теризовавшим флексии основной массы имен женского рода, а также названий лиц мужского пола (типа воевода, слуга, судья). Учитывая это обстоятельство, можно считать вполне естественным тот факт, что наиболее ранние примеры употребления флексий -ам, -ах за пределами исторических основ на *-а встречаются с конца XIII в. (старейшие — в «Паремейнике») и в значительном числе случаев связаны с названиями лиц. Впрочем, такие примеры в текстах XIII — XIV вв. еще очень немногочисленны и в основном уже были известны А. И. Соболевскому (после его «Лекций по истории рус­ского языка» они почти без пополнения приводятся во всех пособиях и исследованиях по истории именного склонения): 1) Д безакониямъ, боярамъ, ваадычьствиямъ, дворянамъ, к егуптянамъ, къ гробищамъ, къ латинамъ, книжникамъ, купцамъ, княжоостровьчамъ, мати-горьцамъ, по мгьстам, по постояниямъ, посадникамъ, требищамъ, чернцамъ; к ним можно добавить не указанные Соболевским формы рижяначъ в Смол. гр. 1297—1300; людгощтамъ в надписи на кресте 1359 г. ¹; 2) М в сборищахъ, въ гробищахъ, на распутьяхъ, на сон-мищахъ, о глаголахъ, о раздорахъ (скорее всего, это существительное женского рода раздора — раздоры); наиболее ранним является неучтенный Соболевским пример въ еуангелияхъ в Усп. сб. Число форм существительных неженского рода с -ам, -ах ненамного воз­растает в текстах XV в., т. е. уже собственно великорусских, следовательно северных (памятников южиовеликорусской терри­тории до конца XVI в. нет), где эти формы фиксируются преим}* щественно в деловой письменности (грамотах и судебниках):

Д енучатамъ, ловищамъ, озеркам, попамъ, посадиикамъ, селамъ, сябрамъ, церенчамъ, черенцамъ, чернцамъ; М в лгсахъ, в лоеищахъ, оу лоеищахъ, оу перев/ьсшцахъ, оу путикахъ, угодьяхъ, хмелникахъ в двинских грамотах, исследованных А. А. Шахматовым. В текстах ростово-суздальского происхождения: Д людям старожилцам, по жереб(ь)ям, по иным местам, хрестьянамъ; М на селиищх, о нсдгъл-щикахъ.

Уже И. В. Ягич обратил внимание на то, что в старейших при­мерах с «новыми» окончаниями, наряду с наименованиями лиц, которые явно сближались с древними основами на *-а мужского рода (египтян-амъ, жител-ямъ, матигорьц-амъ, как воевод-амъ, слуг-амъ, суди-ямъ, для которых формант -а- исторически законо­мерен), встречаются и существительные среднего рода (в то время как существительные мужского рода с предметным значением пред­ставлены явно случайными примерами). Учитывая это обстоятель­ство, Ягич полагал, что для имен среднего рода воздействия основ на *-а предполагать не следует: здесь имело место обобщение фор­манта -а-, характеризующего издавна формы И-В мн. ч. (ловищ-а, сел-а, угоди-я), в качестве показателя множественности. В свете того материала, которым в настоящее время располагает историчес­кая грамматика русского языка, идея Ягича представляется чрез­вычайно перспективной, а сам процесс распространения форманта ■а- в формах множественного числа существительных выглядит как результат взаимодействия разных частных тенденций, осущест­влявшихся параллельно и вместе с тем поддерживавших друг друга.

С одной стороны, имена с личным значением, составлявшие единую семантическую группу, но традиционно склонявшиеся во множественном числе по-разному (ибо одни из них исторически связаны с основами на *-а: воевод-а-мъ, воевод-а-хъ; другие же исто­рически связаны с иными основами, преимущественно на *-6), в условиях отрыва словоизменительных парадигм множественного числа от парадигм единственного числа начинают сближаться в скло­нении, что, впрочем, не давало преимущества именно форманту -а-, ибо наименования лиц, не связанные с древними основами на количественно явно преобладали. С другой стороны, среди имен среднего рода, устойчиво сохранявших древний показатель формы множественного числа -а, в тех же условиях намечается аналогиче­ское распространение этого показателя на флексии непрямых падежей, где он находит «поддержку» в реально существующих флексиях -а-мъ, -а-хъ, в свою очередь, поддерживая перспектив­ность именно этих флексий (противопоставленных -омъ/-емъ и -гьхъ).

