Более современные варианты: мангейм и штарк

Карла Мангейма.обычно рассматривают как одну из централmys[ фигур в развитии социологии знания (см. [37]). Его работы сложны для понимания, и,

22

хотя его взгляды на основные проблемы социологии знания несомненно изменялись по мере эволюции его мышения, сам он ни разу четко не сформулировал исходных предпосылок своей концепции. Поэтому я не буду пытаться дать всеобъемлющую интерпрета­цию его трактовки социального возникновения зна­ния. Вместо этого я сосредоточу внимание исключи­тельно на подходе Мангейма к науке как объекту социологического анализа.

Социология знания Мангейма включает ряд идей, непосредственно заимствованных у марксизма, таких, например, как вера в важность экономических интересов и классовых различий, а также в идеологический характер большей части социального мышления. В ходе своей работы Мангейм пытался так расши рить марксистское понятие «основы существования», чтобы его можно было распространить на человече­ские поколения, религиозные общности и профессио­нальные группы. Кроме того, понятие «идеология» Мангейм дополнил связанным с ним понятием «уто пия», собрав посредством нескольких эмпирических исследований историческую документацию, показы­вающую наличие связей между мышлением и соци­альными факторами. Однако марксистское воздействие сочеталось в его* работах с элементами, вос­принятыми у германской академической традиции. неокантианства [109, с. 5]. Одна из главных идей, усвоенных им у неокантианства, состоит в необходи­мости проводить коренные различия между методами и понятиями естественных наук, с одной стороны, и методами и понятиями социальных наук и историче­ской мысли—• с^другой. Этот аспект широко обсуждался в связи с работами Дильтея и других неокантианцев [137]. Поэтому я лишь упомяну некоторые моменты, акцентируемые самим Мангеймом. Прежде всего надо отметить, что Мангейм исходит из неизменности явлений материального мира и взаимосвязеи между ними [108, с. 116]. Мангейм постоянно рассматривает природу, а также понятия, посредством которых происходит ее исследование, как не­что «вневременное и статичное». Он утверждает, что достоверное познание объективных явлений достижи­мо лишь в ходе проведения беспристрастных и непредвзятых наблюдений, с опорой на точные

23

измерения и чувственные данные [109, с. 4—16; 108 с. 168—169]. Так как эмпирические взаимосвязи мира природных явлений неизменны и универсальны критерии истинности, на базе которых оцениваются научные утверждения, также постоянны и единообразны [108, с. 168]. Отсюда вытекает, что, по мере того как исключаются ошибки и выявляется все большее число истин, естественные науки развиваются относительно прямолинейно. Короче говоря, научное знание эволюционирует посредством постепенного накопления неизменно достоверных выводов о стабильном физическом мире.

Однако продукты культуры нельзя адекватно исследовать лишь посредством беспристрастных наблю­дений и статичных понятий. Происходит это потому что точная категоризация и понимание культурные явлений необходимо включают интерпретацию тех значений, которыми оперируют участники культурных процессов, а значения не допускают простого наблю­дения, подобно наблюдению объектов внешнего мира. Каждый исторический период и каждая социальная группа обладают собственными характерными ценно­стями и значениями. При этом любой исследователь начинает свой анализ культурных явлений, отправляясь от структуры значений, специфичной для его собственной культуры. Соответственно не существует культурных продуктов, которые можно было бы адекватно изучать на основе какойто вневременной перспективы. Интерпретация значений в своей основе динамична. Она должна оперировать уникальны­ми особенностями каждой культурной эпохи и заново предприниматься представителями каждого следующего исторического периода [109, с. 61]. Более того, не может быть такой вещи, как непредвзятое и еди­нообразное наблюдение продуктов культуры. Вместо этого их значения должны усваиваться посредством личной заинтересованности и доброжелательного по­нимания [108, с. 170].

