Анализ поэзии Марины Цветаевой
Марина Цветаева обогатила русскую поэзию 20 века. Ее стихи богаты особенностями средств выразительности.
Одиночество, состояние безысходности, душевные страдания привели ее к гибели. Как считают Н.Забололцкий, Н.Клюев, Б.Пильняк, О.Мандельштам и многие другие писатели, она стала жертвой тоталитарного режима. Те, кто любит и понимает М. Цветаеву, знают, что личная трагедия определила и выбор тем, и выбор художественных образов.
Остановимся более подробно на более ярких средствах выразительности в произведениях Марины Цветаевой.
Прежде всего используемые автором средства выразительности можно разделить по уровням.
К выразительным средствам графического уровня относятся семантическое ударение, курсив, использование заглавной буквы, разбивка слова на слоги. Семантическое ударение используется прежде всего для повышения категориальной значимости слова: местоименный элемент, частица, предлог, неполнозначный глагол выступают как лексически нагруженные элементы, в которых концентрируется смысл высказывания («Пол-жизни? — Всю тебе! По-локоть? — Вoт она!; Чтоб вновь, как некогда, Земля — казалась нам»). Семантическое ударение и курсив могут совмещаться («Да разве я тo говорю, Что знала, — пока не раскрыла / Рта»). Оба этих средства указывают на изменение актуального членения предложения и выделяют рему («Я тебя пою, что у нас — одна, Как луна на небе!; И засим, о колокольной крыши Объявляю: люблю богатых!»).
Заглавная буква представлена в основном в стихотворениях М. Цветаевой 20-х годов. Она указывает на перевод нарицательного имени в имя собственное и олицетворение соответствующего отвлеченного понятия («Плачь, Юность! Плачь, Любовь! Плачь, Мир! Рыдай, Эллада!»).
С помощью этого приема М. Цветаева создает новые понятия («Час Души, как час Беды, / Дитя, и час сей — бьет»), происходит семантическое насыщение местоименного элемента («Голос всех безголосых Под бичом твоим — Тот!»).
Разбивка на слоги восстанавливает ритмическую схему («Раз-дался вал: / Целое море — на два!») и повышает семантическую значимость слова, смыкая воедино процесс замедленного и четкого произнесения слова о процессом осознания его истинного смысла («Бой за су-ще-ство-ванье. Так и ночью и днем Всех рубах рукавами С смертью борется дом»).
Выразительные средства фонетического уровня.
Изменение фонетического облика слова может касаться и вокального и консонантного состава. Вокальные изменения состоят в удлинении гласного звука («По аллее / Вздохов — проволокой к столбу — / Телеграфное: лю-ю-блю… / Вдоль свай / . Телеграфное: про-о-щай… — воспроизводятся звучание, передающееся в далекое пространство»), в редукции главного («Д'ну по дoскам башкой лысой плясать! Д'ну сапожки лизать, лоснить, сосать! — усиление особенностей устного произношения»), в прояснении гласного («Плыви, корaбель-корабeль!»).
В цветаевских текстах часто встречается проставленное ударение. Оно помогает выбрать нужный для стиха произносительный вариант («Со всех — до горних звeзд — / Меня снимающая мест»), различить синонимы («Векaми, векaми / Свергала, взводила»), указывает на принятое автором произношение ненормативной грамматической формы («Перья на вострoты — / Знаю, как чинил!»). Изменение ударения в полнозначном олове, постановка ударения на предлоге связаны с выполнением ритмической схемы («К громaм к дымам, / К молодым сединам дел — / Дум моих притчи седины; Тень — вожaтаем, / Тело — зa версту!»).
На морфемном уровне эффект морфемного членения возникает от двойного прочтения слова: расчлененного на морфемы, как это представлено в тексте, и имеющегося в сознании носителя языка слитного прочтения. Разделение слова на морфемы придает последней статус полнозначного слова. Морфемное членение в поэтическом языке М. Цветаевой соответствует реальному (с живыми словообразовательными связями: («У-ехал парный мой, / У-ехал в Армию!», а также у слов, потерявших производный характер: «Ты обо мне не думай никогда! На-вязчива!»). Разбивка на слоги может имитировать морфемное членение о выделением одной значимой части («Шестикрылая, радушная, / Между мнимыми — ниц! — сущая, / Не задушена вашими тушами / Ду-ша!»).
