Постструктурализм: обманчивость новизны

Главное отличие между структурализмом и постструктурализмом состоит, условно говоря, в «имманентизме», то есть в текст-центрированности первого, и в «трансцендентализме», то есть в контекст-центрированности второго (в главе об исторических повествованиях пойдет речь о том, что как раз традиционные историки сориентированы на исторический, реальный контекст, в отличие от постструктуралистов, которые при всем своем внимании к интертекстуальности, занимаются как раз текстами).

Формалистов-структуралистов упрекают в зацикленности на текстах в ущерб контексту, или на внимании к форме в отрыве от содержания, в акценте на структуре и равнодушии к социальным интересам или культурным ценностям, в а-историчности рассмотрения объектов, в уверенности в возможности существования объективного знания. Всякий, знакомый с азами деконструкции, увидит, так сказать, лукавство этого противопоставления: один его полюс изображается как негативный, на основе чего повышается ценность и позитивность противоположного полюса. В качестве контр-аргумента недостаточно сказать, положим, что еще русские формалисты заявили, что нет такой формы, которая не создавала бы содержания. Формализм — не противоположность контекстуализма, но часть семиотической реализации второго, настаивает М. Бал, и не только потому, что «нет контекста без текста», ибо текст — составная часть процесса коммуникации, но и потому, что текст представляет собой семиотический объект, ориентированный на восприятие. В этом отношении все три рассмотренные выше варианты анализа текста, выполненные со структуралистских (формалистских) позиций, можно представить как комплексную манипуляцию читателями, осуществляемую со стороны текста.[76] Тем не менее, несмотря на убеждение Бал, что лучшие образцы текстуального анализа учитывают читательскую реакцию, что они не исключают внимания к контексту, идеологии и прочему, противопоставление «текст—контекст», где первый символизирует структурализм, а второй — постструктурализм, укоренилось довольно прочно.

Нарратолог постструктуралистской ориентации Джонатан Каллер прославился в широких кругах интеллектуалов такой фразой: «контекст не дан, но произведен; то, что принадлежит контексту, определяется интерпретативными стратегиями; контексты столь же нуждаются в выявлении, сколь и события; смысл контекста определяется событиями», короче говоря, «контекст — это просто больше текста».[77] Чтобы подчеркнуть сконструированность интерпретацией «внешних» по отношению к произведению обстоятельств его создания и функционирования, привлекаемых для его объяснения, Каллер использует термин «рамка»: мы сами «обрамляем» то или иное произведение, но не находим рамку готовой.[78] Забегая вперед, можно высказаться еще более определенно: это текст, с нашей риторической помощью, задает для себя контекст. Но насколько широкой может быть эта рамка, или, если придерживаться традиционных терминов, насколько широким может быть контекст? Ответ: бесконечно широким. Если к контексту обращаются, как к объяснительному принципу, или как к основанию, позволяющему свести к минимуму неопределенность текста, произведения, картины, факта, один контекст неизбежно будет уступать место другому.

Майкл Баксандал, замечательный американский философ и историк искусства, разбирая противоречивость интенций художников, дает хороший пример того, что перечень возможных причин, почему данное произведение появилось на свет (а всякий контекст неизбежно эти причины задает), в принципе не может быть завершен. Его пример — довольно неожиданный для тематики нашего собственного текста — это мост, возведенный британским инженером Бенджамином Баркером в 1889 году. Баксандал насчитывает около тридцати факторов, которые привели к созданию моста, составляя тем самым определенный контекст (точнее, контексты) его возведения, от редкостной устойчивости стали к износу и наличия в это время в стране нескольких независимых железнодорожных компаний, до интереса Баркера к законам симметрии, до необходимости продвижения позитивного образа опыта и мастерства британских инженеров перед лицом усиливающейся конкуренции со стороны немцев и французов.[79] Интересно, что и «текст» для этих контекстов может составлять не только собственно мост, но и такие вещи, как история железных дорог в Англии, история сталелитейной промышленности в Англии, история развития профессий и пр. Этот пример проливает, как кажется, дополнительный свет на каноны анализа литературного текста или произведения живописи, которые реализуются в литературной критике и в преподавании. Привлекаются ли наличие покровителей-меценатов или намерения художника, идеологические аспекты текста или его связь с традицией, отношения данного автора с авторами его поколения или не предвиденные самим автором последствия выхода его творения в свет, неизбежен вопрос о том, в каком отношении все эти различные «порядки объяснения», иначе говоря, различные уровни или области контекста находятся друг к другу, без чего невозможно произведение объяснить, а чем можно пожертвовать. Наконец, если исследователь будет стремиться к тому, чтобы воссоздать контекст максимально полно и разносторонне, то не будет ли итоговый продукт напоминать пресловутую китайскую энциклопедию из истории Борхеса, процитированной М. Фуко в начале «Слов и вещей»?

 Эта ситуация одновременного привлечения контекстов, о которых мы подозреваем, что они не сопоставимы, и в философском отношении ставит нас в затруднительное положение. Она порождает и другое подозрение, а именно, что контексты находятся, так сказать, задним порядком, точнее, не находятся, а создаются, в нарушение принципа каузальной связи, согласно которому причина должна предшествовать следствию, логически и темпорально. Не получается ли, как показывает тот же Каллер, что если мы ощутили боль, то что-то толкает нас искать ее причину, и если мы при этом замечаем булавку, то мы тут же производим причинную связь. То, что выглядело как «боль —булавка» превращается в более нас устраивающее «булавка — боль».[80] Тогда не придумываются ли истоки творчества, традиции и школы? Влияния, которые автор претерпел и которые он сам оказал? Не приплетается ли идеологическая подоплека, очевидная, как убежден новейший, пост-колониальный, к примеру, критик классических произведений, но скрытая для всех, включая автора, его окружение, читателей самого текста и читателей его критического прочтения? Как только в ходе рассуждения критика или теоретика опасность такого рода подозрений становится отчетливой, происходит примерно то же самое, когда, чтобы положить конец разговору, коснувшемуся деликатного предмета, меняют его тему. Исследовательский нарратив, как замечает Н. Брайсон, в этом случае начинает петлять, направляя комментарий в обход причинно-следственных суждений, в направлении источника объяснений более высокого порядка, творческим потенциям художника, который успешно переплавляет влияния и истоки в нечто совершенно новое, либо «органическому единству традиции», придуманному Т. С. Элиотом и с тех пор являющемуся палочкой-выручалочкой для все новых поколений литературоведов, либо и тому и другому вместе.[81] Если читатель-философ думает, что петляния эти свойственны только его «братьям — меньшим», гуманитариям, то можно предложить ему задуматься, не играют ли роль таких все объясняющих Причин, Начал, Истоков его излюбленные РазличАние (Деррида) или Реальное—Воображаемое—Символическое (Лакан), Бытие и Существование (Хайдеггер), Бессознательное (Фрейд) или След Бога (Левинас).