Литература

Бэкон Ф. (1977) Сочинения в 2 тт. Том 1. Москва: Мысль.

Вебер М. (1990) Избранные произведения. Москва: Прогресс.

Малиновский Б. (1998) Магия, наука и религия. Москва: Рефл-бук.

Тишков В. (2001) Общество в вооруженном конфликте. Москва: Наука.

Шюпгц А. (2004) Смысловое строение социального мира / / Избран­ное. Мир, светящийся смыслом. Москва: РОССПЭН. С. 687-1022.

Berk R., Adams J. (1979) Kontaktaufnahme zu devianten Gruppen // K.Gerdes (Hg.) Explorative Soziallorschung. Suttgart. S. 94-109.

Cicourel A. (1974) Methode und Messung in der Soziologie. Frankfurt-am-Main.

Girtler R. (1992) Methoden der qualitativen Sozialforschung. Wien: Boehlau.

Humphreys L. (1973) Toiletten-Geschaefte. Teilnehmende Beobachtung homosexuelle Akte //J. Friedrichs (Hg.) Teilnehmende Beobachtung abweichenden Verhaltens. Stuttgart: Ferdinand Enke Verlag. S. 254-287.

Wax R. (1979) Das erste und angenehmste Stadium der Feldforschung / / K.Gerdes (Hg.) Explorative Sozialforschung. Suttgart. S. 68-74.

Бредникова Ольга

«ЧИСТОТА ОПАСНОСТИ»:

FIELD-ФОБИИ В ПРАКТИКЕ КАЧЕСТВЕННОГО

СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

Приключение исследования

Клод Леви-Стросс писал, что «в профессии этнографа нет места при­ключениям. Они лишь в тягость ей, обременяя плодотворную работу гру­зом недель и месяцев, потерянных в дороге; часами ожидания, голодом, усталостью, иногда болезнью и множеством постоянных, неприятных обя­занностей...» (Леви-Стросс, 1994:6). Очевидно, Леви-Стросса тяготили долгие переезды и рутина, предшествующая и сопутствующая сбору эм­пирического материала, опасности и неожиданности, нарушающие «нор­мальный» ход исследования и пр. Мне представляется, что полевое иссле­дование, выполняемое качественными методами, сродни приключению. Оно почти всегда обещает новые впечатления, интересные знакомства, неожиданное знание. Как и всякое приключение, такое исследование не просто «взламывает» обыденное течение жизни, но может принести ог­ромное удовольствие, связанное и с радостью узнавания нового и с про­цессом творческого осмысления увиденного и услышанного.

Всякий раз, когда начинается новый проект, исследователь как будто отправляется в путешествие по собственному городу и даже по собствен­ной жизни. Когда погружаешься в еще не исследованную тему, глаза как-то иначе «настраиваются». Пространство вокруг неожиданно преобража­ется, и вдруг оказывается, что ты живешь в совсем другом Петербурге. Буквально все начинает «кричать» об объекте исследования: настенные граффити; нечаянно услышанные разговоры в общественном транспорте; заголовки газет; случайные воспоминания знакомых; реклама и темы, об­суждаемые в телевизионных ток-шоу; анекдоты на ежедневной интерне­товской страничке и так далее. Я помню, как было сложно ходить по го­роду с моей коллегой, которая исследовала «русскую идентичность» и то и дело обращала внимание своих попутчиков то на магазинную вывеску «Русские меха», то на «Русскую горчицу» в кафе. Во время полевого эта­па исследователь черпает информацию отовсюду. Кажется, что исследо­вание само «ведет» исследователя, а не наоборот. В какой-то момент оно иначе структурирует жизнь, подчиняя себе жизненное расписание и пог­лощая практически все свободное время, изменяя привычный образ жиз­ни. Меняется освоенное и хорошо знакомое городское пространство, го­род как будто бы расширяется, так как оказываешься в таких местах, куда

I Зак. 3899

* ' . «!;',='». ..L' № , -.

Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

О. Бредникова. «Чистота опасности».

19

ране^пособственной инициативе вряд ли забрел. Так, во время исследо­вания мигрантов с Кавказа и Средней Азии нам с коллегой приходилось , проводить достаточно много времени на задворках городских рынков то ( есть фактически в закрытом для «сторонних глаз» закулисье, или вставать в пять утра — к открытию рынков, - что совершенно невозможно в моей «обычной» жизни.

С каждым новым проектом социолог проживает новую «маленькую жизнь». Более того, эта «маленькая жизнь» не заканчивается с окончани­ем проекта, но продолжается и множится, ибо исследователь, так или ина­че, продолжает замечать и коллекционировать всю информацию, связан­ную с его более ранними исследовательскими интересами.

Полагаю, что исследование, проводимое в рамках качественной методо­логии, может быть только комплексным, ибо невозможно провести полно­ценное и качественное (в изначальном смысле слова) исследование, опи­раясь либо лишь на интервью и беседы с людьми, либо лишь анализируя тексты, либо лишь наблюдая. Качественное исследование — это не толь­ко и не столько использование качественных методов сбора информации,

i которые ныне довольно подробно расписаны в учебниках по социологии.' В широком понимании — это составление наиболее полной и насыщенной

) картины исследуемого феномена, когда необходимо реконструировать все социальные смыслы и контексты, конституирующие и сопровождающие

\ его. Например, обращение к анекдотам и карикатурам дает новое и неожи­данное понимание таких смыслов.

Интересным, при этом неординарным и эвристичным, исследование становится во многом благодаря социологическому воображению. Под со­циологическим воображением Петр Штомпка, вслед за Чарльзом Милл-сом, понимает «умение или способность рассматривать общество под оп­ределенным углом зрения», а именно: «рассматривать все социальные явления как результат деятельности социальных агентов (а); понимать скрытые структурные и культурные ресурсы и ограничения, влияющие на социальную жизнь <...> (б); изучать предшествующие традиции и их вли­яние на настоящее <...> (в); воспринимать общественную жизнь в дина­мике (г)» и прочее (Штомпка, 2001:148-149). Таким образом, специфика социологического воображения связана с особой перспективой видения и интерпретации социальной реальности, казалось бы известных и «всем по­нятных» феноменов. Это не только и не столько умение мыслить, исполь­зуя научный понятийный аппарат, но способность «переступить» уровень обыденного знания, иначе видеть «очевидные вещи», пытаться найти осо­бый социологический фокус, генерализируя особенности частного случая до анализа глобальных социальных феноменов. Например, обыкновенная практика пользования дверными звонками в коммунальной квартире поз­воляет выйти на анализ феномена социальной справедливости (см. Уте-

хин, 2004:48), а отношение мигрантов к грязи и мусору — на анализ меха­низмов воспроизводства современной социальной структуры (Brednikova, Pachenkov, 2003) и так далее.