Словообразовательный уровень. В окказиональные словообразования вовлечены основные полнозначные части речи: существительное, глагол, прилагательное, например, «хвататели минут», «высасыватель глаз», «заглатыватель тайн», «всеутолительница», «упокоительница», «бредовар», «женомраз», «душность», «слепость», «прямизна ресниц», «хвалынь-перелынь», «пересмеялся», «упляшут», «обезмужено». Окказионализмами является формы повелительного наклонения, выходящие за нормы грамматической системы русского языка: «Тони да не кань, Рухай, / Сонм сил и слав, Ржавь губы, Мрачи глаза, Словакия, словачь».
Цель введения такого окказионализма — освобождение от лишних значений (лексических и стилистических), активизация значений производящего слова: «Есть час на те слова./ Из слуховых глушизн/ Высокие права / Выстукивает жизнь.» («Есть час на те слова…», 1922).
В паре глухота – глушизны оба слова обозначают признак, отвлеченный от его, носителя. Но слово глухота в литературном языке имеет более конкретное значение (глухота – отсутствие слуха у человека, животного), а в переносном значении содержит отрицательную оценку. Оба этих значения не применимы к «звенящему» стиху М. Цветаевой, в котором речь идет о высоком часе познания смысла жизни.
Лексический уровень. Поэтическое словоупотребление М. Цветаевой эволюционирует в сторону широкого использования переносных значений, тропов, высказываний, имеющих двуплановую и многоплановую семантику. В ее поэтическом мире органически переплетены физический и духовный мир, мир вещный и мир интеллектуальный, эмоциональный, мир отвлеченных понятий и нравственных ценностей («Вы! Собирательное убожество! Не обрывающиеся с крыш!», «Чрез лихолетие эпохи, / Лжей насыпи — из снасти в снасть — / Мои неизданные вздохи, Моя неистовая страсть»).
К выразительным средствам грамматического уровня можно отнести такие примеры: «Не возьмешь моего румянца — / Сильного — как разливы рек! / Ты охотник, но я не дамся, / Ты погоня, но я есмь бег.» («Жизни», 1924)
Актуализируется признак активности, имплицитно содержащийся в грамматической категории мужского рода в его противопоставленности женскому. «Словоискатель, словесный хахаль, / Слов неприкрытый кран, / Эх, слуханул бы разок, — как ахал / В ночь половецкий стан!» («Молвь», 1924).
Глагольная окказиональная форма слуханул переводит эмоцию лица, произносящего междометие ах, в эмоцию воспринимающего это междометие.
Также можно выделить синтаксический и пунктуационный уровни.
Обратимся к метафоре, используемой Цветаевой. Нелегко отделить ее из контекста, порой это сделать невозможно. Также характерно наложение метафоры на другие образные средства, например, на сравнение: «Черная, как зрачок, как зрачок, сосущая / Свет – люблю тебя, зоркая ночь». Если изъять сравнение, то метафора потеряет всякий смысл.
В поэзии Цветаевой есть слова-образы, принадлежащие к разным разрядам, но способные повторять друг друга, выражая одно и то же содержание: серебро – снег, иней: «Ах, на цыганской, на райской, на ранней заре – / Помните утренний ветер и степь в серебре? / Синий дымок на горе / И о цыганском царе – / Песню…» («Милые спутники, делившие с нами ночлег!»). Глаза представляют собой бездну, обугленные прошлогодние круги, фонари: «И проходишь ты над своей Невой / О ту пору, как над рекой-Москвой / Я стою с опущенной головой, / И слипаются фонари. / Всей бессонницей я тебя люблю, / Всей бессонницей я тебе внемлю – / О ту пору, как по всему Кремлю / Просыпаются звонари». (У меня в Москве – купола горят…)
Благодаря этому они используются как своего рода синонимы и могут варьировать одну и ту же мысль в разных стихотворениях.