В соответствии с такой характеристикой наук и противопоставляемых им дисциплин о культуре Мангейм постоянно рассматривает развитые совре­менные физические науки в качестве специального — с точки зрения исследовательской перспективы со­циологии знания — случая.

24

«Обладают ли экзистенциальные факторы социального процесса лишь периферийной значимостью... или же они проникают в «перспективу» отдельных конкретных утверждений?.. Исторический и социаль­ный генезис идеи был бы иррелевантным по отноше­нию к ее окончательной обоснованности, лишь если бы временные и социальные условия ее возникновения не влияли на ее содержание и форму. Если бы дело обстояло именно так, любые два периода в истории человеческого знания были бы отличимы друг от друга только тем фактом, что в течение более раннего периода еще были неизвестны некото­рые вещи и все еще существовали определенные ошибки, которые на основе позднейшего знания бы­ли полностью исправлены. Это простое отношение, возможно... в значительной степени действительно для точных наук» [108, с. 271].

На основании нескольких подобных высказываний и с учетом той важной роли, которую во взглядах Мангейма играет противопоставление естественных наук социальноисторическому мышлению, практиче­ ски все интерпретаторы приписывали Мангейму по­ следовательную и недвусмысленную позицию, соглас­ но которой научное знание находится за рамками социологического анализа [109, с. 29; 118, с. 21; 13, с. 8]. Однако внимательное чтение Мангейма дает возможность отметить, что по меньшей мере в не­ скольких случаях он, повидимому, испытывает ко. лебания относительно этого вопроса. Например, вслед за только что приведенной цитатой идет сле­ дующее уточнение: «...хотя сегодня представление о постоянстве категориальной структуры точных наук стало и в самом деле является, если сравнить его с логикой классической физики, заметно менее проч­ ным» [108, с. 271]. В этом месте Мангейм ставит под сомнение собственную характеристику научного зна­ ния как чегото вневременного и неизменного. Его неуверенность в этом пункте делается заметнее при переходе к эпистемологическим вопросам, и в итоге он предлагает именно эпистемологическое решение всей проблемы.

Фундаментальная эпистемологическая проблема, стоящая перед Мангеймом, как в свое время и перед Дюркгеймом,— это проблема релятивности. Социоло-

25

гия знания утверждает, что все «социальное мышление», то есть все мышление за пределами точных наук, связано с определенной социальной позицией или, иначе говоря, оно осуществляется в рамках не которой социальной перспективы и формулируется в соответствии с теми или иными социальными интересами. Таким образом, здесь отсутствуют, по–видимому, универсальные критерии, на основе которых можно было бы судить о ценности любого конкретного утверждения. Однако ясно, что социология знания, очевидно, принадлежит той же сфере интеллектуальной области. Судя по всему, отсюда следует не возможность оценки значимости ее собственных утверждений, в том числе и ее центрального положения об экзистенциальной детерминированности всего социального знания. Разумеется, Мангейм хотел бы отвергнуть этот вывод, и он пытается показать, что хотя результаты наук о культуре типологически и отличны от результатов точных наук, все же и они могут вести к истинному знанию. В поисках обоснований такой позиции Мангейм почти, но все же не полностью вынужден пересмотреть собственные эпистемологические предпосылки относительно естественных наук.

Мангейм не отказывается полностью от рассмотрения науки в качестве объекта социологические исследований, и на нескольких страницах своей «Идеологии и утопии» он специально интерпретирует рост науки [108, с. 165—169]. Он утверждает, что методология, принятая наиболее развитыми науками была побочным продуктом мировоззрения поднимающейся буржуазии. Мировоззрение этого класса, которое он описывает как «демократический космополитизм», отрицало ценность личностного, качественного «знания». За подлинное знание признавались лишь универсально приложимые и необходимые утвер­ждения.

