2. Городская проза 1960-70-х гг.

Городская проза второй половины ХХ в. в отечественном литературоведении и литературной критике 1970-1980-х гг. традиционно рассматривалась как бытовая проза литература с доминантой бытового сюжета

Прозу Юрия Валентиновича Трифонова, «Колумба городской прозы» и мастера «социальной археологии» города отечественные и западно-европейские литературоведы в соответствии с обозначенной тенденцией долгое время относили к разряду бытописательской литературы.

на смену обличению «нитей обывательщины» в 20-е гг. приходит кампания за культурность быта 30-х гг.; возрождение романтики безбытности в 60-е гг. оборачивается новым погружением в частную жизнь и быт в 70-е. Трифонов, воссоздал повседневность как сферу вещей,

В повести «Обмен» (1969) нравственный конфликт изначально переведен в систему пространственных координат: создана своеобразная оппозиция двадцатиметровой квартиры на Профсоюзной улице, в которой мать Дмитриева, Ксения Федоровна, проживает одиноко, и комнаты Дмитриевых, поделенной ширмой на взрослую и детскую части, служащей местом проживания трех человек. Поводом для снятия этой оппозиции становится смертельная болезнь Ксении Федоровны, а способом - квартирный и нравственный обмен, организованный женой Виктора Дмитриева Леной. Поначалу главный герой пытается уклониться от этой ситуации и сыграть роль «постороннего»: не идти на моральный компромисс, но и не противостоять злу напрямую, предпочитая бездействие. В дальнейшем обнаруживается, что невмешательство, непротиводействие злу само по себе оборачивается злом: философия Мерсо (на которую, пусть даже неосознанно, ориентируется Дмитриев), не выдерживает проверки жизнью, а единственным точным нравственным диагнозом становятся слова матери: «Ты уже обменялся, Витя. Обмен произошел…» [Трифонов, 1987, II, 62] [1].

В повести «Дом на набережной» решение «квартирного вопроса» - цель всей жизни Вадима Глебова, причина «жженья в душе», которое герой впервые почувствовал в детские годы, во время существования в Дерюгинском переулке рядом с домом на набережной. Эта пространственная оппозиция определила ход всей жизни главного героя повести: Глебов в детские годы дружит с Левкой Шулепниковым и другими мальчиками из статусного дома, в студенческую пору начинает ухаживать за Соней Ганчук, и если поначалу «ни о каких ласках, кроме профессорских, в рамках учебной программы, он не грезил»], то после первой мысли о возможности решить свой «квартирный вопрос» за счет дочери профессора Вадим «понял, что может полюбить Соню» [Там же, 411]. Завоевав последовательно профессора Ганчука, его дочь, место в семье и в доме на набережной, Глебов предусмотрительно отрекается от всего и вся, т. к. интуитивно чувствует опасность, исходящую от дома и опальной семьи. Наградой за отступничество становится не мнимое, а подлинное решение «квартирного вопроса» в лучших традициях советского времени: Глебов вселяется в кооперативный дом в зрелые годы, в статусе доктора наук и отца семейства.

«Квартирный вопрос», погружающий читателя в художественный мир московских повестей, - это своеобразная точка отсчета в реконструкции повседневности 50-70-х годов ХХ в. В развитии действия произведений особую значимость приобретает поэтика «мелочей жизни».

