«Новая история»: стремление к объективности или борьба за власть?

Историк-профессионал от века стремился изложить историю того или иного государства или исторического деятеля в хронологическом порядке, показав при этом какие причины обусловили те или иные повороты событий. Иначе говоря, история излагалась как рассказ, то есть история — history имела форму истории — story. Однако с середины ХХ столетия в рамках так называемой «новой», или социальной, истории сложилась методология, в основу которой легли методы социального знания — экономики и социологии, политической науки и демографии. Угол зрения, под которым «новые историки» смотрели на историю становился все более широким, вовлеченная в анализ информация — устрашающе многосторонней (для ее обработки все активнее привлекается компьютер), обобщения — все глобальнее. Рассказы об исторических подробностях уступили место демографическим выкладкам, описания функционирования экономических и социальных структур погребли под собой конкретные события, иначе говоря, синхроническое и количественное видение исторического процесса стало преобладать над традиционным диахроническим (или просто хронологическим) и качественным, то есть нарративным. На первый взгляд, эта тенденция представляет собой лишь новый виток споров между пониманием истории как искусства и как науки (при этом статистика и качественные методы выступают на стороне объективности, теории и науки). Но скорее всего она связана с властными отношениями в профессиональной исторической науке: продвижение «новой» истории на передний план, ее претензии на интеллектуальное лидерство сопровождалось декларациями о бессмысленности, излишней литературности и, понятно, ненаучности, других типов исторического исследования. Эти декларации основывались на следующем аргументе: это во времена, когда статистическая и прочая объективная информация была недоступна, можно было все внимание сосредоточивать на монументальных трудах историков прошлого, теперь, в наши дни, необходимо отделить словарь и стиль этих историков от контекста, в котором их труды создавались, и показать, что, скорее всего они выражали лишь взгляды элиты. Сосредоточенная на массовом (статистическом), новая история полагает, что оперирование большими цифрами дает ей возможность представлять интересы масс, а также оценивать прошлое в свете интересов сегодняшнего дня.

Как заметил Доминик Ла Капра, когда представители новой истории исходят из того, что контекст может быть известен помимо и до главных исторических текстов той или иной эпохи, а все исторические источники рассматриваются в рамках этого движения лишь как документы, значимые исторические тексты прежних эпох теряют свою культурную значимость, обесцениваются под предлогом того, что представляют собой идеологические продукты самолегитимации элиты.[111] Капра пошел столь далеко, что заявил, что «историки», представляющие социальную историю, «научены не читать».[112] 

В рамках же противоположной, пронарративной, тенденции именно внимание к культурной роли процедур письма и чтения, именно «наученность читать» приводит к тому, что историческое знание (и историческое письмо) подвергается пристальному рассмотрению с точки зрения того, какую в нем роль играют нарративы. Это рассмотрение подчинено определенной цели — демонстрации того, что ни история, ни смысл, ни текст, в которых они зафиксированы, не обладают автономией.

 Выделяют четыре принципа исторического реализма, лежащих в основе методологии традиционных (в том числе и «новых») историков: во-первых, в основе профессиональной деятельности историков лежит предположение о реальности прошлого и его актуальности; во-вторых, установление фактов проводится на основе очевидности, обеспечиваемой остатками прошлого; в-третьих, осуществляемый историком синтез так или иначе соответствует актуальному прошлому; наконец, в-четвертых, это соответствие может быть выражено только в единичном описании, так как само прошлое единично и уникально.[113] Но даже самые яростные сторонники объективности и единственности прошлого отдают себе отчет в существовании миметического разрыва между собственно прошлым и их о нем текстами. Не думают же они, в самом деле, что прошлое живет в их текстах, или что их тексты — и есть прошлое. Так что их установка на реализм включает в себя еще и то понимание реализма, что состоит в создании особых текстов, порождающих, в силу специфических принципов репрезентации, иллюзию реальности.[114]  Тем не менее многим историкам свойственно убеждение, что их тексты продуцируют не иллюзию реальности, но собственно историческую реальность. Одно из направлений дискуссий между традиционными историками и специалистами по риторике истории состоит в том, что если первые стремятся скрыть разрыв между историческим письмом и его предметом, то вторые демонстрируют, что историки полагаются в своей работе на широкий набор риторических эффектов и конвенций, в совокупности и задающих иллюзию, или, как это называл Р. Барт, эффект реальности.