Министерство образования и науки РФ

ФГБОУ ВПО "Удмуртский государственный университет"

Филологический факультет

Кафедра русской литературы ХХ века и фольклора

Контрольная работа по теме:

Новокрестьянские поэты.

Поэтический мир Николая Клюева,

Сергея Клычкова и Петра Орешина.

Выполнила: студентка ФЖ, 4 курса

Группы 31-41

Гулькова А.М.

Проверила: доцент, к.ф.н.

Леднева Т.П.

Ижевск, 2012

Содержание

Введение…………………………………………………………………………2

Поэтический мир Николая Клюева…………………………………………….4

Творчество Сергея Клычкова…………………………………………………..18

Жизнь и творчество Петра Орешина…………………………………………..23

Заключение………………………………………………………………………26

Список использованной литературы…………………………………………...27

Введение

Еще не так давно, говоря о русской поэзии начала XX века, вскользь упоминали об активном поиске новых форм, о существовании большого количества групп, направлений, поэтических цехов, башен и кабаре. Но при этом основное внимание сосредоточивали на обзоре творчества пролетарских поэтов: В. Кириллова, В. Князева, М. Герасимова, Ф. Шкулева, а затем переходили к обстоятельному анализу поэзии Д. Бедного и В. Маяковского. В последние годы все резко изменилось: на страницах литературоведческих изданий идет увлеченный разговор о своеобразии художественных миров русских младосимволистов и их старших собратьев, много и подробно пишут об акмеизме и эгофутуризме, но вновь в тени оказывается литературное явление, которое не только было ярким событием в поэзии начала века, но не исчезло и до наших дней, находя и новых читателей, и поэтов, продолжателей песенного настроя, заданного более восьмидесяти лет назад.

Явление это — новокрестьянская поэзия, представленная именами Николая Клюева, Сергея Есенина, Сергея Клычкова, Александра Ширяевца, Петра Орешина и других.

Но почему же эта поэзия называется новокрестьянской: ведь крестьянская тема в русской литературе ярко и талантливо была начата еще Алексеем Кольцовым, затем продолжена его земляком Иваном Никитиным? Известны крестьянские стихи Ивана Сурикова и Спиридона Дрожжина. Надо признать, что яркая образность и напевность стиха Алексея Кольцова не была подхвачена и продолжена на столь же высоком художественном уровне. В поэзии Сурикова и его последователей доминирующей стала тема монотонной жалобы, достаточно вспомнить названия суриковских стихотворений: «Ах, нужда ли ты, нужда...», «Эх ты, доля, эх ты, доля...», «Бедность ты, бедность...».

Совсем с иными темами, идеями, интонациями, мелодиями пришли в литературу новокрестьянские поэты. Не жалобы на убогость своей жизни, а гордость за ту многовековую исконную национальную культуру, хранителем которой является крестьянство, зазвучала в их песнях. Мелодии их оказались до боли знакомыми, но, увы, не всякому читателю понятными. Стихи Клюева были щедро украшены символами древнерусской книжности и иконописи, песни Есенина обильно расцвечены рязанскими речениями, стихи Ширяевца пронизаны мотивами волжского песенного фольклора. Пришедшие в поэзию примерно в одно время олончанин Клюев, рязанец Есенин, певцы Тверского края и Поволжья Клычков и Орешин быстро услышали друг друга. Почти всех их связывала дружба. Но они так и не объединились в организованную группу, у них не было своего особого журнала, они не выступали с совместными декларациями и манифестами. Хотя и были попытки создать для них такую группу. Попытки предпринимались извне.

Новокрестьянские поэты не организовались в общее литературное течение с единой творческой программой. Их объединили не особенности поэтики, а мировоззренческие и сословные позиции. Ориентация на традицию, ритуальность, чувство природы, отношение к деревенскому быту как к целостному миру воспринимались как возрожденная нравственная основа новой эпохи.

Философия «избяного космоса», любовь к родине, культ трудовой нравственности, кровная связь с родной природой, благословение родному их душе миру красоты и гармонии — вот главные общие устои, объединявшие поэтов «новокрестьянской» плеяды.