Ее метафоры многочлены, способны подчинять себе весь контекст, в котором отдельные слова утрачивают свою обособленность и создают единый эмоционально окрашенный образ.
В самых простых случаях можно выделить субстантивную метафору: «туман дней», «крылышко розы», «степь в серебре», «глоток смерти», «грохот орлиных крыл», «голова тюльпана», «гнездо богов»,, «бессердечность сердца», «стрелы ресниц», «волны колоколов над волнами хлеба», «пожар в глазах», «тяжесть крови», «простоволосость сна». Также субстантивная метафора согласуется с глагольной: «Снова поют за стенами / Жалобы колоколов…» (Зимой), «Склоняются низко цветущие ветки, / Фонтана в бассейне лепечут струи, / В тенистых аллеях все детки, все детки… / О детки в траве, почему не мои?» (В Люксембургском саду), «Я думаю о том, как лава древней крови / По вашим жилам разлилась» (Байрону).
Можно встретить и адъективные метафоры: «жаркая рябина», «солнечный огонь», «беззвучно - звенящая ночь», «обугленные прошлогодние круги» (глаза), «бессонная совесть», «смуглые поля», «подземная кровать», «восковые слезы», «своекорыстная кровь», «раболепный гнев», «нищий дым», «чердачные чудеса», «лагерное солнце», «алый лагерный цветок»: «Я знаю: наш дар – неравен. / Мой голос впервые – тих. / Что вам, молодой Державин, / Мой невоспитанный стих» (Никто ничего не отнял…), «Голову сжав, / Слушать, как тяжкий шаг. / Где-то легчает, / Как ветер качает /Сонный, бессонный / Лес» (Бессонница).
Прежде всего, метафора накладывается на сравнение. Сопоставляемые Цветаевой вещи порою кажутся абсолютно разными, но в контексте ее стихотворений они приобретают ту выразительность и ценность, которую нельзя передать словами. Например: «Как два костра, глаза твои я вижу, / Пылающие мне в могилу – в ад, - / Ту видящие, что рукой не движет, / Умершую сто лет назад» (Тебе – через сто лет). Здесь метафора накладывается на сравнение, осложняя его, и передает особое впечатление. «Душа – навстречу палачу, / Как бабочка из хризалиды!» (Душа, не знающая меры…). В данном отрывке метафора согласуется со сравнением. И, таким образом, мы видим, что наряду с простыми метафорами в стихотворениях М. И. Цветаевой существуют их осложненные преобразования, возникшие в результате наложения метафоры.
В поэзии Цветаевой встречаются различные роды эпитетов: положительные, отрицательные, полные, в сравнительной степени, в превосходной и т.д. «В страну… печальных глаз…», «Это голодной тоски обглодки», «По холмам - круглым и смуглым», «Насколько лес добрее моря…», «Снеговее скатерти, Мертвец - весь сказ! // Вся-то кровь до капельки // К губам собралась!».
Тенденцией развития поэтического языка данного периода, к которому принадлежит творчество М.Цветаевой, является активизация разговорной лексики в речи поэтов и писателей: «И зала делалась просторней // И уже – грудь», «А голос-то - острей ножа», «Все бледней лазурный остров – детство», «Еще стремительней хвала…», «Ум - отрезвленней, грудь свободней», «Горы - редей темени…», «Небо- синей знамени…», «Море -седей времени». Кроме того, эта форма обеспечивает соответствующую ритмическую организацию текста.
Относительные прилагательные дубовый и топорный приобретают у М.Цветаевой окказиональную сравнительную степень: «Любят - думаете? Нет, рубят / Так! Нет - губят! Нет - жилы рвут! / О, как мало и плохо любят! / Любят, рубят - единый звук! Мертвенный! / И сие любовью Величаете? Мышц игра - / И не боле! Бревна дубовей / Итопорнее топора».
Дубовый – это жесткий, грубый (по отношению к человеку), бесчувственный. Прилагательное дубовее обладает семантической емкостью: это грубая, неуклюжая, бездушная любовь, грубее, чем тот, кто проявляет ее. Топорный – тоже грубый, эта любовь неуклюжа, как бы сделана топором, но любовь и разит сильнее, чем топор.