«Подобным же образом был подозрителен и каждый род знания, которым могли овладеть лишь определенные специфические историко–социальные группы. Желателен был лишь тот тип знания, который был свободен от всех влияний мировоззрения субъекта. Что при этом не замечалось, так это то, что и сам мир чисто квантифицируемого и анализи–

26

руемого мог быть открыт лишь на базе определенного мировоззрения. Аналогично не замечалось, что мировоззрение не всегда служит источником ошибок, но, напротив, часто открывает доступ к закрытым в иных обстоятельствах сферам знания» [108, с. 168].

С достижением буржуазией социального и поли­тического главенства научное знание и связанная с ним эпистемология также стали пронизывать всю интеллектуальную жизнь и доминировать в ней. Поэтому, подчеркивает Мангейм, практически все научные утверждения, претендующие на выражение какогото знания, стали оцениваться на основе этой специфической эпистемологии, порожденной господ­ствующим типом научного знания.

«Неполнота удерживающей сегодня лидерство теории познания ясно демонстрируется сейчас тем фактом, что в качестве идеала, к которому все позна­ние должно стремиться, выбраны естественные нау­ки. Лишь потому, что естественные науки, особенно когда они приобретают количественный характер, по преимуществу отделимы от историкосоциальной пер­спективы исследователя, идеал истинного знания был сконструирован таким образом, что все попытки прийти к такому типу знания, цель которого состоит в понимании качественной стороны явлений, рас­сматриваются как методологические ущербные» [108, с. 290—291].

В качестве ответа на такое положение дел Ман­гейм пытается сформулировать альтернативную эпи­стемологию, соответствующую качественному, экзи­стенциально детерминированному знанию и согласующуюся с выводами его собственного варианта со­циологии знания.

Социология знания показала, с точки зрения Мангейма, что «позитивистская эпистемология» буржуаз­ного общества сама по себе не универсальна и явля­ется продуктом определенного ограниченного миро­воззрения. Эта эпистемология, следовательно, не­адекватна в том смысле, что она неспособна понять пределы своих собственных возможностей и свою собственную зависимость от ряда конкретноисториче­ских предпосылок. Поэтому ее будущие приложения необходимо ограничивать той специальной областью

27

знания о физическом мире, для которой только она и подходит; кроме того, ее следует дополнить более широкой эпистемологией, признающей частичный характер любых перспектив человеческого по­знания. Сегодня, отмечает Мангейм, писавший эти слова в 30е годы, уже вполне реально то, что до прихода социологии знания было невозможным, рассматривать знание, не связанное с ситуационным контекстом, лишь как маргинальный и особый слу­чай по отношению к ситуационно обусловленному знанию. Эта эпистемологическая позиция влечет за собой признание тезиса «о неотъемлемо реляционной структуре человеческого познания (подобно тому, как без всяких возражений признается перспективная природа визуально воспринимаемых объектов)... Здесь нет намерения утверждать, что объекты не существуют или что расчет на наблюдения тщетен и бесплоден; скорее имеется в виду, что те ответы, ко­торые мы получаем на поставленные нами же вопро­сы об интересующих нас объектах, в определенных случаях по самой природе вещей возможны лишь в рамках перспективы наблюдателя» [108, с. 300]. Это не значит, что мы отказываемся от идеи «объек­тивности» или от возможности установления «фак­тов». Скорее это означает, что наши представления об объективности должны измениться.

Нет необходимости отрицать, что люди зачастую способны приходить к тому, что они принимают в качестве «объективных» выводов относительно тех или иных конкретных явлений, то есть выводов, до­пускающих проверку посредством применения каких–то установленных процедур. Однако в эпистемологи­ческом аспекте эти объективные выводы должны рас­сматриваться как неполные, как продукты некоторой специфической точки зрения, перспективы, открытые для пересмотра в новых социальных ситуациях, где используются другие перспективы. Когда различные наблюдатели действуют на основе общей для них системы исходных предпосылок, объективность долж­на быть понята как применение согласованных кри­териев адекватности к конкретным утверждениям, претендующим на выражение определенного знания [108, с. 300—301]. Но в случае различных исходных перспектив объективность может быть установлена