Важную семиотическую функцию в московских повестях выполняет такая деталь домашней обстановки, как телефон: с помощью этого средства коммуникации герои Трифонова мирятся (Геннадий Сергеевич и Рита в «Предварительных итогах»), ссорятся (супруги Дмитриевы в «Обмене», Гриша Ребров и Ляля в «Долгом прощании»), пытаются сохранить душевную близость при наличии пространственной дистанции (Нюра из повести «Предварительные итоги»), прячутся от выполнения неприятных поручений (Глебов в «Доме на набережной»). Поэтика телефонных разговоров, характеризующихся отсутствием зримого образа собеседника, невозможностью использования паралингвистических механизмов (жесты, мимика), допустимостью анонимного общения, определила своеобразие многих произведений литературы ХХ в (проза В. Набокова, М. Булгакова, М. Зощенко, поэзия О. Мандельштама, Н. Заболоцкого, И. Бродского, драматургия Н. Эрдмана, А. Володина, А. Вампилова). Телефон из средства связи превратился в яркий символический образ не случайно

Тема равенства людей, беседующих по телефону, иронически осмыслена в повести «Дом на набережной». Телефонный разговор уравнивает мебельного «подносилу» Шулепникова и доктора филологических наук Глебова, поскольку он отменяет привычную социальную иерархию: как только Глебов, по начальственной привычке, пытается перенести разговор на завтра, Шулепников возмущенно отвергает такую возможность и, тем самым, отказывается видеть в собеседнике «значительное лицо»: «Никаких завтра. Да ты с ума сошел, Глебов, как ты со мной разговариваешь! Как у тебя язык повернулся?» [II, 368]. В очной беседе подобные речевые обороты и интонации недопустимы, их использование немедленно пресекло бы акт коммуникации, тогда как телефонный разговор после приведенных реплик продолжается. Лейтмотивом этой беседы становится связка «Помнишь? / Помню»: «А помнишь, какие у меня были финские ножички? Помню <…> Вадька, а ты мою мамашу помнишь? Глебов сказал, что помнит <…>» [II, 368-369]. Такой ход беседы закономерен, т. к. единственным связующим звеном между опустившимся на дно жизни Шулепниковым и поднявшимся по социальной лестнице Глебовым являются воспоминания. Этот разговор не имеет финала: вместо слов прощания - короткие гудки. Подобная возможность прервать диалог - также привилегия телефонной связи, которую Трифонов часто использует для того, чтобы избежать включения в ход повествования объяснений и откровений, а также для создания эффекта недосказанности.

Даже смерть в контексте московских повестей выглядит максимально обытовленной, лишенной нравственно-философского смысла. Уход из жизни деда Дмитриева («Обмен»), единственного человека, за счет которого сохранялись «какие-то нити между Дмитриевым, и матерью, и сестрой» [Там же, 49], показан с точки зрения самого героя как событие заурядное, практически не затрагивающее его эмоциональную сферу. Деталью, снижающей сцену похорон до уровня «житейской мелочи» и уничтожающей какой-либо сакральный смысл смерти, является «толстый желтый портфель» с несколькими банками сайры, с которым Дмитриев пришел в крематорий. В течение всей церемонии прощания герой думает только о том, чтобы «не забыть портфель», и утверждается в мысли, «что смерть деда оказалась не таким уж ужасным испытанием, как он предполагал» [II, 47]. Следует отметить, что героев московских повестей после ухода из жизни, как правило, сжигают в крематории, что с точки зрения христианской традиции является языческим способом погребения. По словам И. Есаулова, «крематорий - кафедра безбожия», а сожжение тела человека после смерти - «антирелигиозный акт» [Есаулов, 1995, 173]. Трифонов, который не был ни воцерковленным, ни верующим человеком, тем не менее воспринимал сожжение в крематории как нарушение нравственных устоев человеческой жизни, поэтому, описывая поведение и воссоздавая ход мыслей Дмитриева во время кремации, писатель акцентирует внимание «на отчужденности, “отрезанности” главного героя от близких»

Герои московских повестей - интеллигенты новой формации, для которых быт может быть объектом критики, но не врагом, подлежащим уничтожению, которые занимают промежуточное положение между бытовым аскетизмом и вещизмом с явным тяготением к последнему. Трифонов наделяет своих героев свойством восприятия мелочей как «великих пустяков жизни», т. е. амбивалентным отношением к повседневности, совмещающей в себе скуку обыденности и тепло семейственности, однообразие быта и радость творчества.