Безусловно, наша профессиональная деятельность включает в себя и массу проблем: сложно первый раз выйти в поле, особенно когда оно свя­зано с маргинальными практиками¹; слишком часто случаются неудачи в поисках информантов; порою очень тяжелой и безнадежной кажется ру­тина наблюдения; записи в полевом дневнике иногда представляются бес­конечной и бессмысленной работой. В преодолении этих проблем отчасти могут помочь издаваемые в последнее время зарубежные и российские учебники, посвященные качественной методике и технике исследования. Конечно, такие книги необходимы и необходимы в больших количествах. Тем не менее, «вкус» поля следует испытать самому, самому попытаться найти пути разрешения проблем, связанных с эмпирическим исследова­нием. Именно поэтому в данной работе предложены не методические ука­зания или готовые рецепты и инструкции по проведению полевого иссле­дования, но представлены некоторые размышления о проблемах, возни­кающих в ходе социологического качественного исследования. В статье в свободном жанре эссе я хочу поразмышлять о взаимоотношениях иссле­дователя и информанта, о страхах, которые сопровождают исследователя во время его полевой работы. Я полагаю, что рефлексия подобных фобий очень ценна и информативна не только и не столько для их преодоления, сколько для самого исследования.

В поисках «инаковости»: /^властные отношения между исследователем и информантом

Недавно студентка факультета социологии одного из университетов Пе­тербурга при обсуждении фокуса своего дипломного исследования сказа­ла: «Для хорошего исследования нас всегда учили искать другое, иное, что-то отличное...». Эта фраза, на мой взгляд, отчасти может иллюстри­ровать представления о «призвании» социальных наук. Леви-Строссу, эт­нографам и антропологам начала прошлого века в поисках объекта иссле­дования приходилось ездить в дальние экспедиции. Другой был прежде всего удален географически. Сегодня поиск иного несколько затруднен: «Мы живем после оргии открытия, исследования, нахождения «Другого», после оргии различия <...> Инаковость осталась как остаток закона спро­са и предложения, действующего на рынке. Она стала редкостью. Отсюда ее значимость на бирже структуральных ценностей» (Марков, 2000:57). Инаковость остается «ценностью» и для социальных наук, но ныне ее на-

¹ См., например, статью Марии Кудрявцевой в этом сборнике.

20 Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

О. Бредникова. «Чистота опасности»

21

учились находить и видеть не только на отдаленных территориях, но и внутри «своих» обществ. При этом политика фондов, финансирующих ис­следования, во многом провоцирует и задает подобный подход. Определяя и поддерживая финансирование исследований социально незащищенных, «проблематичных» (а фактически выбивающихся из мэйнстрима) групп, эксперты фондов выделяют группы иных, которые в основном и становят­ся объектами внимания социальных исследователей. Определение объек­та исследования как иного', да и сама ситуация социологического или ан­тропологического исследования делит всех участников на исследовате­лей и исследуемых. Такое распределение ролей, безусловно, выстраивает иерархические, субъектно-объектные отношения.

Если количественные исследования сейчас, в современном их понима­нии, более связываются с техниками регуляции, учета и контроля, столь необходимыми государству для его успешного функционирования, то ме­тодология качественных исследований в более широком смысле вписыва­ется в правозащитный дискурс, связывается с исследовательской интен­цией «услышать исследуемого», реконструировать его жизненный мир. Насколько это удается качественным исследованиям •— другой вопрос. Тем не менее, в этих исследованиях предпринимаются активные попытки сделать социологию «гуманно ориентированной», то есть хотя бы отчасти преодолеть огромную дистанцию между исследователем и исследуемым.

Безусловно, избежать властных, иерархических отношений меж­ду «действующими лицами» исследования невозможно. Однако, на мой взгляд, возможно установление если не «симметричных» и равноправных, то партнерских отношений. Искренний, неподдельный интерес исследо­вателя к жизни информанта, вовлечение в его жизненные проблемы по­могает снимать некоторое напряжение и собственное ощущение того, что «кто-то кого-то использует». При этом такой интерес не стоит понимать как безусловный и равноправный «обмен интимностями». Ричард Сен-нет, анализируя современные трансформации публичной сферы, описыва­ет ситуацию, когда «начинающие интервьюеры часто стремятся показать, что видят в опрашиваемых реальных людей, а не "источники данных". <...> Всякий раз, когда опрашиваемый открывает некоторые подробности и чувства своей личной жизни, интервьюер в ответ открывает свои. Отно­шение к кому-либо как к реальной личности в этой ситуации становится похожим на рыночный обмен интимностью. <...> Интервьюеры стремят­ся уйти от этого "маркетинга" взаимных откровений, когда начинают за-

¹ Хотя возможно «развернуть» ситуацию и рассматривать самого себя как ино­го по отношению к исследуемым. Такая перспектива ныне активно дискутируется в антропологии и социологии в рамках так называемого подхода автоэтнографии. См.например: Richardson, 2002; Spry, 2001.

мечать, что, открываясь сами, они теряют возможность выяснить чувства субъекта» (Сеннет, 2003:16-17).

Действительно, я помню свои ощущения, когда в ответ на откровения информанта хочется отвечать ему тем же; когда «обнажение» исследуе­мого вызывает чувство собственной «нечистоплотности», создает впечат­ление, что ты используешь информанта в своих «корыстных целях», в то время как он совершенно искренен и открыт перед тобой. Однако дистан-цированность позволяет видеть больше, в то время как некоторое отож­дествление себя с информантом, как показывает опыт, непродуктивно и бессмысленно. При этом надо иметь в виду, что если информант уже со­гласился на интервью или свободно общается с исследователем, позволяя находиться рядом в различных жизненных ситуациях, то такое «присутс­твие рядом» ему вовсе не в тягость.