Литературная судьба «но­вокрестьянских» поэтов, вошедших в русскую поэзию в 10-е годы XX века, с самого начала была нелегкой. Казалось бы, им сопутствовали все признаки поэтической популярности. Но они понимали, что объяснял­ся этот успех скорее этнографическим интересом к «мужицким» стихотворцам, их воспринимали как экзотическую диковину, а не как равных мастеров слова.

Октябрьскую революцию крестьянские поэты восприняли с энтузиазмом, посвятив ей многое в своем творчестве. Но и в послереволюционное время их поэзия оказалась на поло­жении второстепенной, периферийной. Пролетарская поэзия стараниями не в меру ретивых руководителей от литературы была объявлена самой передовой, самой революционной. Началось прославление стального, железного как символа будущей мощи и силы страны. Крестьянские поэты, изначально воспевавшие, поэтизировавшие неразрывную связь человека с миром живой природы, воспротивились культу стали и железа. Они увидели в наступлении паровоза, «чугунки» угрозу не только природе, но и нравственным, этическим ценностям крестьянской жизни.

Николаю Клюеву, Сергею Клычкову, Петру Орешину суждено было стать современниками и свидетелями ломки традицион­ных крестьянских устоев. По-разному они переживали эти собы­тия, но финал у них был общий. Все они были уничтожены как кулацкие поэты. И затем на долгие годы вычеркнуты из истории советской литературы.

Поэтический мир Николая Клюева

Начало «новокрестьянской» поэзии в русской литературе поло­жил Николай Алексеевич Клюев. Один из сложнейших поэтов своего времени, поражающий вдумчивого читателя своей метафизической глубиной даже и на фоне утонченного и рафинированного Серебряного века, Клюев - один из тех, кто всей своей жизнью и творчеством, можно сказать, на практике, «шкурой» своей и душой постигал этот нерв, выразил с необычайной силой поэтического прозрения самую суть тех духовных процессов, которые в конечном счете и привели к катастрофическому срыву 1917 года. Это делал, разумеется, не только он. Но именно он с непреодолимой силой своего поэтического чутья, художественного прозрения сумел проникнуть в самую суть, метафизический эпицентр русской революционной катастрофы.[24]

В своем творчестве он придерживался двух целей: во-первых, приобщить себя, (цитата из письма к Блоку 5 ноября 1910 года) «темного и нищего, кого любой символист посторонился бы на улице», к элите жрецов современного искусства; а во-вторых, просветить самих этих жрецов, оторванных от национальной жизненной стихии и истинной культуры, духом добра и красоты, исходящих от потаенной народной России, вестником которой он себя осознает.

Многое в стихах молодого Клюева напоминает творчество крестьянских поэтов XIX-века и их последователей, поэтов «суриковцев», чья муза была жалобной и заунывной. Основной же темой их творчества была горемычная бедняцкая доля; ведущий мотив – безысходность. Гневные, бунтарские настроения усиливаются в его стихах, начиная с 1905 года. Освобождение народа от великого рабства – этим биографическим пафосом проникнуты клюевские стихотворения революционной поры. Он верит, что жизнь изменится с приходом революции.

В творчестве Клюева периода с 1911–1912 гг. совершается перелом. Олонецкий поэт переходит от революционной поэзии к фольклору. В стихи поэта все более проникают мышление, быт, обычаи и язык русской церкви. На смену Клюеву-литератору приходит Клюев-сказатель, собиратель и знаток русского фольклора, а также замечательный исполнитель народных былин и песен.

Мотивы народного гнева и горя, прозвучавшие в ранних стихах Клюева в 1905—1906 гг.. (“Народное горе”, “Где вы, порывы кипу­чие”), исполненные демократических настроений, сменяются моти­вами, заимствованными из религиозной старообрядческой книж­ности, духовных стихов. Клюев резко противопоставляет современ­ному “миру железа” патриархальную деревенскую “глухомань”, идеализирует вымышленную старую благостную, сытую деревню, ее “избяной” быт с расписными, бахромчатыми платами селян, лаковыми праздничными санями. Для него “изба — святи­лище земли с запечной тайною и раем”. [8]