 «Молодая проза» 1960-х годов: черты поколения (А.Битов, В.Аксенов, В.Войнович и т.п.).

В конце 1950 - начале 1960-х гг. в СССР заметно изменился сам стиль жизни, а постепенно и стиль эпохи. Он стал более открытым, располагающим к общению. Ровесники – «дети оттепели», «дети ХХ съезда» - намного чаще, чем когда-то их родители, собирались вместе, обсуждали волновавшие их проблемы и прочитанные книги, слушали записи песен Окуджавы, Высоцкого, Визбора. Стиль общения весьма точно изображены в повестях Юлия Даниэля (Николая Аржака) «Говорит Москва» и «Искупление». Во время таких многочасовых разговоров на интеллигентских кухнях и зарождалось инакомыслие, приведшее в середине 1960-х гг к возникновению диссидентского движения в стране. Устойчивые дружеские связи людей, доверявших друг другу, создали в дальнейшем прекрасную среду для распространения самиздатов.

По мере ужесточения цензуры к концу 1960-х гг вытесненными в самиздат оказались такие произведения, как «Крутой маршрут» Гинзбург и «Софья Петровна» Чуковской, «Новое назначение» Бека и «Верный Руслан» Вадимова, «Семь дней творения» Максимова и «Жизнь и необычайные приключения Ивана Чонкина» Аксенова, «Факультет ненужных вещей» Домбровского и «Колымские рассказы» Шаламова. Романы Солженицына «В круге первом», «Раковый корпус», «Архипелаг ГУЛАГ» (первые два тома) также распространялись в самиздате.

В конце 60 – начале 70-х Войнович стал одним одним из наиболее известных российских сатириков. Во время войны, по признанию самого Владимира Войновича, он писал слабые стихи, повести «Мы здесь живем», «Два товарища») (1967) и рассказ «Хочу быть честным» (1963). Мало что свидетельствовало в ту пору именно о сатирическом таланте автора.

Находясь на Западе. Войнович написал роман-антиутопию «Москва-2042) (1987). В духе Замятина и Оруэлла писатель представил себе недалекое будущее СССР. В этом романе-предупреждении не сбылось то, что касалось изображения тотального дефицита, голода, предельной унификации жизни. Но постоянное слияние коммунистов и деятелей церкви (Отец Звездоний, генерал-майор религиозной службы вместо крестного знамения призывает всех жителей страны «звездиться»() было угадано поразительно точно. Войнович остроумно разрешил в романе проблему свободы слова. Собранные в специальном помещениеи писатели под неусыпным наблюдением «предварительную литературу» - «бумлит» и «безбумлит», но до читателя их творения все равно не доходят, т.к. написанное тут же превращается в утиль-сырье. В романе «Москва-2024) основным сатирическим средством становится пародия. Пародируются инструкции и лозунги, нелепости в поведении людей, предписанные должностными циркулярами. Пародируется образ жизни и образ мысли комунян, их подозрительность и привычка к догме. «первичное вторично, вторичное первично» - утверждают комуняне и свято верят в «составные части» священного пятиединства: народность, партийность, религиозность, бдительность и госбезопасность. Жители Москорепа (Московской республики) не видят принципиальных различий между первичным и вторичным продуктом. Мир абсурдный, нечеловеческий они давно уже воспринимают как норму. Разоблачающий, бичующий смех, пародийное снижение являются важнейшими художественными приемами в романе-антиутопии «Москва 2042». В образе Сим Симыча Карнавалова (в котором отчасти угадываются черты Солженицына) Войнович высмеивает извечное стремление людей к обожествлению и канонизации авторитетной личности, к созданию культа.