28

"только косвенным путем». Мангейм продолжает отождествлять объективность с интеллектуальным согласием, однако он утверждает, что последнее мо­ жет быть достигнуто лишь постольку, поскольку ре­ зультаты каждой перспективы переводимы в другую и совместимы друг с другом — как правило, на ка­ комто более общем уровне. В его новой эпистемоло­ гии эта идея различных систем отсчета занимает центральное место. (Мангейм пишет о двух альтер­ нативных вариантах своей теории познания, однако оба этих варианта зависят от принципа устранения" противоречий между отдельными перспективами в рамках более исчерпывающего подхода.) В случае ' необходимости выбора между перспективами пред почтение отдается той, «которая дает доказательства своей большей широты и плодотворности в обраще нии с эмпирическим материалом» [108, с. 301]. Та\ ким образом, старая статичная эпистемологическая концепция, в основе которой лежала идея истинности, утверждений как соответствия фактам непосред ственно наблюдаемого мира, была сочтена неадек ватной большинству сфер мышления, а возможно,/ и всему мышлению в целом. '

«Нам придется принять во внимание ситуацион ную детерминацию в качестве неотъемлемого факто ра познания — подобно тому, как мы должны будем принять теорию реляционизма и теорию меняющего ся базиса мышления... мы должны отвергнуть пред) ставление о существовании «сферы истины в себе» как вредную и недоказуемую гипотезу. Весьма поу чительно отметить, что естественные науки кажут­ ся во многих отношениях находящимися в весьма аналогичной ситуации...» [108, с. 305] (Курсив мой.)

Эта последняя фраза возвращает нас к маргинальному, особому случаю науки. Вслед за ней у Мангейма следует однаединственная страница, на которой обсуждаются некоторые, в то время лишь недавние, достижения новейшей физики. Суть этого обсуждения состоит в том, чтобы показать, что общепринятые положения классической физики уступают, судя по всему, место куда более «релятивистской» системе идей. Мангейм отмечает, что квантовая механика пришла к невозможности понимания измерений,

29

не зависимых от действия и методики, используемы в измерительных операциях. Он указывает, что эмпирические взаимосвязи на субатомном уровне стали считаться неопределенными в своей сущности и что теперь отказались от традиционных представлений о частицах, обладающих одновременно как точные положением в пространстве, так и определенной, точ. но установленной траекторией. Кроме того, он, конечно, упоминает теорию относительности Эйнштейн; равно как и тот способ, посредством которого она ввела положение наблюдателя в сами физические уравнения [108, с. 305—306].

Мангейм полагает, что эта тенденция мышления в естественных науках, а именно «несформулированный реляционизм», удивительно похожа на его собственную позицию. На данной стадии его рассуждений кажется возможным, что ему придется отказаться от своего более раннего неокантианского изображения научного знания как состоящего из универсальных и неизменных истин. Можно допусти' также, что он придет к утверждению зависимости не только социального, но и физического знания от формулируемых нами вопросов, от целей субъектов познания и от их социально производных перспектив. Принятие Мангеймом такой позиции не означало б для него эпистемологической непоследовательности. В самом деле, его реляционная эпистемология открывает путь к признанию «объективности» всех социально производных новых научных утверждений; что же касается положения, согласно которому активная приверженность какойто частичной перспективе приведет к открытию тех или иных истин физического мира, то оно ничуть не менее убедительно, нежели аналогичный вывод в отношении мира социальных явлений. Более того, эта линия рассуждений помогли бы Мангейму избежать трактовки одной из важнейших областей познания как в некотором роде исключения из сформулированных им общих эпистемологических принципов, и она же позволила бы ему провести социологический анализ этой только что происшедшей загадочной трансформации новейшей физики.