Возможность обобщения форманта -а- в качестве показателя множественности заставляет вспомнить предположение А. А. Шах­матова относительно истоков «экспансии» именно этого форманта в процессе обобщения форм множественного числа существительных с личным значением: Шахматов обратил внимание на то, что формы непрямых падежей с течением времени могли быть соотнесены с соби­рательными' образованиями на -а со значением совокупности лиц, которые соответствовали «единичным» наименованиям, не принадле­жавшим к основам кз *-#. Таковы известные по «Повести времен­ных лег» формы Д noi-ямъ, деревл-ямъ; М въ дгревл-яхъ, въ пол-яхъ (наряду с формами дгргзл-яа-омъ, пол-яп-омъ; дерезл-ян-пхъ, пол-гл-гьхъ), соотносимые с незафиксированными в текстах, но вполне реальными собирательными *деревл-я, *пол-я. Именно по их образцу могли быть оформлены словоформы типа волоч-амъ в Смол. гр. 1229 (ср. волоч-ан-омъ); вазилон-ямъ в Лавр. лет. (ср. вавилон-ян-омъ); еодомл-ямъ а Арх. ев. (ср. содомл-ян-омъ). Формы типа бояр-а-мъ, дзэрян-а-мъ должны были соотноситься с реально зафиксирован­ными собирательными бояр-а, дворян-а, которые, как считал Шах­матов, уже в XIV в. могли получить значение множественного числа.

Учитывая, что окончательный отрыв парадигм единственного и множественного числа друг от друга и грамматическое переосмыс­ление давних собирательных образований как форм множественного числа происходит в связи с разрушением категории двойственного числа, примеры типа егшипянамъ, матигорьцамъ из текстов XIII в. можно отнести к тому времени, когда процесс распространения форманта -а- в Д и М активизируется в живой речи. Единичные более ранние примеры можно расценивать как результат аналоги­ческой «ошибки» переписчиков, т. е. явление, свойственное пись­менной речи (подобно тому, как в XVII в., когда об отражении «живых» форм уже не может быть и речи, в текстах книжно-славян­ских, следующих рекомендациям церковнославянских грамматик, изредка встречаются смежные словоформы типа к наперсникомъ и слугомъ вместо ожидаемых наперсник-о-мъ, но слуг-а-мъ).

Памятники письменности не дают точного представления о тече­нии процесса распространения форманта -а- в Д,М: даже в деловых текстах XVI — XVII вв. (не говоря уже о книжно-литературных) «старые» флексии имен среднего и мужского рода, в том числе и названий лиц, еще преобладают над «новыми». Между тем их упо­требление в памятниках московского и южновеликорусского про­исхождения определенно говорит о стремлении местных писцов следовать нормам, а не об отражении особенностей разговорной речи. II дело не только в том, что лексика некнижного характера почти не встречается в соответствующих падежах со «старыми» флексиями (ср. в курских грамотах начала XVII в., в которых «старые» формы преобладают над «новыми»: в наших лугах, в сенных покосах, на себрах своих). В условиях акающего произношения постоянные написания типа атаманом, к розбоиником (наряду с разбойникам) не могут отражать «старой» флексии, как не являются отражением «старых» окончаний встречающиеся в тех же курских челобитных написания на порутчикох, в статкох, даже на дед десетинох, писан воесодомъ, tw книгом, к губным старостам, по

ямой и по землянском, где написание -о обычный для текстов

акающих районов способ передачи редукции заударного гласного. Не случайно челобитные из Курска, нередко отражающие типично местное произношение безударных гласных после мягких согласных (в том числе и во флексиях: в нынешняя, в Розрядя, в уездя, з зельям, за Дмитреям, у своем вычетя) и постоянно употребляющие в М твердого варианта «старую» флексию (типа в город пх/городех, в сел/ьх/селех), никогда не отражают редукции гласного в такой флексии (т. е. абсолютно не знают написаний типа «город-ях», «сел-ях»), хотя изредка и дают примеры типа в город-ax, в сел-ах. Впрочем, не знают эти тексты и «новых» форм в кругу существи­тельных женского рода типа кость (только: по волостем, крепостем, по площадем; в волостех, в крепостех, на площадех, на моих лоша-дех), что с учетом южповеликорусских реликтов типа лошадём — лошадёх говорит о незавершенности к концу XVII в. процесса за­крепления форманта -а- как показателя флексий Д, М мн. ч.

§ 124. Принципиальное отличие условий унификации синони­мичных флексий в Т мн. ч. (несмотря на ряд внешних аналогий с тем же процессом в Д, М) заключается в том, что здесь многочисленные имена мужского и среднего рода в унаследованной древнерусским языком системе флексий не имели характерного падежного показа­теля, представленного в традиционных флексиях большинства именных склонений; ср. (без привлечения нетематическнх основ): жен-а-ми — город-ы/кон-и — вол-ъ-ми — кост-ь-ми (пут-ь-ми).

После падения редуцированных (т. е. уже к XII в.) флексии основной массы имен мужского и среднего рода -ы/-и оказались противопоставленными флексии всех остальных существительных с единым падежно-числовым показателем -ми: жен-а-ми — город-ы (сел-ы)/кон-и — вол-ми — кос[т']-ми.