В этой же связи мне представляется несколько искусственной и наду­манной проблема как и что одевать при выходе в поле, вполне серьезно обсуждаемая в учебниках и работах по качественным методам. При всем своем желании исследователь не сможет стать одним из тех, кого он ис­следует, именно поэтому, на мой взгляд, невозможна и неэтична «полевая мимикрия», связанная, в частности, с особой одеждой во время полевых наблюдений. Такая ситуация лишь воспроизводит и усугубляет властные отношения между исследователем и исследуемым. Эту мысль подтвердил мой недавний опыт исследования в деревне. В поездку я взяла с собой не слишком новую и не слишком «модную» рубашку. На мой взгляд, она аб­солютно не выбивалась из общего стиля одежды жителей деревни и была вполне там органична: полдеревни ходило именно так. Тем не менее хо­зяйка нашего дома, при искреннем расположении и симпатии к нам, как-то сказала: «Ой, а я все гляжу на вас и думаю, что это за бомжики по дерев­не ходят». Эта женщина знала меня как городского жителя, как «чужака», приехавшего исследовать деревню. У нее есть совершенно устоявшийся образ «городских» и, очевидно, «социологов». В данной ситуации для этой женщины граница между нами была «нерушима» и даже необходима для поддержания представлений об окружающем мире. Я для нее была «при­езжей» и «социологом» и не могла стать «своей», даже если бы вдобавок к неадекватной моему образу рубашке я сменила бы джинсы на трениро­вочные штаны и ходила бы по деревне в тапочках, как это делают практи­чески все местные жители. «Нормальными» отношения могли оставаться при соблюдении взаимной, но не «разрушительной» дистанции. Исследо­ватель может завоевать столь необходимое для качественного исследова­ния доверие, не притворяясь и даже не пытаясь стать «своим».

Тесные и долговременные отношения исследователя и информанта проходят различные стадии развития. Можно даже говорить об опреде-

О. Бредникова. «Чистота опасности»...

23

22

Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

ленной «карьере исследователя», в ходе которой исследователь много­кратно меняет свои роли. Например, в исследовании мигрантов с Кавказа и из Средней Азии мы первое время были «чужаками», которые восприни­мались с опаской и с которыми неохотно шли на контакт. Затем, со вре­менем, наша роль изменилась, мы стали «почетными гостями» — людьми, которые пользуются уважением, но не допускаются в сферу приватного, т. е. реальной, а не показной жизни. На этом этапе развития наших взаи­моотношений нас приглашали домой, но лишь на праздничные застолья, угощали «азербайджанской» едой и вполне «интернациональной» водкой, рассказывали об «азербайджанской» культуре. Тем не менее, в закулисье повседневной жизни, в сферу приватного и неформальных правил вход пока был закрыт. Следующим этапом наших отношений стали роли, кото­рые условно могут быть названы «социальные работники». Информанты привлекали нас к решению своих социальных проблем, при этом мы вы­ступали в качестве «проводников» в «чужой мир». Например, помогали им устраивать детей в школу, водили их в поликлинику и так далее. Настоя­щим достижением в нашей «карьере исследователей» стал момент, когда информанты стали воспринимать нас как «равных». Когда мы приходили на рынок или к ним домой, нас уже не воспринимали как гостей, могли даже не замечать. Мне удалось получить разрешение женщин помогать им в приготовлении еды и стоять на рынке за прилавком, торгуя зеленью. Тогда же нам предложили стать партнерами по бизнесу. Таким образом, наши отношения с информантами претерпевали значительные изменения и постепенно «выравнивались». Взаимный инструментализм, сопровожда­емый настороженными и отчасти недоверчивыми отношениями, сменился

искренней дружбой.

Необходимо отметить, что каждый их этих этапов был важен не только как путь к взаимному доверию, но и информативен в исследовательском смысле. Так, будучи «почетными гостями», мы познакомились с некоторы­ми правилами публичной репрезентации, услышали мифы, востребуемые при конструировании воображаемых сообществ и прочее. Затем, когда мы помогали нашим информантам интегрироваться в жизнь крупного города, мы увидели те реальные структурные ограничения, а также ксенофобию, с которыми сталкиваются вновь прибывающие мигранты. На более позднем этапе, когда у нас уже установились вполне партнерские отношения, мы получили возможность исследовать неформальные правила и практики, закрытые для «стороннего наблюдателя». Каждый раз мы узнавали что-то новое о жизни наших информантов, получали доступ в разные сферы их жизни. Таким образом, хотя преодоление субъектно-объектных отноше­ний было невозможно, однако длительность и искренность отношений по­могли сделать их скорее партнерскими, необходимыми и информативны­ми для самого исследования.

Field-фобии в практике качественного социологического исследования

Аргументы за выбор профессии социолога для меня были не просто убедительными, но сокрушительными: удовлетворение интересов и любо­пытства, да еще и деньги за это получать! Безусловно, быть социологом невероятно интересно и увлекательно, тем не менее в профессии сущест­вует и огромное количество проблем, одна из которых — страхи. Я знаю и по собственному опыту, и по признанию коллег, что довольно часто быва­ет страшно выйти первый раз в поле, страшно заговорить с незнакомыми людьми, страшно оказаться навязчивым и нарушить границы приватного, страшно быть непонятым — то есть внятно объяснить, зачем, собственно говоря, тебе нужно проводить исследование и что ты хочешь, в конечном счете, понять, и так далее. Довод: «твое исследование нужно для науки» — убедителен лишь в научном сообществе, да и то не всегда. Попытка объяс­нить информанту, что, возможно, исследование поможет изменить жизнь к лучшему, даже самому исследователю кажется наивной.