Первыми опытами в таком духе были «Песня о соколе и о трех птицах божьих», «Песня девушки». Оба этих народных произведения Клюев ввел в первое издание книги «Сосен перезвон». Переход Клюева от литературного языка к эпическому протекал постепенно. В 1908-1911 гг. его поэзия еще как бы раздваивается между лирикой и фольклором. В конце 1911 года выходит первая книга его стихотворений «Сосен перезвон». В предисловии В.Брюсова к изданию говорилось, «Поэзия Н. Клюева похожа на этот дикий, свободный лес, не знающий никаких “планов”, никаких “правил”. Стихи Клюева вырастали тоже “как попало”, как вырастают деревья в бору. Современному читателю иные стихотворения представляются похожими на искривленные стволы, другие покажутся стоящими не на месте или вовсе лишними; но попробуйте поправить эти недостатки, — и вы невольно убьете в этих стихах самую их сущность, их своеобразную, свободную красоту.[6] В этом сборнике уже определяются основные черты Клюевского слога, его художественного языка и основных мотивов творчества:

Я молился бы лику заката,

Темной роще, туману, ручьям,

Да тяжелая дверь каземата

Не пускает к родимым полям —

Наглядеться на бора опушку,

Листопадом, смолой подышать,

Постучаться в лесную избушку,

Где за пряжею старится мать...

Не она ли за пряслом решетки

Ветровою свирелью поет...

Вечер нижет янтарные четки,

Красит золотом треснувший свод.

Поэт отождествляет природу и Бога, для него высшее счастье оказаться в родных местах и видеть столько любимые сердцу места. Русская деревня в стихах Клюева рисовалась «избяным раем»; думы крестьян–о нездешнем и неземном, в «перезвоне» сосен им слышатся перезвоны Церковных колоколов, зовущие в «жилище ангелов». Из стихотворения в стихотворение кочуют эти образы:

Я надену черную рубаху, И вослед за мутным фонарем По камням двора пройду на плаху С молчаливо ласковым лицом. Вспомню маму, крашеную прялку, Синий вечер, дрему паутин, За окном ночующую галку, На окне любимый бальзамин, Луговин поемные просторы, Тишину обкошенной межи, Облаков жемчужные узоры И девичью песенку во ржи:

Кроме того, в первой книге поэта («Сосен перезвон») четко обозначились отличительные черты клюевской поэзии — активное использование образов, тем, поэтических приемов песенного народного творчества, бунтарские мотивы. Их можно было бы принять за продолжение традиции народных разбойничьих и тюремных песен. Но угадывалось в этих произведениях и сугубо личное, автобиографическое (Клюев несколько раз попадал под арест и был в ссылках)[2]:

Безответным рабом

Я в могилу сойду,

Под сосновым крестом

Свою долю найду.

Эту песню певал

Мой страдалец-отец,

И по смерть завещал

Допевать мне конец.

Но не стоном отцов

Моя песнь прозвучит,

А раскатом громов

Над землей пролетит.

Не безгласным рабом,

Проклиная житье,

А свободным орлом

Допою я ее.

Литературный дебют Клюева оказался на редкость удачным. Со страниц ведущих русских газет и журналов было громогласно заявлено о появлении талантливого «народного» поэта.

Стихи второй книги Клюева “Братские песни” (1912) построены на мотивах и образах, взятых из сектантских духовных песнопений. Это песни, сочиненные для “братьев по духу”. В бытописи Клюева нет примет реальной жизни новой деревни, разбуженной революцией 1905 г.,общественных помыслов и дум русского послереволюционного крестьянства. Описания деревенского быта, народных обрядов, обычаев, мифологические мотивы, часто развернутые в тему целого стихотворения — все существует в его поэзии вне современности. Защита национальных начал народной жизни от наступающей на Россию бездушной “железной” городской культуры оборачивается у Клюева защитой “дремучих” вековых устоев, древнего религиозного миропонимания, в конечном счете — неприятием социального прогресса [и.-р. 5]:

...Чует древесная сила,

Провидя судьбу наперед,

Что скоро железная жила

Ей хвойную ризу прошьет.

Зовут эту жилу чугункой, —

С ней лихо и гибель во мгле...