¹ В учебных пособиях, начиная с Лекций А. И. Соболевского, в качестве старейшего приводится пример съ клобуками в Пар.; однако это досгдиое недо­разумение, так как в подлиннике съ клобукы (см.: Марков В, М, Историческая грамматика русского языка. Именное склонение, с, lQJi),

А. А. Шахматов полагал, что омонимия флексий Т-В (позднее И-В) мп. ч. город-ы, стол-ы — кон-и, отьц-и явилась исходной при­чиной вытеснения «старого» окончания Т новым с более «вырази­тельным» специфическим показателем падежного значения -ми. Если это предположение справедливо, то следует признать, что вытеснение «старой» флексии должно было происходить в условиях конкуренции флексий -ами, характеризовавшей имена женского рода и названия лиц мужского пола (жен-ами — воевод-ами, слуг­ами, суди-ями), и -ми, характеризовавшей имена мужского рода (вол-ми — гос[т']-ми, каме[и']-ми) и имена женского рода типа кость, которые, как и в других случаях, оказывались в стороне от общего процесса унификации форм множественного числа. Материал памятников письменности не противоречит такому представлению о процессе унификации флексий в Т мн. ч., о чем свидетельствуют уже старейшие примеры: лобъзаниями ¹ и ангельми, глагольми, жидъми, коньми в Усп. сб. В более поздних текстах, составляя относительно незначительную часть словоформ Т мн. ч. муж. и ср. р., «новые» формы с -ами чаще отмечаются в документах делового ха­рактера (с селищами, с угодьями в актах Северо-Восточной Руси XV в.; истоками, лжами, хмелниками в двинских 1рамотах;

дворами, деревцами, поездами в грамотах XVI в.), а с флексией -ми — преимущественно в книжно-литературных памятниках (довольно часто: жительми, коньми, свидетельми, учительми, также пове-леньми, помышленьми). В целом же «новые» формы в Т мн. ч. еще и в XVII в. встречаются значительно реже, чем в Д, М; даже в таком большом памятнике делового языка, как «Уложение» 1649 г., формы Т мн. ч. с -ами единичны, хотя изданная ранее «Грамматика» М. Смотрицкого рекомендует именно такие формы ^г. Трудно ска­зать, действительно ли это связано с меньшей интенсивностью про­цесса унификации флексий в Т (по сравнению с Д, М) в живой речи, или здесь сказываются обстоятельства, вытекающие из принципиаль­ной разницы в отношениях между книжно-письменной нормой и живой речью при оформлении непрямых падежей.

Дело в том, что в Т, в отличие от Д, М, различия между тради­ционными формами (с товары, перед дьяки, за монастыри, с това­рищи, своими персты) и «новыми», которые могли уже закрепиться в живой речи (товарами, дьяками, монастырями), были настолько заметными, что позволяли грамотному человеку отличать их друг от друга как нормативные и «просторечные», недопустимые на письме. Такая интерпретация устойчивости «старых» форм Т мн. ч. муж. и ср. р. подсказывается «малограмотными» текстами конца XVI — XVII вв., прежде всего периферийными, в которых именно в Т «старые» флексии удерживаются особенно последовательно и почти не нарушаются в устойчивых предложных сочетаниях, где они явно не осознавались как формы Т. См., например, в курских челобитных XVII в.: з зипуны с козач(ь)и (ср. ответ из Московского приказа: с зипуны казачьими); з детми и своими крестьянские животы. Восприятие и усвоение таких конструкций как норматив­ных, не соответствующих формам живой речи, но обязательных в языке письменном, отражается в довольно многочисленных слу­чаях употребления в их составе писцами-непрофессионалами форм Т без -ами в кругу существительных женского рода на -а; например, в тех же курских челобитных: с телеги и с проводники (ср. в мос­ковской резолюции на одну из грамот: с телегами и с проводники)', с твоими государевыми пошлины; послал с отписки курчанина — тот же писец в усвоенной им канцелярской формуле пишет: (Велено) сыскать игумены попы и дьяконы головы и детми боярскими. То же в брянских челобитных XVII в.: с телеги, (горькими) слезы, с нашими усадьбы; в грамотах Новгорода и Пскова: оралыми земли и пожни, с старыми грамоты, с вельможи, карты и зернью играют; в шуй­ских актах: собрався... с рогатины и с бердыши, ездитъ... съ собаки. Именно в составе устойчивых формул «старые» формы Т доживают ДО конца XVIII в. как явные канцеляризмы, что в начале XIX в. использовано А. С. Пушкиным в качестве стилизации: ...с пашен-ною и непашенною землёю, лесами, сенными покосы, рыбными ло&ли по речке, называемой Кистенёвке в «Дубровском»; Гюго с товарищи в «Домике в Коломне».