Приведу свежий пример из моей исследовательской практики, свя­занный со страхами выхода в поле. Для меня исследование деревенских реалий представляется более сложным, чем городских. В городе, с его анонимностью и общественным невниманием, в негласном поведенчес­ком «кодексе» отношений между незнакомыми людьми считается «нор­мальным» не заводить разговоров и просто не замечать незнакомых лю­дей. В сельской местности проводить «неучаствующее наблюдение», ос­таваться длительное время незамеченным и невовлеченным в контакты практически невозможно. По приезде в деревню мы (я и две мои колле­ги) некоторое время обживались и привыкали ■— овладевали деревенски­ми бытовыми практиками, просто слонялись по деревне. При этом завя­зывать контакты, просто так, «беспредметно» знакомиться с людьми на улице представлялось глупым, нелепым и навязчивым. Я опасалась, что это будет выглядеть праздным любопытством, и наши приставания будут отвлекать занятых делом людей. В поисках «публичного места», где мож­но было бы знакомиться с людьми, сразу не «вваливаясь» в сферу приват­ного, мы обнаружили, что в деревне есть место, где местные жители по вечерам встречают с пастбища коз и овец. Обычно туда приходят зара­нее, чтобы не пропустить возвращение животных, и в процессе ожидания ведется общая неспешная беседа. Мы стали приходить на «место сбора» ежедневно и присоединяться к ожидающим. Для меня это был один из са­мых напряженных моментов начала полевого исследования: честно гово­ря, я чувствовала себя не слишком комфортно, так как казалось, что все смотрят на нас подозрительно, чего-то ожидают и так далее. Однако мы упорно изо дня в день ходили туда, преодолевая неловкости и длинноты

Л'.¹'¹. . &\

24 Уйти, чтобы остаться. Социолог в

поле

О. Бредникова. «Чистота опасности»... 25

ситуации, пытаясь вступить в общий разговор о погоде или пользе пижмы. Через несколько дней одна пожилая женщина, появившаяся там впервые, спросила соседку о том, кто мы такие. Та ей ответила: «Да девчонки при­ходят так, с нами похуевничать¹». При этом диалог был не «тайным» или скрытым, но явно ориентированным на всех окружающих: наше присутс­твие было объяснено, проговорено и принято участниками коммуникации. Мои страхи быть «отторгнутой» и непринятой скорее были моими фобия­ми в новой и непривычной ситуации. Кстати, во время этих «посиделок» мы познакомились со многими жителями деревни, что и стало нашей стра­тегией «вхождения в поле».

Так или иначе, основные страхи в практике социолога связаны с опасе­ниями пересечения границы приватности, чужого, недозволенного, с бо­язнью нарушить некие правила, за что, возможно, последуют санкции, не­приятные для исследователя или даже разрушающие весь ход исследова­ния. Однако без попыток «заглянуть» в приватность не узнаешь правила и санкции, которые в принципе и должны стать предметом исследования.

В преодолении страхов, на мой взгляд, важную роль играет работа в «команде». Во время исследования мигрантов, работающих на рынках Пе­тербурга, мы работали вдвоем с коллегой. Прежде всего, такая совмест­ная работа снимала напряжение и ощущение незащищенности, создавала необходимый кураж, позволяла сводить взаимные страхи к шутке. Вдвоем было не так страшно идти в гости к незнакомым людям, выходить торго­вать на рынке и так далее. Однако надо иметь в виду, что работа в группе более двух человек, на мой взгляд, уже малоэффективна и может нару­шить коммуникацию информант - исследователь хотя бы в силу численно­го перевеса и, следовательно, явного доминирования последних.

Наши страхи, связанные с полевыми исследованиями, информативны. Рефлексия и анализ собственных страхов помогают многое узнать об изу­чаемом феномене, ибо социолог сам является носителем обыденного зна­ния. Ниже я попытаюсь проанализировать «информативность» двух field-фобий, связанных с боязнью грязи и тендерными страхами.

«Чистота опасности»

/? Анализируя достоинства диссертации, посвященной исследованию 1 бомжей, научный руководитель написал в рецензии: «Автору удалось пре­одолеть гигиенический барьер». Эта проблема исследования расценива­лась рецензентом как одна из ключевых и наиболее трудноразрешимых.

ний мантов.

В обязательных правилах антропологических и социологических исследова-— «не выкидывать слова из песни» и не подвергать «редакции» слова инфор-

Как правило, «гигиенические фобии» преследуют нас при исследова­нии так называемых маргинальных групп или, иными словами, тех, чей ! стиль и образ жизни значительно отличается от наших собственных. Так, тема грязи и связанные с ней опасения сопровождали практически все наше исследование мигрантов, торгующих на рынках Петербурга. Уже до начала полевого этапа родственники, да и многие друзья запугивали меня тем, что «черные — все грязные», а рынок — «самое грязное и опасное место» и прочее. Про «антисанитарию» предупреждали не только «обы­ватели», но и «эксперты»: например врач-инфекционист, работающая в больнице им. Боткина, говорила мне, что «от них идут все инфекции». В дальнейшем разговоре тот же врач сказала, что мигранты очень тяжело привыкают и акклиматизируются в Петербурге, и поэтому довольно часто и тяжело болеют инфекционными заболеваниями, подолгу лежат в боль­нице. Проблема грязи время от времени так или иначе актуализировалась в ходе всего исследования. Отношение информантов к грязи и чистоте, как и наша рефлексия по поводу собственного отношения к этой пробле­ме, оказались важной исследовательской темой.

Как писала Мэри Дуглас, «грязь — это по сути беспорядок. <...> Аб­солютной грязи не бывает: она видна ее носителю» (Дуглас, 2000:23). Та­ким образом, приписывание мигрантам «грязного статуса», определение их посредством категорий грязи/чистоты — это по сути упорядочивание и структурирование жизненного мира, устроенного иерархически. И миг­ранты вписаны в этот жизненный мир, но по отношению к ним произво­дится социальная граница, наделяемая разнообразными символически­ми смыслами. На мой взгляд, «отчуждение», проведение строгой границы между «своим» и «чужим», а следовательно между «грязным» и «чистым» происходит примерно по той же логике, которую описывал И. Утехин в исследовании коммунальных квартир: «...[в коммунальной ванной] те, кто моется под краном или принимает душ в корыте, в тазу или на решет­ке, считают поверхность общей ванны грязной и при мытье стараются ее не касаться. <...> Собственное семейное корыто чистое, тогда как общая ванна — грязная. Свое защищено от микробов. Свое — не может быть грязным. Это грязь иного рода, это даже не грязь в некотором смысле, а временно немытое» (Утехин, 2001:91).

