«Универсальность» произведения

Роман Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» представляет собой некую «испытательную лабораторию», где позиция автора принципиально заключается в том, чтобы ускользнуть от любых готовых позиций, выработанных его эпохой, охватить ее целиком, взглянуть на жизнь как бы с высоты птичьего полета. Вот почему Рабле, не скованному принципами католицизма, протестантизма, неоплатонизма и т. п., удалось расслышать и воспроизвести едва ли не все звучавшие в его время социальные «голоса»— начиная с голосов гуманистов и евангелистов и заканчивая голосами врачей и простых солдат. Он одинаково свободно чувствует себя в атмосфере античного наследия и современных юридических вопросов, знает рыцарские романы и отзывчив к народной культуре, осведомлен в живописи и архитектуре. Книга Рабле — это самая настоящая энциклопедия его эпохи, при этом (что очень важно) веселая энциклопедия.

Проблема смеха в романе. Пародирование

Проблема смеха в романе ставится уже с первых страниц. Рабле достигает пародийно-комического эффекта двумя основными путями: 1) взяв какую-нибудь всем хорошо известную ситуацию или мысль, он подчеркнуто добросовестно следует законам ее внутреннего развития и доводит до логического конца, который оказывается тупиком и абсурдом, так что мысль эта как бы сама себя взрывает изнутри; /Эпизод войны с Пикрохолом: тема войны очень актуальна, здесь подрывается вся логика войны в принципе (особенно 33 глава)/;

2) нарочито смешивает контрастные пропорции и масштабы: так, серьезные государственные мотивы, заставлявшие бороться за европейскую гегемонию Франциска I и Карла V, которых современники легко узнавали в образах Гаргантюа и Пикрохола, подменены в романе смехотворной ссорой из-за лепешек, а гигантское побоище, устроенное братом Жаном, развертывается на крохотной территории виноградника, что сразу же придает ему «невсамделишный», игрушечный характер.

Испытующее пародирование направлено у Рабле буквально на все сферы социальной жизни. Он пародирует библейские генеалогии (излагая родословную Пантагрюэля, Рабле нарочито перемежает ветхозаветные имена с именами персонажей греческой мифологии, героев средневекового эпоса и уж совсем издевательски — с бурлескными именами вымышленных предков Пантагрюэля (Живоглот, Немогу, Нестоит и др.), пародирует рыцарский роман (в канонической для этого жанра роли «заступника угнетенных» и «утешителя скорбящих» выступает у Рабле разбитной гуляка и выпивоха брат Жан), официальную культуру и народные представления о жизни и многое другое.

При этом Рабле смотрит иронически не только на окружающий мир, но и на самого себя, на свои собственные идеалы, которые подвергает беспощадной пародийной проверке. Рабле, безусловно, разделял передовые идеи своей эпохи, сочувствовал укреплению национальной государственности, мечтал о мире, участвовал в развитии экспериментальной медицины. Тем показательнее его самопародирование, открыто звучащее в знаменитом «телемском эпизоде» романа (I, LII — LVII).

Рабле убежден, что человек, следующий своей природе – человек добрый, правильный; для него человек хорош в своей естественности, он часть природы, и должен радоваться этому. Человек смертен, но это не должно его угнетать, поскольку смерть естественна и за ней следует новое рождение. Человек действует согласно своему собственному темпераменту, отсюда знаменитый девиз Телемской обители – «делай, что хочешь». Поскольку олицетворением всяческого ханжества во времена Рабле традиционно считалось монастырское монашество, Гаргантюа решает построить своеобразный антимонастырь» — Телемское аббатство. Телем, явно перекликаясь с Утопией Томаса Мора, представляет собой воплощенный идеал, а потому вход в аббатство накрепко заказан всем, кто этому идеалу не соответствует,— монахам, святошам, скрягам-ростовщикам, скупцам, ревнивцам, больным и увечным, и наоборот, двери открыты для всех, кто здоров телом и душой — для людей «благорожденных», «праведных», приверженных к протестантизму и гуманизму. Вся жизнь там была подчинена собственной воле людей, так как считалось, что природная честь не позволит человеку делать плохое. Телемское аббатство у Рабле — это воплощенная гуманистическая утопия, но именно утопия, и ее нежизненный характер подвергается немедленному осмеянию.

Принцип свободного «хотения», когда каждый подчиняется лишь собственным побуждениям, неизбежно ведет к анархии и беспорядку. Поэтому гуманисты подчиняли идею «доброй воли» идее «просвещенности», при которой якобы сама природа «наставляет на добрые дела», и «отвращает от порока». Утрируя этот мотив, Рабле немедленно выводит парадоксальное следствие: именно «благодаря свободе» у телемитов возникает «похвальное желание» всем поступать совершенно одинаково; «по собственной доброй воле» они отказываются от всякого разнообразия во вкусах, даже в одежде, и вводят своеобразную униформу («между мужчинами и женщинами царило такое согласие, что те и другие ходили в одеждах одной и той же ткани и одинакового цвета»). Этот автоматизм коллективного поведения превращает телемитов в самое настоящее «панургово стадо», а обитель свободы — едва ли не в добровольную казарму, так что в результате дух индивидуального своеобразия оборачивается полнейшим единообразием и взаимным подчинением людей, гуманистическая же утопия — страшноватой химерой. Рабле приходит к выводу, что человек только духовный так же ущербен, как и совсем бездуховный, а значит, духовное и земное постигаются лишь в единстве, они дополняют друг друга.

Пародирует Рабле и принципы гуманистического образования. Он прекрасно видел все его выгоды по сравнению с традиционно-схоластической зубрежкой: юный Гаргантюа, выучивший под руководством некоего «великого богослова» за 18 лет латинскую грамматику так, что мог ответить ее наизусть в обратном порядке, тем не менее безнадежно «отупел» и стал настолько бестолков, что в ответ на изящное приветствие «заревел как корова и уткнулся носом в шляпу и в эту минуту был так же способен произнести речь, как дохлый осел — пукнуть» (I, XV). Однако отдавая бесспорное предпочтение гуманистической системе, Рабле отнюдь не обольщается и на ее счет. Пользуясь приемом гротескного нагромождения, он доводит до абсурда само усердие, которого требовали гуманистические штудии. Отданный в учение Понократу, Гаргантюа вставал в четыре часа утра и тут же принимался за учебу и не прекращал заниматься до позднего вечера, причем абсурд был доведен до предела: даже в отхожих местах его сопровождал преподаватель с книгами.

Тема гуманистической образованности вновь возникает в знаменитом письме Гаргантюа к Пантагрюэлю (II, VIII). Гуманистическая программа, изложенная в письме и открыто противопоставленная «темному времени» (чисто средневековое понимание воспитания – попытка воспроизведения себя в детях, которое является недостаточным), бесспорно, была близка самому Рабле, и, тем не менее, письмо это вновь получает ироническое освещение, потому что как самый его жанр (наставительное послание), так и мотивы, в нем развиваемые (необходимость постоянного самосовершенствования) выглядят как пародия (хотя и сочувственная) на рассуждения Эразма Роттердамского и других известных гуманистов. Кроме того, следующая, девятая глава содержит уже прямую карикатуру на идеал энциклопедически образованного гуманиста, ибо в ней появляется Панург, этот бурлескный двойник всезнающего Пантагрюэля,— бурлескный потому, что тринадцать языков, на которых он говорит, служат лишь одной цели — просить милостыню.