И все же, несмотря на все эти потенциальные преимущества, Мангейм отстраняется от вывода, что

30

научное знание в любом случае зависит от социаль­ных условий. Он не делает решающего шага, чтобы признать, что его альтернативная эпистемология в равной мере приложима и к физическим наукам, и к историческим дисциплинам. Он тщательно подчер­кивает, что эти области знания лишь аналогичны друг другу. Соответствующие же этим областям эпи­стемологии хотя и параллельны, но все же различны. Реляционизм физической науки лучше всего может быть понят как особое проявление общего принципа реляционизма. Под этим он, повидимому, имеет в виду следующее: в то время как доступное для наблюдателей в социальноисторической области зна­ние необходимо связано с их социальными позиция­ми, культурным фоном, групповыми интересами и т. п., знание наблюдателей физического мира с не­обходимостью ограничено лишь их положением во времени и пространстве. Так Мангейм приходит к своей окончательной точке зрения, по которой оба типа знания выглядят как неизбежно ограниченные и подлежащие пересмотру; однако в то же время он сохраняет и водораздел между ними, утверждая на­личие принципиальных различий между существен­ными для каждой из них пределами и ограниче­ниями.

В итоге мы можем говорить о трех эпистемологи­ческих достижениях Мангейма. Он пытался свести применимость «позитивистской эпистемологии» лишь к сфере естественных наук; он стремился набросать основы альтернативной, реляционной эпистемологии, адекватной социальноисторическому, экзистенциаль­но детерминированному мышлению; он также поста­вил вопрос о том, что старая эпистемология не пол­ностью отвечает специфике даже развитых физиче­ских наук. Однако он все же разрешил свои сомне­ния относительно статуса научного знания, не бросая серьезного вызова ортодоксальной эпистемологии и, следовательно, не открывая пути к созданию зрелой социологии знания. Весьма возможно, одной из при­чин того, что Мангейм не пошел дальше в намечен­ном им направлении, было то, что в своих взглядах на развитие науки он полностью зависел от работ историков науки. Ему предстояло поэтому ждать по­явления соответствующих исследований в области

31

истории идей, а они не были осуществлены раньше чем через много лет после его смерти. Однако нема лую роль играло и то обстоятельство, что мысли Мангейма в значительной мере формулировались на основе эпистемологического противопоставления научного и социальноисторического знания. Попытка серьезной ревизии связанных с естественными наукми эпистемологических представлений неизбежно означала бы и полный пересмотр всей системы соб ственных социологических воззрений.

Я предположил, таким образом, что некоторые места у Мангейма содержат в зародыше новое философское видение науки, которое, если его сравнить со стандартным подходом, более благоприятствует возможностям социологического анализа научного знания. Но эти места обычно пропускались или интерпретировались в духе их полного соответствия более распространенной в работах Мангейма идее, что наука представляет собой особый эпистемологический, а значит, и социологический случай. Со вре мен Мангейма такая точка зрения прочно укорени лась в социологии знания. Это хорошо видно на примере работ Вернера Штарка1', появившихся примерно через двадцать лет после «Идеологии и утопии" Мангейма. В предложенной Штарком концепции социологии знания уже нет какихлибо сомнений в отношении статуса научного знания. Эпистемологические оговорки Мангейма забыты, и аргументы, позволяющие исключить науку из сферы социологического анализа, по большей части еще неявные у Мангейма, выстраиваются Штарком четко и эксплицитно. ' Штарк начинает с утверждения о фундаментальном постоянстве физического мира, которое он рас–

––––

¹ Вернер Штарк (род. 1909)—социолог, экономист и истори немецкочешского происхождения, работавший по большей части в Англии и США. Учился в университетах Гамбурга, Праги, Же невы и в Лондонской школе экономики, в 1937—1939 годах пре подавал в Пражской школе политических наук, в 1941—1963 го дах — в Кембридже, Эдинбурге и Манчестере, с 1963 года — про фессор социологии Фордхэмского университета (НьюЙорк). Автор известных работ по истории социальной мысли и социоло гии знания, редактор многотомной серии «Шедевры философии \ науки». Основные работы: «Идеальные основания экономически мысли» (1944); «Социология знания» (1958, затем еще четыр( издания); «Фундаментальные формы социальной мысли» (1963)