Или:

...Заломила черемуха руки,

  К норке

путает след горностай…

Сын железа и каменной скуки

Попирает берестяный рай.

В стихах Клюев виртуозно использует образы, приемы фольклорного творчества, богатство и многоцветно русского народного языка. Но примечательно, что в устном народном творчестве наиболее близкими ему оказываются самые древние традиции — народных поверий, обрядовой поэзии. В cтиxax Клюева, опирав­шихся на традиционную народную поэтику (в построении образов, композиции, широком использовании приема психологического па­раллелизма, песенной символике), всегда, однако, ощущался при­вкус нарочитости, стилизации. Часто поэт терял чувство меры, на­гнетая «народные» элементы, диалектизмы. Кроме того, социальные, трудовые и нравственные стороны жизни современной деревни Клю­еву словно бы неизвестны. Многовековый патриархальный уклад нашедший эстетическое выражение в народной поэзии, разрушался, сам Клюев был “продуктом” этого распада, а в поэзии его картинно пела, любила и страдала древняя Русь, поэтизировались языческие поверья. [8]

Начатое обычно реалистически воссоздание природы поэт затем гармонично переключает в план ее мистического восприятия – через миросозерцание и духовное видение христианской и православной культуры. Природа в таком случае начинает приобретать некий трепет таинственного инобытия, в ее восприятии присутствует элемент церковности:

Набух, оттаял лед на речке, Стал пегим, ржаво-золотым, В кустах затеплилися свечки, И засинел кадильный дым. Березки - бледные белички, Потупясь, выстроились в ряд. Я голоску веснянки-птички, Как материнской ласке, рад. Природы радостный причастник, На облака молюся я, На мне иноческий подрясник

И монастырская скуфья.

В поэзии Клюева, как вообще в новокрестьянской поэзии, отрази­лись объективные противоречия крестьянского миропонимания, о ко­торых писал, анализируя противоречия творчества Льва Толстого, В. И. Ленин. Ленин указывал на наивность крестьянской массы, ее патриархальные настроения непротивления, желание уйти от мира,“бессильные проклятья по адресу капитализма”. Такие настроения были свойственны и творчеству Клюева, объективно отразившего эти черты крестьянского сознания.

Религиозные мотивы поэзии Клю­ева имели объективное основание в особенностях крестьянского патриархального понимания мира, одной из черт которого, как указывал В. И. Ленин в той же статье о Л. Н. Толстом, был мистицизм. Но для Клюева, в отличие от других поэтов течения, была характерна и наигранная подчеркнутость “народности” поэтических произведений, рассчитанная на запросы тех литературных кругов.[24]

Как писал о нем в своем труде «Поэты 10-х годов» Иванов-Разумник: «Вечную победу жизни, сквозь смерть и поражения, легче других может чувствовать поэт, который в природе видит нерукотворный храм и радостно приобщается к жизни в этом храме. Так приобщается к жизни подлинный “народный поэт”, “природы радостный причастник” Николай Клюев».[11]

В идейной эволюции Клюева решающую роль сыграла Великая Октябрьская революция. Он безоговорочно принял ее, приветствовал рождение Советской власти как величайшую победу исторической справедливости. На революционные события Клюев откликнулся свободолюбивыми стихами [4]:

Распахнитесь орлиные крылья,

Бей, набат, и гремите грома, –

Оборвалися цепи насилья,

И разрушена жизни тюрьма!

Волевые, энергичные стихи с повторяющимся из строки в строку рефреном «За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой...» не могли не волновать, не потрясать, тем более что Клюев читал «деревенскую марсельезу» с огромным воодушевлением. Но в «Красной песне» содержались и архаические образы, явно не соответствующие бурной эпохе [4]:

Пролетела над Русью жар-птица,

Ярый гнев зажигая в груди…

Богородица наша Землица,

Вольный хлеб мужику уроди! Сбылись думы и давние слухи,

Пробудился Народ - Святогор;

Будет мед на домашней краюхе,

И на скатерти ярок узор.