Эпитеты, выраженные качественным прилагательным в превосходной степени подчеркивают значимость. Придают эмоциональности и выразительности словам: «страстный: … я в свои лучшие высшие сильнейшие, страстнейшие часы - сама такая же», «Страстнейшая из всех смертей // Нежнейшая», «Чужая кровь -желаннейшая и чуждейшая из всех», «За безобиднейшую фразу // Грозя ножом…», «Грех последний, неоправданнейший», «Я зло познала сладчайшее», «Стобой, нелепейшая роскошь…».
Сложный эпитет во всех его разновидностях создает поле «структурной напряженности»: «И чей-то взор неумолимо-грустный», «Ни безумно-оплаканных книг», «О, как вы глубоко-правдивы!», «Спасибо за возмутительно-неподробное письмо», «Их слова неумолимо-колки», «Как несчастны, как жалко-бездомны те».
В произведения Цветаевой присутствует антитеза из-за неудовлетворенность от внутреннего душевного разлада тяготит поэта, она пытается его преодолеть: «… мое несправедливое, но жаждущее справедливости сердце…», «Эпоха против меня не лично, а пассивно, я – против нее – активно», «В свой край, в свой век, в свойчас // В наш – час, в нашу – страну! // Ваш край, ваш век, ваш день, ваш час, // Наш грех, наш крест, нашспор, наш – гнев», «Маяковский – это кладбище Войны и Мира, это родина Октября, это Вандомский столп, задумавший жениться на площади Конкорд, это чугунный Понятовский, грозящий России, и некто (сам Маяковский) с живого пьедестала толп – ему грозящий, это на Версаль идущее «хлеба!».
Цветаева олицетворяет предметы, дает им жизнь. Сну приписываются свойства человека: он может быть мудрым, невыспавшимся и т.д.: «Вам мудрый сон сказал украдкой..», «Обеими руками // В твой невыспавшийся сон». Небо тоже может быть у М.Цветаевой «невыспавшимся»: «Невыспавшееся небо, точно протирающее глаза верхом руки». Одухотворяющая сила поэзии Цветаевой заставляет думать и чувствовать – действия, движения, отвлеченные понятия.
Для придания дополнительной эмоциональности и выражительности, привлечения внимания Цветаева использует восклицания и вопросы, например: «А был красив гортанный голос! // А были пламенны глаза!», «Жарко целуй, любовь!», «Олимпийцы?! // Их взгляд спящ!».
Достаточно часто Цветаева использует повторы, чтобы акцентировать внимание к проблемам, волнующим ее, либо показать многообразие чего-либо, например: «В глубокий час души,// В глубокий – ночи… // (Гигантский шаг души,// Души в ночи.) // В тот час, душа, верши // Миры, где хочешь // Царить, – чертог души, // Душа, верши.// Ржавь губы, пороши // Ресницы – снегом.// (Атлантский вздох души, // Души – в ночи…) // В тот час, душа, мрачи // Глаза, где Вегой // Взойдешь… Сладчайший плод,// Душа, горчи.// Горчи и омрачай:// Расти: верши».
Стихотворение являет собой яркий пример многоаспектной концептуализации души. Во-первых, перед нами олицетворение: душа может шагать (шаг души) и дышать (вздох души). Антропоморфная метафора «оживляет» душу, делает ее субъектом действия. Такая абсолютизация динамического начала души приводит к структурированию элементативной метафоры, где душа становится стихией и способна порошить снегом ресницы, всходить звездой. Восприятие концепта происходит и с помощью флористической метафоры (растет, горчит).
Особое место в творчестве Цветаевой занимает ритм, который в первую очередь может создаваться за счет повторов: «По холмам – круглым и смуглым, / Под лучом – сильным и пыльным, / Сапожком – робким и кротким – / За плащом – рдяным и рваным. / По пескам – жадным и ржавым, / Под лучом – жгучим и пьющим, / Сапожком – робким и кротким – / За плащом – следом и следом. / По волнам – лютым и вздутым, / Под лучом – гневным и древним, / Сапожком – робким и кротким – / За плащом – лгущим и лгущим». Ритм используется для создания и передачи до читателя атмосферы происходящего.