32

сматривает _{в качестве} необходимой предпосылки. Он полагает, что миру природы внутренне присуще опреленное _СОСТояние, которое ученые могут наблюдать и описывать со все возрастающей точностью и пол­нотой. Поскольку физики способны добиваться устой­чивого соответствия между своими формулировками _и неизменной природой, они могут и устанавливать столь характерную для них высокую степень интел­лектуального консенсуса1. Консенсус в науке созда­ется именно этой объективностью научного знания. Эта ситуация, однако, уже не имеет места по отно­шению ко всем так называемым наукам. Подобно Мангейму, Штарк убежден в существовании фундаментальных различий между теми, интересы которых направлены на изучение физического мира, и теми, чье внимание приковано к человеческому обществу. «Общественные факты мы создаем и даже переделы­ваем сами, в то время как факты природы уже не являются делом наших рук. Это — данные, причем в гораздо более жестком смысле использованного термина» [158, с. 165].

Второе основное утверждение в анализе Штарка на первый взгляд кажется слегка противоречащим первому. Дело в том, что, заявив о прямом и непроб­лематичном соответствии между истинным научным знанием и неизменными естественными явлениями, он выдвигает другую причину кумулятивности и на­дежности знаний о физическом мире, состоящую в том, что они всегда формулируются в рамках ка­койлибо перспективы, в основе которой лежат требо­вания технической эффективности.

«...В то время как человек "неоднократно менял исходные позиции, с которых он рассматривал соци­альные факты, в результате чего последние предста­вали перед ним в новом и зачастую неожиданном облике, явления природы он неизменно наблюдал

¹ В общеязыковом смысле консенсус означает единство мне­ний, суждений, взаимное согласие. Как социологический термин — это согласие субъектов относительно норм и целей социальной системы, членами которой они являются, а также относительно распределения ролей и вознаграждений внутри системы; допол­нительное значение этого термина — солидарность, формируемая чувством общей сопричастности тем или иным ценностям, тра­дициям и т. п.

38

с одной и той же позиции... в результате чего факты этого рода всегда выстраивались для него на одной и той же поверхности. Человек лишь учился рассматривать их все более тщательно... Нравится ли это| ему или нет, но при всех обстоятельствах он вынужден ориентироваться также и на ценности науки среди всех других — экономических и технологических — ценностей» [158, с. 166].

На первый взгляд кажется, что эта зависимость научного знания от некоторой специфической перспективы, с которой рассматривается мир природных явлений, или от отношения к этому миру ослабляет] веру в достоверность и определенность этого знания Научное знание выглядит в какойто степени зависящим от социальных факторов. Однако Штарк разрешает это затруднение, постулируя обязательную неизменность основной ценности, направляющей человеческие попытки осознать мир природы. По мнению

Штарка, дело не только в том, что человек всегда стремился к познанию природы ради контроля над ее естественными процессами. У него просто нет другой альтернативы. Таким образом, причиной того, почему фактуальное содержание науки выпадает из сферы социологического анализа, является универ­сальность этого содержания, которое является ре­зультатом кумулятивного применения некоторой еди нообразной перспективы к определенному миру при­родных явлений.

Этот взгляд на научное знание порождает много численные следствия, некоторые из которых иллюст­рируются Штарком. Одна из очевидных импликаций выглядит так: поскольку с течением времени форми­руется постоянный в своей основе фонд знания, то неизменны и значения утверждений, составляющих фактуальную базу науки. Истинное научное знание можно сформулировать лишь одним способом. Сово­купность знания все время увеличивается одновре­менно с глубиной наших знаний, но подлинный фактуальный базис науки не пересматривается и не формулируется заново. Второе следствие состоит в том, что научные открытия отличны от открытий, совершающихся в других сферах культурной деятельности. Открытие в науке состоит не столько в созда' нии новых значений, что имеет место в искусстве и

34

философии, сколько в осознании уже существующих в некотором смысле реальностей. Например, Штарк пишет: «...астроном лишь пытается осознать опреде­ленные данные, до этого уже существовавшие: он полностью находится под их контролем... ученый позволяет себе находиться под воздействием, которое оказывает на него объективная истина реальности, деятель же культуры описывает ценности, в которые он верит» [158, с. 167].

