Глава II. Нарратология между структурализмом и постструктурализмом

Нарратив нуждается в новых формах исследования — такого рода утверждения все чаще встречаются как в текстах ведущих нарратологов[53], так и в работах представителей иных дисциплин. Область исследования, которая еще недавно казалась точно определенной и высоко развитой, претерпевает серьезные изменения по мере того, как все новые и новые стратегии интерпретации вторгаются туда, где совсем недавно царили структуралистская и семиотическая уверенность в том, что возможны строгая, «формальная», поэтика или «наука» нарратология. Ведущая идея генеративной прагматики — о единице анализа, вычленимой из любого текста-повествования, уступает место исследованию нарративного контекста. Геометрические очертания структуралистских парадигм, громоздкие таблицы уступают место нагромождениям цитат, посредством которых авторы пытаются воссоздать сложность и непредсказуемость читательского восприятия нарративных текстов и в целом их социального функционирования. Но люди, составившие лицо этой дисциплины, достаточно единодушны в том, что, хотя нарратология переживает не лучшие времена, вряд ли можно говорить о постструктуралистской фазе ее развития как о состоявшемя проекте, принесшем осязаемые результаты. О коллизиях между этими двумя парадигами, о сложностях, с какими сопряжено понятное стремление провести между ними границу, и пойдет речь в этой главе.

Структурализм: двусмысленный проект

История нарратологии неотделима от общей траектории интеллектуального развития Европы второй половины ХХ вв. , отмеченного разочарованием в возможностях «тотализующего» теоретизирования. Теория литературы на протяжении 1960—1990-х гг. получила в корпусе социально-гуманитарного знания центральное значение, значение, как иронически замечают некоторые, которым она не пользовалась со времен Аристотеля[54], а в центре теории литературы, наряду с понятиями автора и произведения, текста и контекста, оказался нарратив, прежде всего повествовательный текст. Воспользуемся «крайне упрощенным», по словам его автора, экскурсом в историю структурализма, сделанным Френком Кермоудом — ведущим британским теоретиком нарратива.

«Структурализм, по происхождению лингвистический метод, достиг весьма значительных результатов в области социальной антропологии, и многим показалось, что он может быть использован для анализа нарратива. В принципе, дело состояло в поднятии методов лингвистики выше их потолка — уровня предложения. Задача осложнялась современной революцией в лингвистике, почти полностью состоящей в работе Ноама Чомски. Я помню, как во время своего визита в США в 1969 году заметил много попыток превратить трансформационно-генеративный компонент в нарративную модель. Но тогда это осложнение прошло мало замеченным в Париже — центре структурализма: здесь царила лингвистика Соссюра (и Ельмслева). Основой французского структурализма была соссюровская семиология (ибо Соссюр увязал лингвистику с более общей наукой о знаках). На него также сильно повлияло возрождение, или лучше сказать, открытие Русского Формализма —  высоко оригинального корпуса литературной теории, процветавшей сразу после Революции. Один из самых выдающихся его представителей, Роман Якобсон, который повлиял на антропологический метод Клода Леви-Стросса, остался источником вдохновения лингвистики, а фактически, и более широкого поля, называемого некоторыми сегодня «поэтикой»».[55]

Помимо структурализма, литературная теория и литературная критика испытывали влияние феноменологии. Родство между структурализмом и феноменологией состояло в осмыслении дискурсивной обусловленности сознания и его одновременной «онтологизации», в поднятии сознания на уровень фундаментальной онтологической категории и в понимании языка как главного источника доступа к сознанию, а также как преимущественного способа, каким сознание вносит в мир смысл. Однако сила «таинственной человеческой способности придавать смысл вещам посредством языка» (Х. Уайт) такова, что присуща, в понимании этих двух традиций, скорее языку в целом, нежели специфически-литературному языку. Коли так, то литературная теория и литературная критика приближаются к семиотике, озабоченной тем, каким образом вещи на основе языка наделяются смыслом, а понятие текста распространяется на все знаковые системы, от национальной кухни до поведения футбольных фанатов, от организации выставки живописи до похоронного ритуала. В итоге структурализм отмечен печатью меланхолии, ибо на всем видит он печать вымышленности: какую культурную систему ни возьми, ей, конечно, удается вносить в мир осмысленность, но ведь сама-то она представляет собою не что иное, как совокупность абсолютно произвольных знаков и вымышленных смыслов.

Х. Уайт отмечает фундаментальную двусмысленность структуралистского проекта. Известны претензии структуралистов на создание универсальной науки о культуре и сознании, но в то же время (и Уайт здесь имеет в виду прежде всего антропологов во главе с Леви-Строссом) они, кажется, «находили удовольствие в раскрытии того, что изучение человечества (к чему они вроде бы стремились) в действительности невозможно из-за природы излюбленного объекта этой науки, то есть языка, и из-за природы единственной техники, способной проанализировать этот объект — бриколажа, который менее заинтересован в связности и логической последовательности (атрибуты любой известной истории науки), чем в импровизации и вниманию к функции этого феномена в специфических пространственно-темпорально-культурных обстоятельствах».[56] Иначе говоря, двусмысленность структуралистского проекта проистекает из оспаривания им авторитета позитивистской науки, с одной стороны, и, с другой стороны, провозглашения структуралистами самих себя «привилегированными интерпретаторами» человечества, культуры, истории и т. д. К примеру,  в работе «Структурализм как деятельность» (1963) Барт говорит, что смысл структуралистской работы — порождение «интеллигибельности в целом», а модель понимает как «интеллект, приплюсованный к предмету», что и составляет предпосылку «человека, его истории, его ситуации, его свободы».[57] Тогда, если вооруженный своими моделями самоуверенный структуралист может за всякой книгой, за всякой культурной системой рассмотреть не больше, чем систему знаков, есть ли нужда читать книги, и в чем тогда состоит конечная цель структуралистской нарратологии? Как она может объяснить специфику литературных повествований иначе, нежели заявить, что они представляют собой систему знаков?

 Несмотря на неизбежность разочарования в возможностях структурализма, которое испытало большинство влиятельных нарратологов (в ряде случаев, как у Барта, выделяют структуралистский и постструктуралистский этапы творчества), ряд из них констатируют, насколько важным для становления их подходов было чтение основных структуралистских текстов. Мике Бал призналась: «до сих пор я понимаю, сколь многим я обязана этим штудиям и как много пропускают те, кто обошелся без этой фазы. Я была очарована — не объективностью или обобщенностью (никогда не достигнутыми), но самим стремлением к строгости. Это стремление бросало вызов и было волнующим опытом по причинам, которые сегодня я не колеблясь называю идеологическими или педагогическими. Успех или неудача этого предприятия с точки зрения его собственных целей — не проблема, когда понимаешь его обогащающие качества».[58] Это и другие высказывания Бал, из которых явствует, что она никогда не обольщалась относительно весомости и долговечности конкретных результатов структурализма, но была захвачена скорее его пафосом («стремлением к строгости»), весьма симптоматичны. Можно без труда увидеть их сходство с оценками Ж. Женетта — нарратолога, которого сама Бал, кстати, безоговорочно относит к структуралистам: «Этот арсенал, как и любой другой, неизбежно отживет свой срок через несколько лет, и тем скорее, чем серьезнее он будет воспринят, чем больше он будет обсуждаться, испытываться и пересматриваться в текущем употреблении. Одно из характерных свойств того, что можно назвать научным предприятием, состоит в том, что оно знает о своей неизбежной неполноте и устаревании».[59]