За Землю, на Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Умышленно сочетая революционно-патетические образы с фольклорно-сказочными, поэт стремился в своей пропаганде опереться на давние мечты крестьян, придать своим стихам особый вес, согласовать революционные лозунги с практическими крестьянскими требованиями, с фольклорными идеалами. Это был не только пропагандистский прием – Клюев сам уверовал, что Октябрьская революция имеете с землей и волей принесет крестьянину то самое «золотое царство», которое изображали сказочная фантастика и народная социально-этическая легенда. В его поэзии своеобразно уживались две поэтики, два семантических и стилистических ряда (сказовый, фольклорно-архаический и декламационно-гимнический). Клюевская поэзия первых лет революции ознаменована героическими переживаниями и мажорным звучанием. И что особенно примечательно: поэт превращается в боевого публициста-газетчика. Раньше он не был публицистом – теперь он им стал.

Сборник «Медный кит» явился убедительным подтверждением тому, что революция немало нового внесла в поэзию Клюева. Поэт придавал большое значение этой книге. Он включил в нее ряд лучших своих стихотворений из более ранних сборников. Однако общее звучание книги определяли стихи 1917-1919 гг. Среди них выделяется группа стихотворений, целиком посвященная революции и гражданской войне. Это «Красная песня», «Солнце Осьмнадцатого года», «Товарищ», «Из подвалов, из темных углов...», «Коммуна», «Из Красной газеты», «Матрос» и другие.

Раньше, изображая в многочисленных стихотворениях природу и деревенский быт, Клюев был очень скуп на картины народной радости. Теперь в его стихах читатель увидел народ, который справляет новоселье в собственном доме, хотя еще и не достроенном. Поэт восклицает вместе с победившим народом: «Ликуй, народ родной!». Для Клюева Октябрьская революция – «праздник коммуны», интернациональный праздник всех народов, населяющих земной шар.

Еще в дооктябрьских стихах поэт смело объединял образы и мотивы фольклора разных народов. Но тогда эта пестрая этнография заслоняла идею братства народов, делала его стихи слишком изысканными. Теперь Клюев смело объединяет этнографическую мозаику с гражданской патетикой, создавая впечатление наступившего братства разноликих племен и народов:

Бедуинам и желтым корейцам  Не будет запретным наш храм...  Слава мученикам и красноармейцам  И сермяжным советским властям!

Клюев был по-своему актуален. В рецензии на «Медного кита» Всеволод Рождественский в 1923 г. сказал о Клюеве: «Глубоко современен». Рождественскому принадлежит одна из самых точных и проницательных характеристик клюевской поэзии 1920-х гг.: «Поэзия его, прежде всего, не проста, хотя и хочет быть простоватой. При большой скудности изобразительных средств (без устали повторяющаяся метафора-сравнение) и словно нарочитой бедности ритмической Клюев последних лет неистощим в словаре. Революцию он воспринял с точки зрения вещной широкогеографической пестрословности. "Интернационал" поразил его воображение возможностью сблизить лопарскую вежу и соломенный домик японца, Багдад и Чердынь. Вся вдохновенная риторика "Медного кита" именно в таких неожиданно "современных" сопоставлениях. Хорош бы был сам Клюев в его неизменной поддевке где-нибудь на съезде народов Востока»[25]

В поэтических декларациях Клюева кое-что сказано для красного словца, не без позерства. Желая, во что бы то ни стало, посадить пролетарскую поэзию на «узорную лавку», Клюев ратует за орнаментальный стих, разукрашенный словесной резьбой, за народность словаря и образов и впадает при этом в крайность – в «пестрядную», «сермяжную» поэтику.

С конца 1920-х гг. в жизни Клюева наступают трудные дни, все чаще раздаются голоса, что все творчество этого поэта – явление, чуждое советской действительности. К сожалению, дело не обошлось без грубых натяжек. Сложность ситуации заключалась в том, что некоторые литературные деятели не были свободны, при всей своей субъективной честности, от прямолинейности выводов. Этим в особенности отличались вульгарные социологи. Именно они более всего способствовали упрочению за Клюевым недоброй репутации кулацкого подголоска.