Лидером «молодой», молодежной прозы стал Василий Аксенов, которому шумный успех в литературе принесли опубликованные в журнале «Юность» повести «Коллеги» (1960) и особенно «Звездный билет» (1961). Несомненной удачей раннего Аксенова были рассказы «На полпути к Луне» (1962), «Товарищ Красивый Фуражкин» (1963), «Жаль, что вас не было с нами» (1965), повесть «Пора, мой друг, пора» (1965), печатавшиеся в «Новом мире» и «Юности». С Аксеновым в литературу пришел тип нового героя – внутренне свободного, не признающего не только привычных идеологических, но и поведенческих штампов. Герой любил джаз и прозу Хемингуэя, открыто выражал свои симпатии и антипатии, был раскован в общении, танцевал рок-н-ролл, говорил на особом языке – молодежном сленге – и обладал ярко выраженным чувством юмора. Он очень ценил дружбу, товарищество, но отнюдь не стремился подчинять личные интересы интересам коллектива. Обвинения со стороны критики в адрес Аксенова сводились, главным образом, к тому, что его молодой герой – стиляга, совсем не соответствующий образу примерного комсомольца.

Поиск новых жанровых форм, литературная игра в высшей степени характерны и для творчества Василия Аксенова, знаковой фигуры «молодой» прозы 1960-х гг.

Роман «Остров Крым» был опубликован в США в 1981 г. Это еще одна антиутопия, наряду с «Москвой-2042) Войновича. Это произведение сочетало в себе черты серьезной антиутопии с пародированием антиутопии как жанра, эротизм с философичностью, публицистичность с занимательностью. При фантастическом допуске, что во время гражданской войны Крым не был завоеван Красной Армией, Аксенов рассказывает о том, что здесь, в Крыму, успешно развивается капиталистическая экономика и торжествуют ценности демократии. Однако главный герой, журналист Андрей Лучников, пропагандирует идею Общей Судьбы, суть которой – сначала духовное, а затем, в исторической перспективе, и политическое объединение с русским народом, живущим в СССР. Ведь жители самостоятельного и космополитичного острова Крыма испытывают ностальгию, не чувствуют культурных и национальных корней. В итоге все эти проекты терпят крах, происходит второе вторжение советских войск и оккупация Крыма. Аксенов подчеркивал, что специально стремился в этом романе к традиционному реалистическому письму на фоне абсолютно нереального, фантастического сюжета. Благодаря этому получилось действительно отражение современного западного мира перед лицом тотальной агрессии, механического поглощения. Антиутопия, созданная Аксеновым, завершается мотивом обреченности: ведь свободного, независимого острова Крым больше нет, многие люди погибли, став жертвой собственных иллюзий.

Сейчас уже трудно понять, почему “Пушкинский дом” Андрея Битова (род. 1937) - роман интеллектуальный и культурологический, а совсем не политический - был запрещен к публикации в СССР в течение без малого 20 лет, почему, изданный в американском издательстве “Ардис”, он распространялся в самиздате и квалифицировался “компетентными органами” как антисоветское произведение, порочащее советский строй. Опубликованный в “Новом мире” в конце 1980-х

Герои “Пушкинского дома” - литературоведы, причем в текст романа включены целые статьи, их проекты и фрагменты, анализирующие и сам процесс литературного творчества и культурного развития. большую роль в романе играют полупародийные отсылки к русской классической литературе - в названиях глав, эпиграфах и т. п. Роман Битова пытается посредством цитатности восстановить разрушенную тоталитарной культурой связь с модернистской традицией: и переклички “Пушкинского дома” с классиками русского модернизма заданы автором, даже если и возникают случайно.

В романе герои, сохранившие органическую связь именно с традициями культуры, погребенной советской цивилизацией, выглядят единственно настоящими, и в этом смысле они, по Битову, аристократичны. Это дед главного героя Левушки Одоевцева, Модест Платонович Одоевцев, и дядя Диккенс, друг семьи и для Левы “заместитель” отца. Их объединяет способность к неготовому пониманию в противовес готовым, симулирующим реальность, представлениям. Свобода Модеста Платоновича и дяди Диккенса носит отчетливо модернистский характер: равенство личности самой себе выражается в создании собственной, незавершенной и независимой От господствующих стереотипов интеллектуальной реальности. По-видимому, таков и авторский идеал свободы. По крайней мере - в начале романа, где и предложены портреты деда и дяди Диккенса.