Я полагаю, что исследование действий, поведенческих реакций и жиз­ненных правил, провоцируемых подобным отношением и стереотипами, не менее, а возможно и более важно, чем исследование самих стереоти­пов. Можно говорить о некотором «диалоге», когда мигранты в своих дейс­твиях отвечают, реагируют тем или иным способом на «вызовы» со сто­роны принимающего общества. Для иллюстрации кратко рассмотрю не­которые «стратегии интеграции» мигрантов, связанные с преодолением ситуации приписывания «грязного» статуса. Прежде всего, это попытка

■

О. Бредникоеа. «Чистота опасности»

27

26 Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

интериоризировать и освоить (порой даже нелепо) «местные» правила. Например, наш информант, собираясь к нам в гости, тщательно готовился и переодевался, расспрашивая нас, можно ли идти «в таком виде». Я по­лагаю, что, будучи дома, он не стал бы расспрашивать и проверять ситуа­цию; подобная чувствительность выглядела как освоение или перепровер­ка уже усвоенного знания «наших» правил «хождения в гости». Другой пример: в импровизированной столовой на Сенном рынке, расположенной внутри открытых торговых рядов и ориентированной прежде всего на про­давцов, повара готовили плов в больших казанах на кострах. Они были одеты в белые халаты, что, по сути, было абсолютно не удобно и не праг­матично, ибо при работе с огнем белые халаты быстро пачкаются и вовсе не являются необходимым санитарно-гигиеническим требованием. Пова­ров никто не принуждал носить белые халаты, тем не менее, по их расска­зам, они сами, по собственной инициативе, надели халаты для того, что­бы «было как в настоящей столовой». Кроме того, преодоление «гряз­ного статуса» и борьба с ним шла через «сокрытие», некую маскировку; в той же столовой повара и торгующие сдобой и напитками женщины мыли использованную посуду грязными тряпками и даже не споласкивали ее. Их манипуляции с грязной посудой проводились под прилавком, были со­крыты от взгляда «извне», со стороны проходящих мимо покупателей рын­ка, в то время как торговцы, пользующиеся услугами столовой, то есть не­посредственные потребители, прекрасно могли все видеть. Тем не менее, ни у кого не возникало возражений. Демонстрация гигиенических проце­дур была направлена прежде всего «вовне». Мы с моим коллегой оказа­лись «по другую сторону прилавка» и, хотя наши представления о чистоте посуды были несколько иными, вынуждены были есть из тех же тарелок, что и все, не разрушая общей «внутренней» солидарности.

Интересно, что и внутри сообщества мигрантов производится струк­турирование по критерию «чистоты или грязи». Не единожды в рассказах о соотечественниках и коллегах, работающих на рынке или в описанной выше столовой, речь шла о том, кто «чище» и кто из них больше заботить­ся о гигиене. Таким образом, происходит даже внутренняя конкуренция за «большую интеграцию»: в общении с нами информанты демонстрировали собственную «большую включенность» и соответствие «местным прави­лам» по сравнению с другими мигрантами.

Чувствительность к собственным «гигиеническим фобиям» оказалась весьма полезной и информативной в этом исследовании. Безусловно, ре­цептов преодоления страхов или брезгливости нет. Однако я полагаю воз­можным на время несколько изменить собственное отношение к тому, что в нашей культуре, в нашем обществе номинируется и расценивается как «грязное», «поиграть» по другим правилам и с собственной идентичностью, что, делает исследование даже более увлекательным.

( «Бремя» и «время» тендера

Еще один из доминирующих страхов, с которым я сталкивалась в ходе полевых исследований, — страх, связанный с представлениями о жест­кой заданности тендерных отношений и ролей, которые могут нарушить или даже" разрушить ход исследования. По мнению исследователей тен­дерных отношений, тендер «оказывается «суперролью», «квазиролью», ко­торая пронизывает все остальные роли. Она является базовой» (Здраво-мыслова, Темкина, 1999:61). Взаимоотношения исследователя и инфор­манта, хотим мы этого или не хотим, во многом выстраиваются, исходя из этой «супер-роли». Зачастую результаты исследования, вне зависимости от целей и предмета, предопределяются тендером его участников. Напри­мер, хорошо известный факт, что биографии одного и того же человека, рассказанные мужчине или женщине, могут разительно отличаться друг от друга. Рефлексия выстраивания тендерных отношений между исследо­вателем и исследуемым помогает проанализировать релевантность и ситу-ативность полученных результатов, реконструировать стратегии самореп­резентации информантов и так далее.

Страхи, связанные с тендерными отношениями, могут быть такими же информативными, как и «гигиенические» фобии. Их осмысление необхо­димо, с одной стороны, для преодоления этих страхов, с другой — для ана­лиза исследуемого феномена.

Один из самых сильных страхов во время полевых исследований для женщины-исследователя связан с проблемой возможных сексуальных до­могательств. Безусловно, профессиональный интерес к информанту мо­жет быть проинтерпретирован как сексуальная заинтересованность и даже как «приглашение». Приведу наиболее экстремальный пример из моей исследовательской практики. В проекте по исследованию мигрантов с Кавказа и из Средней Азии, торгующих на рынках Петербурга, среди на­ших информантов в основном были мужчины, приехавшие в Петербург на заработки и оставившие свои семьи дома. Я, «подготовленная» весьма рас­пространенными стереотипами, была вполне уверена, что без сексуальных домогательств и навязчивого мужского «внимания» не обойдется. Кроме того, мне казалось, что меня непременно будут игнорировать как исследо­вателя лишь на том основании, что я женщина, и в этой связи я буду фак­тически выключена из общения, в лучшем случае оставаясь сторонним на­блюдателем. Мой коллега, с которым я работала в паре, позже признался: он ожидал, что ему придется защищать меня от возможных проявлений сексуальной агрессии, приписываемой «кавказским мужчинам». Вопреки нашим страхам, информанты оказались тактичными людьми и играли «по нашим правилам». Лишь однажды один из них поинтересовался, не хочу ли я, чтобы он пришел ко мне в гости (я всегда общалась с ним только

28

Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

О. Бредникова. «Чистота опасности»

29

в компании моего коллеги или других информантов и очень редко наеди­не). Я, испугавшись двусмысленности ситуации, как-то невнятно отгово­рилась занятостью, хотя, возможно, мне следовало бы пригласить инфор­манта в гости. Но больше эта тема никогда не поднималась.