Стихотворения «Богатырка», «Ленинград» и «Застольная» – прекрасные образцы гражданской лирики Клюева. Они вносят существенную поправку в распространенное представление о Клюеве как исключительно деревенском поэте. Достаточно только этих двух стихотворений, чтобы по праву вписать его имя в историю советской поэзии. Но эти замечательные произведения критики в 1930-е гг. замалчивали; писали обычно лишь об «избяных песнях», к тому же односторонне их трактуя. Между тем «избяные песни» Клюева имеют прямое отношение к русской патриотической поэзии и к поэзии гражданской, в них с огромной силой сказалась любовь поэта к родной природе и культуре своего народа.

В конце 20-х гг., когда все явственнее предугадывалось трагическое будущее русского крестьянства, его этических и художественных ценностей, поэт создает одно из сложнейших лироэпических произведений - поэму «Погорельщина». Поэма инструментована разнообразно – от широкого эпического сказа и свободной народной баллады – до мещанско-слободского романса и посадских куплетов. Перебои ритмов, то и дело врывающиеся в сказ или взволнованную лирическую песню. После замечательных по силе изобразительности и драматической напряженности кусков словесной ткани поэмы – нарочито пошловатые ламентации в стиле псевдонародной песни. Но эти куски дают колоритные пятна, и Клюев виртуозно обыгрывает эту «разномастность» материала. Противопоставляя, сдвигая разные эпохи (это – один из излюбленных приемов Клюева), – заставить особенно остро почувствовать «ступенчатый сброс» нашего времени: суд времени, суд Христов, незамечаемый почти никем из-за наплыва пошлости. В ней самым причудливым образом переплетены различные потоки времени. Обращение к русскому средневековью, временам, когда творил Андрей Рублев, вдруг перебивается ритмами, звуками, фразами 20-х гг. XX столетия, эпохи создания самой поэмы, затем действие переносится во внеисторическое время, которое сменяется видениями поэта, они, в свою очередь, неожиданно и резко прерываются прорывами современности. При первом же знакомстве с «Погорельщиной», поражает удивительная поэтическая сила необычного сплава гимна и плача, величальной песни и похоронного причета. Величальной песни крестьянской Руси, с ее бытом, моралью, искусством. Плача по ней же, погибающей.Для понимания поэмы необходимо усвоить, что при всем многообразии комплекса художественных и внехудожественных влияний, оказанных на Клюева, все-таки перед нами прежде всего поэт русской христианской культуры, и все его взлеты, падения, достижения и соблазны связаны с ее судьбой. Художественная концеп­ция поэмы при всей ее сложной наполненности много­значной символикой является своего рода художествен­ным переосмыслением легенды о граде Китеже (своеоб­разной мечты о христианской России неведомого «золотого века»), о его «уходе» с Русской земли, недостижимости и стремлении к нему. Для автора «Погорелыцины» дорого именно святое, уходящее с Русской земли, и уходящее, по ав­торской концепции, по вине самих людей.

В «Погорельщине» сходятся многие мотивы и образы более ранней клюевской поэзии. Через увеличительные стекла эпического стиха просвечивают особенности поэтики, ощущаются складки словесной орнаментики, отчетливо обозначаются сильные и слабые стороны мировоззрения Клюева. Поэт вместе с рыбаками и охотниками на «лесных и озерных тропах», свой среди зверей и птиц, в чудесном мире первозданной северной природы. В неторопливых эпически спокойных стихах предстает «лесное чудо», поморская деревня Сиговый Лоб, где живет поэтическая легенда и свирель «баюкает сказку»:

Где губы морские, олень да остяк.