Что же противоположно свободе? Не насилие, а симуляция реальности - ее подмена представлениями, системой условных знаков, “копий без оригиналов”, если воспользоваться выражением Жана Бодрийяра, создателя теории симулякра и симуляции. Именно симуляция в “Пушкинском доме” понимается как важнейший духовный механизм всей советской эпохи. Символическую роль в этом плане приобретает эпизод смерти Сталина, вообще символичный для многих, если не всех “шестидесятников” (нетрудно вспомнить аналогичные сцены у Трифонова, Аксенова, Бондарева, Евтушенко и многих других). Однако специфика битовского восприятия состоит в том, что смерть Сталина написана им не как момент освобождения от гнета тирана, но как апофеоз симуляции. В данном случае - симуляции всеобщей скорби.

Послесталинская, “оттепельная” эпоха, по убеждению автора романа, не только не устранила симуляцию как основополагающее свойство советской реальности, но и усовершенствовала ее - симуляция приобрела более органический и потому менее очевидный характер. Как порождение этой, по-новому органичной степени симуляции предстает в романе “миф о Митишатьеве”. Митишатьев не просто снижающий двойник главного героя - нет, это чистый образец новой человеческой породы, выведенной в результате тотальной симуляции. В этом смысле он действительно мифологичен, ибо зримо осуществляет советский миф о “новом человеке”, восходящий в свою очередь к ницшеанской, также мифологичной, концепции сверхчеловека. “Сверхчеловечность” Митишатьева - в том, что он истинный гений симуляции, ни к каким другим формам существования просто не способный.

По сути дела, через Митишатьева осуществляется новый уровень симуляции. Если “классическому” советскому миру еще противостоят люди типа деда Одоевцева или дяди Диккенса - самим фактом своего, подлинного, существования доказывающие возможность свободной реальности, вопреки власти мнимостей, то митишатьевская симуляция исключает всякое отношение к реальности и тем самым исключает даже потенциальную возможность реальности как таковой. Примечательно, что Митишатьев такой же филолог, как и Лева Одоевцев, и через двойнические отношения с Левой также втянут в поле взаимодействия с классической традицией русской культуры: характерно, например, что именно с Митишатьевым дерется на дуэли Лева. Но Митишатьев в романе Битова - не подрыватель традиций, скорее, само явление Митишатьева - доказательство превращения всех возможных культурных порядков в. симуляцию. Именно в этом смысле он - искуситель Левы, пытающегося уцепиться за веру в незыблемость культурной памяти и культурной традиции: даже в его сознании “мифы Митишатьева давно уже стали более реальными, чем сама правда”.

Роман состоит из пролога под названием «Что делать?»,

В разделе первом «Отцы и дети. Ленинградский роман» рассказывается об отношениях Лёвы Одоевцева с родственниками

В центре второго раздела, который называется «Герой нашего времени. Версия и вариант первой части», — события, развивавшиеся параллельно тем событиям, что описаны в разделе первом.. Приложение к разделу: пересказ научной статьи Лёвы «Три пророка» с анализом трёх стихотворений: «Пророк» Пушкина, «Пророк» Лермонтова, «Безумие» Тютчева..

Раздел третий «Бедный всадник. Поэма о мелком хулиганстве» — прямое продолжение первых двух разделов, в нём повествовательные линии сливаются в одну.

Заканчивается роман «Комментариями», где автор рассказывает о персонах и бытовых реалиях, упомянутых в тексте (игрушка «раскидайчик», Павлик Морозов и др.), об истории создания романа.

28.