Желание не подпускать «близко» мигранта, приехавшего с Кавказа, очень хорошо иллюстрирует распространенное в нашем ксенофобском об­ществе отношение к «кавказским мужчинам». Моя защитная реакция вы­разилась в том, что я не пустила к себе в дом человека, у которого сама не раз бывала в гостях. Рефлексия собственных фобий и поведенческих реак­ций на эти страхи хорошо демонстрирует механизмы выстраивания соци­альных границ в отношении «мигрантов с Кавказа», пределы доверия «чу­жим» (нельзя «им» доверять настолько, чтобы допустить в свою приват­ность), пространственное вытеснение («их» место — рынок и собственное жилье, не более) и так далее.

Для завязывания контактов, выстраивания неформальных и даже лич­ных отношений с информантами вопрос о семье, о детях и супругах ока­зывается принципиальным. Семья — это уже приватная сфера, взаимный допуск в которую означает налаживание более открытых и искренних от­ношений, несколько сглаживает неравенство исследующего/исследуе­мого. Ранее обсуждение с информантами моего брачного статуса мне ка­залось наиболее проблематичным. Ну как объяснить людям, привыкшим, по моему мнению, к обязательному, «нормализованному» женскому заму­жеству, что мое собственное незамужество — не проблема, но сознатель­ный выбор и жизненная стратегия, что мой образ жизни предполагает сво­боду от брачных отношений и обязательств? В исследовании мигрантов с Кавказа я не обсуждала с информантами свое семейное положение. Мы с моим коллегой появлялись на рынке только вместе, очевидно поэтому воспринимались в качестве пары, хотя эта ситуация никогда специально не проговаривалась. Затем, когда наши отношения с информантами стали более дружескими, Олег — так зовут моего коллегу — пригласил их в гос­ти и познакомил со своей семьей. Наши друзья явно удивились, что у него есть жена, но никак этого не высказали. Спустя некоторое время, они осторожно поинтересовались, замужем ли я. Возможно, если бы я сказа­ла, что живу одна, но у меня есть бойфренд, предложения прийти ко мне в гости не поступило бы или оно носило бы самый безобидный характер.

В другом случае, напротив, обсуждение моего незамужества дало ин­тересные исследовательские результаты. Во время полевой экспедиции в Краснодарском крае я неоднократно общалась с жительницами станицы. При нашем знакомстве их любопытство в отношении меня, как правило, было связано прежде всего с моим семейным положением. Очевидно, за­мужество было принципиально важной социальной характеристикой для определения моего статуса, для понимания того, кто же я такая и как воз-

можно выстроить взаимоотношения. Моим собеседницам были не важны ни моя специальность, ни образование. Очевидно, семейная сфера жизни наиболее значима для них, и для завязывания контакта они апеллировали к разделенному «женскому» опыту и солидарности. Я сразу же говорила, что не замужем. Женщины тут же пытались «нормализовать» ситуацию, объясняя ее для себя и для меня тем, что я «все время езжу по команди­ровкам» и что на самом деле я и «хороша собой», и «все у меня так, как надо», и поэтому еще есть шансы завести семью и детей. «Щекотливость», «непонятность» ситуации были преодолены, после чего беседа протекала доброжелательно и, на мой взгляд, достаточно искренне. Попытки инфор­мантов «нормализовать», то есть объяснить самим себе непонятную для них ситуацию, а заодно и не нарушить коммуникацию со мной, очень мно­го говорят о жизненном мире людей. Искусство социолога — улавливать такие, казалось бы очевидные и не столь значимые для какого-либо конк­ретного исследования, маленькие детали общения.

В качественном исследовании, интерпретируя ту или иную исследо­вательскую ситуацию, всегда следует «проверить», оценить ее из тендер­ной перспективы. Согласно феминистскому позиционному подходу, плю­сы такой «гендерной чувствительности» связаны с тем, что «позиция жен­щины-исследователя дает возможность посмотреть на те сферы занятий и повседневной деятельности, которые оказались выпущенными, незаме­ченными, неартикулированными мужской социологией» (Здравомыслова, Темкина, 1999:75). Мне представляется, что позиция исследовательницы более универсальна и открывает доступ в разные сферы, как в «женские», так и в «мужские». Выше я уже писала о полевом исследовании в крас­нодарской станице. Несколько исследователей было приглашено на «при­ем» в дом лидера местной общины «турок-месхитинцев». За столом сиде­ли только мужчины и приглашенные на праздник «посторонние» женщи­ны. Хозяйка и жительницы дома не только не сидели вместе с нами, но даже не накрывали на стол, а находились где-то в глубине двора на лет­ней кухне. В какой-то момент я, движимая феминистским негодованием и просто исследовательским интересом, переместилась на кухню к женщи­нам, которые там же и устроили свой маленький праздник — они ели ту же праздничную еду, слушали «свою» музыку, молодежь танцевала. У нас завязался какой-то очень свой, домашний разговор. Мы болтали о самых обычных и обыденных вещах — о том, что я люблю, точнее не люблю го­товить, об их заготовках на зиму, о воспитании и учебе детей и так далее. В какой-то момент я поняла, что разговор уже идет на те же темы, что и на «праздничной», «мужской» половине дома. Так, мы стали говорить о ксенофобии на Кубани, о произволе местных властей, о жестких прави­лах и запретах, до сих пор регулирующих обыденную жизнь «турецкой» женщины и так далее. Интересно, что в «мужской» и «женской» частях

30

Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

дома обсуждение общих проблем шло по-разному. Мужчины представи­тельствовали: озвучивали публично значимые и конвенциональные суж­дения, сформулированные как аксиомы или лозунги. Женщины не просто смягчали репрезентации, не давая категоричных «мужских» определений различным ситуациям, но несколько «приземляли» свои рассказы, исходя из жизненных примеров. Доверяясь мне, они рассказывали, как возможно нарушать самые различные правила. Например, что нужно сделать, что­бы получить регистрацию, или как можно избежать навязываемого стар­шими родственниками замужества, если «турецкая девочка хочет уехать учиться в город». Таким образом, у меня была возможность быть включен­ной в две разные «реальности» — разные репрезентационные сферы¹ — и выслушать различные представления и оценки одних и тех же ситуаций.

