Ключи для самопроверки

1. Стоял сломанный стул и рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут же лежала куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха (тут, на витрине было полдюжины таких лимонов в банке из-под варенья), отломленная ручка кресел, кусочек сургуча, кусочек тряпки, два пера, запачканные чернилами, зубочистка, совершенно пожелтевшая, - а из всей этой кучи заметно высовывался отломленный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога (Н.В.Гоголь).

2. Между тем перед глазами ехавших расстилалась уже широкая бесконечная равнина, перехваченная цепью холмов. Теснясь и выглядывая друг из-за друга, эти холмы сливаются в возвышенность, которая тянется вправо от дороги до самого горизонта и исчезает в лиловой дали; едешь-едешь и никак не разберешь, где она начинается и где кончается… Солнце уже выгляуло сзади из-за города и тихо, без хлопот принялось за свою работу. Сначала далеко впереди, где небо сходится с землею, около курганчиков и ветряной мельницы, которая издали похожа на маленького человечка, размахивающего руками, поползла по земле широкая ярко-желтая полоса; через минуту такая же полоса засветилась несколько ближе, поползла вправо и охватила холмы; что-то теплое коснулось Егорушкиной спины, полоса света, подкравшись сзади, шмыгнула через бричку и лошадей, понеслась навстречу другим полосам, и вдруг вся широкая степь сбросила с себя утреннюю полутень, улыбнулась и засверкала росой (А.П.Чехов).

3. Мы продвигаемся медленно, шаг за шагом, вброд поперек неглубокой лесной речонки. Мне немного жутко, так как я ничего, даже воды, не вижу, но я ничем не выдаю страха. Наконец, мы выходим на песчаный берег неподалеку от лесной полянки.

Только теперь замечаю, что ночь несколько посветлела, и смутно вижу спину своего спутника и какие-то неясные очертания. На седом фоне ближайшие сосны неясно вырисовываются своими прямыми голыми стволами, и в их неподвижности среди ничем не нарушаемой тишины чувствуется что-то суровое. Внезапно мой слух поражается странными звуками, и я невольно вздрагиваю. Это какие-то высокие, необыкновенно звучные стоны, издавамые десятком голосов. Я никак не могу определить, откуда они несутся: справа, слева, спереди или сзади. Всё стихло, и всё вновь погрузилось в прежнюю невозмутимую тишину. Вдруг мой спутник насторожился. Очевидно, его изощренный слух уловил какие-то звуки, но я как ни прислушивался, ничего не мог различить. Мы сделали ещё около одиннадцати перебежек, когда я, наконец, расслышал играющего глухаря. (По А.И.Куприну.)

4. В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появилось двое граждан. Первый из них - приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, - был маленького роста, темноволос, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а аккуратно выбритое лицо его украшали сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке - был в ковбойке, жеваных белых брюках и черных тапочках.

Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой Массолит, а молодой спутник его - поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.

Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды» (М.А.Булгаков).

5. Рассвело недавно. Впереди смутно виднелись портальные краны Угольной гавани, а за ними - сизая полоса Финского залива. Позади остались причалы Рыбного порта, ржавые, уставшие трауллеры, корявый домик Управления сельдиного флота, штабеля бочек и запах рыбы. К этому запаху Шаталов так и не смог привыкнуть.

Влево от дороги, за корабельным кладбищем и поросшими тростником пустырями, начинался Ленинград. Но в это как-то не верилось. Там, вдали, только особенно темные, набрякшие дымом и гарью тучи тяжело давили на горизонт.

Рядом сухо шуршали тростники, и Шаталов подумал: почему они так и не намокли за осень и длинную сырую зиму. Ему сильно нездоровилось. (По В.Конецкому.)

6. В этот день мы побывали и в других хороших местах. Прежде всего в Казаринове, где посмотрели гончарное производство, пожали руку главному мастеру и приобрели за бесценок кучу милых вещиц из обычной красной глины. Что касается кринок и кувшинов из черной глины, то тетя Вера оказалась права: их надо заказывать загодя. По форме они просты и незамысловаты, красоту им придает цвет, исчерна-стальной, и фактура - это не грубая накладная гладкость обливных изделий, а естественная, будто изначально присущая материалу, ласкающая прохладная шелковистость.

Поплутали мы и по разбросанному, взъерошенному какому-то Кистеневу. Отсюда мы поехали к роще Дубровского, лежащей на холмах, омываемых чистыми, незамутненными водами речки Пьяны.

Я повернулся спиной к легендарной роще и стал смотреть на клонящийся под ветром ковыль, на излучины Пьяны, на всю окрестность, которая с этого нерослого всхолмья открывалась поразительно широко. (По Ю.Нагибину.)

7. Раскинулась под монастырем знакомая ярмарка. Подмонастырская луговина и торговая площадь села Рождествина зачернела народом. Торговали по балаганам наезжие торгаши китайкой и кумачом, цветастыми платками и кушаками, бусами и всяким теплым и сапожным товаром. Медом, имбирем и мятой пахло сладко от белых ящиков со сладким товаром: всякими пряниками, петухами и рыбками, сухим черносливом, изюмом и шепталой кавказской, яблочной пастилой и ореховым жмыхом. Селом стояли воза с желтой репой, мытой алой морковью, с лесным орехом и вымолоченным горохом. (По И.Шмелеву.)

8. Один матрос рассказывал - мальчик слышал, - что самое замечательное - это залезть на верхушку огромной средней мачты. Она всегда немножко качается, даже в самую тихую погоду. И вот, если смотреть оттуда сверху на мир, то увидишь необычайные вещи. Во-первых, сам корабль покажется маленьким, как подставка. И все морское дно, будь оно хоть на два километра глубины, видно, как на ладони. Там, на дне, гуляют чудовища: одноглаз, восьминог, петух-рыба, пила-рыба, рыба-меч, морской кот, морской конь, морской еж. Все огромное, все страшное, не такое, как на земле. И есть такое место, где живут живые кораллы (Тэффи).

9. В июльские вечера и ночи уже не кричат перепела и коростели, не поют в лесных балочках соловьи, не пахнет цветами, но степь все еще прекрасна и полна жизни. Едва зайдет солнце и землю окутает мгла, как дневная тоска забыта, все прощено, и степь легко вздыхает широкой грудью. Как будто оттого, что траве не видно в потемках своей старости, в ней поднимается веселая, молодая трескотня, какой не бывает днем; треск, подсвистывание, царапанье, степные басы, тенора и дисканты – все мешается в непрерывный, монотонный гул, под который хорошо вспоминать и грустить. Однообразная трескотня убаюкивает, как колыбельная песня; едешь и чувствуешь, что засыпаешь; но вот откуда-то доносится тревожный крик неуснувшей птицы или раздается неопределенный звук, похожий на чей-то голос, и дремота опускает веки. Пахнет сеном, высушенной травой и запоздалыми цветами, но запах густ, сладко-приторен и нежен. (По А.П.Чехову.)

10. Первый звук его голса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату. За этим первым звуком последовал другой, более твердый и протяжный, но все еще, видимо, дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебанием; за вторым – третий, и, понемногу разгорячась и расширяясь, полилась заунывная песнь. «Не одна во поле дороженька пролегала»,- пел он, и всем нам сладко становилось и жутко.

Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так хватала за сердце, хватала прямо за его русские струны.

Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладело упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью. Голос его не трепетал более – он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и, беспрестанно крепчая, твердел и расширялся.

(По И.С.Тургеневу.)