На тысячу верст ягелевый желтяк,

Сиговец же- ярь и сосновая зель,

Где слушают зори медвежью свирель…

У крестьян свой пантеон, среди «чтимых лиц» в Поморье и Заонежье – «женские» святые Богоматерь и Параскева Пятница, олицетворяющие в народном культе плодородящее начало, земное плодородие, прежде всего, заботящиеся о благополучии домашнего очага. «Мужские» святые Егорий и особенно Николай Чудотворец (Микола или Николай Угодник) – защитники скотоводов, хлебопашцев и рыбаков от разных напастей, помощники в труде и борьбе со стихийными силами природы. Но вот наступает мрачная пора для Выга: появляется Антихрист – страшная, разрушительная сила. Драматизм событий в поэме нарастает с каждой строкой. Не стало резчика Олехи, умирает кружевница Проня, сжигают себя в келье «степенный свекор с Силиверстом», горят рублевские иконы, Падение Выговского общежития в «Погорельщине» изображается в духе христианского учения о «конце света». Антихрист одерживает победу в борьбе со старообрядцами: Так погибал Великий Сиг Заставкою из древних книг, Где Стратилатом на коне Душа России вся в огне Летит ко граду чьи врата Под знаком чаши и креста. Для Клюева показательно интуитивное переживание исторического прошлого и внутреннее эстетическое влечение к культуре Древней Руси. В художественных и идейных построениях Клюева огромную роль играет историческое предание о старообрядческом Поморье, о денисовском Выге, о его гибели. Поэма «Погорельщина» наполнена языческой стариной, календарной образностью, старообрядческим фольклором и книжностью. «Конец света» по духовным стихам и причитаниям означает конец народной жизни, историческую катастрофу. В духовном стихе эта катастрофа изображается в самых драматических образах [29]: Идут лета всего света, Приближается конец века;   Пришли времена лютыя,  Пришли года тяжкие:  Не стало веры истинный,  Не стало стены каменныя,  Не стало столпов крепких,   Язык «Погорельщины», образная система поэмы отражают сложную мозаику народных понятий. Языческая старина и православие – и здесь же целый круг повседневных крестьянских представлений. Крылатый Антихрист, заплаканный «глиняный Христос» рядом с подойниками и ушатами. Сквозь апокрифическое предание просвечивает олонецкая деревня, голодная и обездоленная, находящаяся во власти царских чиновников и попов. Не обходится поэт и без наивной модернизации старины, ее стилизации. Поэма постепенно набирает исторический разбег, образы ее перемещаются в новую обстановку. Так создается второй, «подводный» сюжет. Сошлемся хотя бы на сон Прони, апокалипсический по своему первоначальному смыслу. Сон страшный, предвещающий кончину мира. И сон оказывается «в руку». Наступившая действительность подобна этому сну. Здесь рядом с мифическим Змием «поджарая волчица», «печи», тоскующие по «ковригам», «кормилица-мучица», идущие в пищу «гужи и пимы», кора, «кожа с хомутов» – все приметы бесхлебной, голодной Олонии: Грызет лесной иконостас  Октябрь – поджарая волчица,  Тоскуют печи по ковригам,  И шарит оторопь по ригам  Щепоть кормилицы-мучицы.  Ушли из озера налимы,  Поедены гужи и пимы, – Кора и кожа с хомутов, Не насыщая животов.  Покойной Прони в руку сон:  Сиговец змием полонен... В том-то и состоит трудность прочтения «Погорельщины», что это поэма многоплановая, где рядом с древнерусской символикой «гнездятся» типично клюевские иносказания, выходящие далеко за пределы русского средневековья. Модернизация древнего сюжета происходит с помощью вставных романсов, выпадающих из общего стиля поэмы. Так, например, неожиданно звучит ямщицкий романс «Загибла тройка удалая...»: Разбиты писаные сани,  Издох ретивый коренник,   И только ворон па заране,  Ширяя клювом в мертвой ране,  Гнусавый испускает крик! Лишь бубенцы – дары Валдая  Не устают в пурговом сне  Рыдать о солнце, птичьей стае  И о черемуховом мае  В родной далекой стороне! Город белых цветов в поэме «Погорельщина» остается одним из загадочных символов. Здесь недостаточно сослаться на старообрядческое ожидание второго пришествия – пришествия сына божия Иисуса Христа, который спустится на землю, чтобы воздать по заслугам праведникам и грешникам, установить свое тысячелетнее царство для тех, кто непоколебимо верил в него. Безусловно, Клюев учитывал и новозаветную книгу Апокалипсис, или Откровение Иоанна Богослова. Эсхатология – христианское учение о «конце света», согласно которому незадолго до второго пришествия Христа на земле должен появиться Антихрист. Антихрист возглавит борьбу с христианской церковью, но, в конце концов, восторжествует христианская вера. В поэме «Погорельщина» Клюев сохраняет и эсхатологические настроения, свойственные поморским старообрядцам, и православную обрядность. Но он же и разрушает легенду, превращая свою поэму в развернутое иносказание. Необходимо учитывать, что под «железным веком» крестьянский поэт имел в виду разрушающий деревенские нравы и народные обычаи буржуазный XX век с его «звериными» законами, поклонением прибылям и наживе. В поэме отсутствует «железный гость», но есть «самогонка» и «тальянка гиблая». В «смертном сне» Прони появляется именно такая деревня, утратившая патриархальное целомудрие, пьющая и гуляющая [29]: А в горенке по самогонке   Тальянка гиблая орет –  Хозяев новых обиход. Так поэма постепенно утрачивает свой исторический колорит. Вообще последние части «Погорельщины» поражают своим эклектизмом, стилевой разнохарактерностью, неожиданными переходами от эпического повествования к стилизованному ямщицкому романсу и публицистическим стихам, искусственно привязанным к основному сюжету поэмы. Клюев изображает приезд олонецких мужиков в Москву. Глазами этих мужиков поэт воспринимает город («Выла улица каменным воем, Глотая двуногие пальто. Антибуржуазная направленность в творчестве Клюева и здесь, как и ранее, оборачивается патриархальной утопией, Городом белых цветов, Китеж-градом. Понимая, что капитализм неизбежно влечет за собой народные бедствия, отрицательно влияет на состояние народной культуры, народной нравственности, Клюев опасается индустриализации деревни, появления «железного гостя». Отсюда растерянность олонецких мужиков, попавших в большой город, и растерянность самого поэта, его «апокалипсический зверь». О «Погорельщине» можно сказать словами Эмиля Золя о поэме «Революция» Виктора Гюго: «Стихи местами великолепны, но мы читаем улыбаясь: нас смешит этот апокалиптический зверь, с брюхом, набитым риторикой, и скрипучим механизмом» В жизни Клюев был столь же двойствен, как и в поэзии. Известный поэт, он носил крестьянское платье, не расставался со старообрядческим крестом, вел себя несколько необычно, даже вызывающе. Поддерживая в себе мираж духовного и нравственного превосходства деревни над городом, поэт продолжал создавать свои утопии, обращенные в патриархальное прошлое. Оглядываясь на пройденный путь, Клюев сам признавался, что он слишком долго «нудным оводом» «бубнил» о «мужицком хлебном рае». В поэме «Погорельщина» вырисовывается трагический образ старца, который допевает свои последние песни. «Последняя Лада» – лирическое отступление в поэме, имеющее исповедальный характер: Это последняя Лада,  Купава из русского сада,  Замирающих строк бубенцы!  Это последняя липа  С песенным сладким дуплом;  Знаю, что слышатся хрипы,  Дрожь и тяжелые всхлипы  Под милым когда-то пером!  Знаю, что вечной весною  Веет березы душа,  Но борода с сединою,  Молодость с песней иною,  Слезного стоят гроша!  Вы же, кого я обидел  Крепкой кириллицей слов,  Как на моей панихиде,  Слушайте повесть о Лидде,  Городе белых цветов! Лучшие «избяные песни» Клюева, поэта большого и самобытного, не забыты. Но следует помнить и о том, что этот поэт часто не понимал тех событий, которые происходили в современной ему деревне. «Духовная драма» Клюева состояла в том, что он проповедовал идеалы патриархального крестьянства, давно отвергнутые самой народной историей. Огромное значение Николая Клюева именно в том, что он – мост, соединяющий наше время со стихией огнепального протопопа Аввакума. Клюев часто злоупотребляет красочным словом, перегружает свои стихи образами и мыслями чрезмерно, – но и неудачи Клюева поучительны: он никак не укладывается в представление о поэзии, как лимонаде, как самодовлеющей игре, как простой эстетической побрякушке. С Клюевым в русскую поэзию вломилась совсем особая языковая стихия, совсем особая система образов, совсем особая, глубоко национальная система стиховой инструментовки. Творчество Николая Клюева никогда не перестанет быть актуальным хотя бы потому, что оно, будучи в своей генетической основе квинтэссенцией национальной духовной культуры разных эпох, всецело обращено в будущее [28].