Штарк, конечно, понимает, что научные данные допускают концептуализацию и интерпретацию на различных уровнях общности и что некоторые из та­ких уровней и соответствующих им теоретических схем могут быть лишь косвенно связаны с эмпири­ческими наблюдениями. Однако более высокие уров­ни теоретического анализа рассматриваются им лишь как метафизическое дополнение к реальному науч­ному знанию. Штарк допускает возможность весьма сильного влияния социальных факторов на метафи­зику физических исследований и даже ее детермина­цию ими. Однако подобные метафизические обрамле­ния могут быть отделены от позитивной науки. «Дело в том, что наука всегда спрашивает: „что это?", а в метафизических проблемах непременно по­является следующий за этим первым и отличный от него вопрос „почему?"» [158, с. 175]. В качестве одного из примеров позитивного, фактуального зна­ния Штарк приводит утверждение, что все тяжелые тела падают с ускорением. Другой пример взят им из теории Дарвина — утверждение, что «жизнь яв­ляется постоянной борьбой за существование, в ко­торой слабейшие неизменно вымирают и лишь силь­нейшие выживают» [158, с. 170]. Этот пример осо­бенно интересен, ибо сам дарвиновский тезис может считаться по крайней мере частично производным от предложенного Мальтусом анализа социальной дина­мики. Однако Штарк утверждает, что даже и этот случай не демонстрирует, что подлинное научное зна­ние формируется под значительным воздействием социальных факторов.

¹ В смысле: спекулятивное, не допускающее опытной про­верки.

35

«Процессы социального развития не определяют содержания развития науки просто в силу того, что не ими определяются естественные факты; однако эти процессы могут в значительной степени привлечь внимание ученых к еще не открытым, несмотря на их существование, фактам. Как раз это произошло и в случае дарвинизма...» [158, с. 171].

Каково бы ни было происхождение приведенного выше утверждения Дарвина, само оно, по мнению Штарка, обладает абсолютной истинностью. Коль скоро было показано, что это утверждение является обобщением фактов природы, то оно уже не подлежит пересмотру. Такие факты находятся за пределами человеческого контроля. Поэтому и содержании любого основанного на них утверждения не может определяться социальными факторами.

Штарк утверждает, что он видит «причину для оптимизма» в том обстоятельстве, что все главные направления в социологии знания в своих основах согласуются с предложенной им интерпретацией науки [158, с. 167], и для иллюстрации этого он цитирует таких различных авторов, как Маркс, Лукач Мангейм, Альфред Вебер и Мертон. Правда, вышеприведенное рассмотрение вопроса показывает, что уверенность социологов знания относительно того какова истинная природа науки, куда меньше, чем

это представляется Штарку. Однако я считаю, что по существу Штарк прав, если только его утверждение понимать в том смысле, что большинство работавших в этой области действовали в рамках лишь одной традиционной философии научного познания Неспособность социологов знания предложить серьезную альтернативу принятому эпистемологическом)¹ взгляду на науку и была главной причиной того, что они были вынуждены занять позицию особой почти­тельности по отношению к научному знанию и интеллектуальной деятельности ученых (об обсуждений индуктивизма в истории науки см. в [1]). В следующем разделе я кратко опишу ту «стандартную кон­цепцию науки», которая неявно присутствовала в предшествующих рассуждениях, а в заключительной части этой главы я покажу, как именно эта концеп­ция повлияла на социологические исследования социального мира науки.

36