Исследователь, вне зависимости от тендера — представитель публич­ной сферы, это человек с более высокой статусной позицией, ибо сама си­туация исследования делит участников действия на «субъект» и «объект». При этом статус исследовательницы (но не исследователя) несколько сни­жает и размывает такую иерархию. В частности, в ситуации взаимодейс­твия 'исследовательница-женщина и информант-мужчина' воспроизво­дится двойная, взаимная иерархия. Доминирующая позиция женщины-исследователя снимается исследуемым, «уравнивается» приписыванием ей более низкого гендерного статуса. Такое изменение позиции, на мой взгляд, не только не разрушает ход исследования, но позволяет исследо­вательнице, например, задавать «глупые» вопросы. Такие вопросы из уст мужчины-исследователя зачастую расценивались бы как нелепые, и мог­ли бы разрушить ход исследования². Мой тендер в данном случае не ста­новится тяжким бременем, закрытым шлагбаумом в «другой» мир, но как раз позволяет задавать те самые «нелепые вопросы».

Безусловно, я в своей практике не раз сталкивалась с тем, что меня ку­да-либо не допускали благодаря (а иногда и вопреки) тендеру. Возможно, мне не хватало настойчивости и решительности. Очевидно, в этих ситуа­циях следовало бы использовать другие стратегии входа в поле. Например, мне представляется выигрышной стратегия совместной работы исследо­вателя и исследовательницы. Это позволяет не только оценивать и анали­зировать исследуемый феномен из разных тендерных перспектив, «прони­кать» в различные пространства, вход в которые ограничен, но и преодоле­вать некоторые «тендерные страхи»: так, исследовать мигрантов с Кавказа мне было гораздо комфортнее вместе с моим коллегой-мужчиной.

«Бремя тендера» в частной и в публичной жизни бывает «тяжкой но­шей»: при преодолении гендерного неравенства и жестких стереотипов,

¹ В данной ситуации эти сферы можно рассматривать как публичную и приват­ ную.

² См., например, статью О.Паченкова (Паченков, 2002).

О. Бредникова. «Чистота опасности»... 31

достижении более высокого статуса и пр. Тем не менее, оно оказывается не столь уж непосильным в процессе качественного исследования. Более того, уместно говорить о «времени тендера» в качественной методологии, когда исследование, в котором рефлектируется тендерная позиция и ситу­ация, дает более чуткие и эвристичные результаты. Женщина как позна­ющий субъект с определенной и чутко рефлектируемой позицией не толь­ко получает доступ в некогда табуированные или ранее не привлекавшие внимание социологов сферы, но и получает иные ответы на вопросы, по-

Iставленные «мужской социологией». Качественные исследования: особенности жанра Специфика качественного исследования связана не только с его ме­тодами и особыми отношениями исследователя и информанта. Результат исследования — текст — также требует особого стиля и логики. Я уже почти привыкла к тому, что мои работы безжалостно правят. Редакторы ) солидных и толстых журналов старательно вычеркивают всякое личное ' присутствие автора в тексте, воспроизводя нормализованную для сов­ременного научного стиля безликость и анонимность. Например, следу­ющий длинный пассаж из текста про советские границы: «В детстве у меня были солдатики. Они были замечательные: пронзительно зеле­ные и как-то уж слишком остро пахнущие пластмассой. Но главное, что это были самые настоящие пограничники! То, что это погра­ничники, а не какие-нибудь другие солдаты, «прочитывалось» легко. Прежде всего, один солдатик был с собакой. К тому же, все пласт­массовые фигурки как будто бы замерли в вечном дозоре. Крадущие­ся, затаившиеся, чутко прислушивающиеся фигурки не отражали и не выражали активного движения или действия; они не сражались, но что-то или кого-то ждали. Я прекрасно понимала, что они «в дозоре ждут врагов, нарушающих наши священные рубежи». Точно так же в советских художественных текстах граница описывается прежде всего через категории тишина, тайна и секрет», — был заменен (даже без попытки обсудить с автором, без всякого согласования с ним) весьма лаконичным предложением: «Самая распространенная категория, описы­вающая границу в советских художественных текстах, — тишина...».

Очевидно, редакторов смутили мои детские воспоминания. Убирая из­лишне личные и ненужные, на их взгляд, детали, они пытались преодо­леть субъективность, «наукообразить» и унифицировать текст, претенду­ющий на публикацию в научном журнале. Подобная редакторская интен­ция, на мой взгляд, лишает текст не только и не столько индивидуального лица, сколько редуцирует, а, возможно, и искажает смыслы. Я полагаю, что в тексте об исследовании, проведенном качественными методами,

32 Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

О. Бредникова. «Чистота опасности»... 33

не просто возможно, но и обязательно «присутствие» автора, его пере­живаний, ощущений или эмоций, так как рефлексия собственного опыта, собственной позиции и собственных переживаний в поле — обязательная часть аналитической работы исследователя-качественника.

Зачастую такой стиль называют «женским письмом», обвиняя его в из­лишней эмоциональности и субъективности (то есть женственности?). Не обсуждая здесь наполненность категории «женское» (кстати, ничего не имею против такого наименования), я полагаю, что рефлексия о пробле­мах, фобиях и личных переживаниях исследователя в процессе полевой работы скажет о феномене не меньше, а, возможно, даже и больше, чем его осмысление лишь посредством строгих научных категорий.

Изложение результатов исследования в классическом научном стиле в рамках триады «тезис-аргумент-иллюстрация» неубедительно для ка­чественного исследования. Мне представляется, что логика изложения должна провести читателя по всему пути, по которому прошел сам иссле­дователь, должна сделать очевидными научные выводы, чтобы читатель смог разделить их или, напротив, разубедиться в их обоснованности и корректности. Именно поэтому текст должен представлять не только ана­литические конструкции, но и сам ход исследования. Изложение долж­но выстраиваться принципиально иначе, чем простое следование «класси­ческой» триаде. Текст должен начинаться с обоснования выбора объекта, при этом принципиально важно отрефлектировать собственный интерес и вовлеченность в тему, а также представления («знание обывателя») и сте­реотипы, предваряющие выход в поле. Вместе с добротным и качествен­ным этнографическим описанием поля (что, кстати, сделать необыкновен­но трудно), с читателем необходимо поделиться переживаниями, опасе­ниями, проблемами и удачами, возникающими в процессе исследования. Совершенно необходимо рефлектировать и объяснять читателю, как из­менялась исследовательская позиция, как развивались взаимоотношения с информантами. Этот путь отразит развитие исследования, изменения представлений об исследуемом феномене, сделает исследовательские вы­воды более обоснованными и понятными для читателя.

Безусловно, в подобном изложении невозможно избавиться от селек­тивности и субъективной интерпретации фактов, столь критикуемых оппо­нентами качественной методологии. Однако в исследованиях, сделанных в рамках позитивистской методологии, подобная селективность и субъек­тивность тоже, безусловно, присутствует. При этом их непроговоренность маскирует, но не снимает проблему. Я полагаю, что проговоренная субъек­тивность преодолевает субъективность скрытую. Читателю становится по­нятен весь ход развития исследования и аргументация автора, его способ мыслить и интерпретировать исследуемые феномены. В этом смысле «субъ­ективность» исследователя — условие научной «объективности».

Мои тексты насыщены кавычками. Полагаю, их избыточность должна раздражать глаз читателя. Если ранее из-за отсутствия опыта писания тек­стов трудно было выдержать единую логику изложения, хотелось одновре­менно сказать слишком о многом, мысли бесконечно ветвились и наслаива­лись одна на другую, и для их разведения востребовались скобки и сноски, то теперь закавыченность безусловно победила все иные средства письмен­ного выражения мыслей. Порой возникает острое желание поставить единс­твенные кавычки в начало и конец текста или выделить весь текст курси­вом. Тем не менее использование кавычек обязательно и полезно для подоб­ных текстов. Это связано не только с частым использованием собственной речи информантов или цитированием коллег. Частое использование мета­фор¹ (с использованием кавычек для того, чтобы снять буквальное понима­ние) помогает лучше, точнее и выразительнее описать и проанализировать исследуемый социальный феномен. Сама нынешняя эпоха «как бы» марки­рована кавычками. Она выражает и подтверждает условность и ситуатив-ность происходящего и исследуемого. Употребление кавычек не просто сни­мает некоторую ответственность с автора за сказанное, но дает право, даже призывает читателя увидеть возможную многозначность смыслов.

Текст, написанный по результатам качественного исследования, на мой взгляд, должен быть прежде всего интересным. Живой человеческий язык, наполненный эмоциями и личными переживаниями, тем более «жи­вая речь» информантов, вовсе не разрушает понятийные и логические конструкции строгого научного жанра. Такой язык ломает устоявшиеся нормы академического стиля, но от этого, конечно же, текст не теряет на­учной значимости или аналитической глубины. Публикация, начинающа­яся с фразы «Дождливым и осенним днем я, движимый любопытством и тягой к приключениям, вооруженный цейсовским биноклем и детскими представлениями о границе, оказался в самой южной точке Финляндии на границе с Россией» (Medvedev, 1998:43), имеет больше шансов привлечь к себе внимание. И дело не только в привлекательности выразительного ху­дожественного слова или в многообещающей интриге первой фразы. Эссе Зиммеля, где хорошо прочитывается личность автора, или притчи Каста-ньеды, возможно, даже более социологичны и эвристичны, чем большин­ство безликих текстов, бесконечно воспроизводимых научным сообщест­вом.² Такие тексты прежде всего будят социологическое воображение и исследовательский азарт, провоцируют научную дискуссию.

¹ Классическое исследование Ирвинга Гофмана «Представление себя другим в повседневной жизни» целиком выстроено на метафоре (Гофман, 2000). О роли и значении метафоры в социальном исследовании см. работу Маасена и Вейнгарта (1996:11-16).

² Текст как конечный продукт научного труда является безусловным показа­ телем результативности ученого. Только при условии существования текстов возможно существование научного сообщества, воспроизводящегося, в числе

3 Зак. 3899

34

Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

О. Бредникова. «Чистота опасности»... 35

Пожалуй, я не буду привыкать к безжалостному вычеркиванию из моих текстов моего собственного присутствия, т. е. меня самой. Пусть вся тя­жесть, весь груз ответственности за каждое печатное слово (все еще значи­мое в нашей культуре) будет лежать лишь на мне, но не на некоем абстракт­ном научном сообществе, выраженном в анонимном местоимении «мы».

Качественное исследование как практика конституирования себя

Сложившаяся практика публичного представления на семинарах, лет­них школах или других «внутрицеховых» мероприятиях предполагает не только объявление имени и институциональной аффилиации, но и собст­венной исследовательской темы. В какой-то момент я заметила, что очень часто запоминаю людей через их темы. Первичным оказывается то, ка­кую тему человек исследует и представляет, а не то, откуда он и от име­ни какого института выступает. Конечно, мы сами — это во многом наши исследовательские интересы и пристрастия. Даже если выбор темы был связан с внешними и независимыми причинами, погружение и вовле­ченность в тему во многом определяет и конституирует личность иссле­дователя. Мы исследуем социальный феномен, и эта исследовательская деятельность, в свою очередь, формирует, изменяет наши представле­ния о мире вокруг и о собственной жизни. Для меня такие «преобразова­тельные эффекты», с одной стороны, связаны с развитием толерантности, а с другой — формированием особого, во многом скептического отноше­ния к жизни. Во время исследований мы встречаем огромное количество самых разных людей. Эти встречи позволяют увидеть разнообразие жиз­ненных стилей и жизненных миров и во многом расширяют наши собст­венные «горизонты». Некий скептицизм позволяет сохранить эмоциональ­ную невовлеченность, дистанцию, необходимую для получения данных и их теоретического осмысления. В то же время хочется сказать, что отно­шение к полевому исследованию не как к рутине, но как к приключению

прочего, посредством печатной дискуссии. Не могу не поделиться впечатлениями от работы в новой библиотеке Лондонской школы экономики. Ее помещение уди­вительно напоминает гигантскую фабрику из футуристических фильмов: огром­ная винтовая лестница, уходящая бесконечно вниз и бесконечно вверх, ведущая к таким же бесконечным рядам книжных полок. Странные чувства возникают там. Иногда кажется, что в этой глубокой библиотечной тишине должны ходить люди в белых халатах с бесстрастными лицами. Такое огромное количество книг не просто пугает, но подавляет. Первая эйфория от доступности любой литературы быстро сменяется чувством безысходности и безнадежности от того, что все уже сказано. И сказано не один раз. Целой жизни мало для прочтения хотя бы малой части этих книг. Возникает острое желание вырваться на волю, где протекает «на­стоящая» жизнь.

может сделать процесс исследования интересным и увлекательным, а его результаты нетривиальными и эвристичными.