9 Е. И. Маштакова

'129

рами неправых судей, греховных «духовных пастырей», невежественных лекарей, вообще «ученых невежд»; ря­дом с ними видим тоже известных героев, хоть и не ученых, но сообразительных, не дающих себя в обиду, и многих-многих других. Рассказывает Лямии и юмо­ристические истории бытового характера (например, о порче нравов в обществе и т.п.).

В художественной прозе Лямии отразились многие существенные качества литературы Турции XVI в. Изу­чение их тем более важно, что не только он, но и другие писатели уделяли тогда немалое внимание жанру за­нимательного рассказа.

Еще в начале нашего века В. Д. Смирнов в преди­словии к своей хрестоматии кратко представил русскому читателю «плодовитого и разностороннего писателя»Ля­мии и опубликовал девять его «лятифе», заметив при этом, что вообще «в составе и изложении анекдотов пре­обладает та же средневековая наивная гривуазность, какою славятся новеллы Боккаччо» [159, II, XV—XVI].

Вообще у В. Д. Смирнова не ослабевал интерес к творчеству Лямии. Набросок научного отчета, датиро­ванный 1913 г. [158, № 35], содержит характеристику ру­кописных материалов по истории турецкой новеллистики. На первом месте парижский список сборника новелл Лямии («Летаиф-и Лямии»), составленный его сыном (имя его осталось неизвестным). В ряду других мате­риалов здесь есть собрание рассказов Джинами и спис­ки (XVI в.) безымянного сборника «Радость после го­ря» («Фардж бад' аш-шидда»)64, которые «в основе своей суть извлечения из каких-то прежних источников, главным образом арабских и персидских» [158, № 35, л. 16]. Сборник Лямии отличается оригинальностью мно­гих «сказаний чисто местного, турецкого происхожде­ния и колорита» [там же]. Место действия его анекдо­тов— Бурса или вообще Малая Азия. «Беззастенчиво­му» (определение В. Д. Смирнова) вышучиванию или осмеянию подвергаются служители религиозного куль­та. Лямии здесь далек «от благочестиво-фанатической косной односторонности повествования чисто мусуль­манского пошиба» [158, № 35, л. 2а]. Это превосходно

54 По мнению В. Д. Смирнова, этот сборник никак не связан с одноименным персоязычным произведением.

130

иллюстрируется, например, рассказом о предпринятой одним везиром Мурада II одновременной постройке христианских церквей и мусульманских мечетей, в рас­чете за свои добрые дела 'наверняка достигнуть царст­вия небесного, смотря по тому, какая вера впоследствии окажется истинной.

Три «лятифе» из этой публикации В. Д. Смирнова: «Похороны собаки», «Один бог знает, какая вера истин­на» и «Младенец-скороход» перевел на русский язык А. Качоровский [144, 300—306]. В небольшом вступле­нии переводчик сообщает некоторые сведения из исто­рии публикации «анекдотов» Лямии на иностранных языках55 и пр. Он обращает внимание на ту свободу, с которой в первых двух названных «анекдотах» турецкий автор судит о религии, на его резкие выпады против ду­ховных служителей и судей и т. п.

В. А. Гордлевский посвятил специальную статью од­ному хранящемуся у нас описку сборника анекдотов Лямии, рассматривая эту рукопись как копию первона­чальной редакции, «копию с черновика авторского». В заключение ученый пишет: «Темы анекдотов разно­образны, а часть повсеместно известна, и фольклорист, быть может, найдет здесь, в сборнике Лямии, звено, соединяющее Восток и Запад...» [141, IV, 171 и 174].

Внимание русских ученых, как видим, довольно дав­но было привлечено к художественной прозе Лямии56. Последнее по времени подтверждение этого находим у И. В. Боролиной [135, 399—400].

Генетическая сложность этого литературного памят­ника и его значение для истории турецкой новеллисти­ки в особенности делают необходимым специальное изу­чение «Собрания занимательных историй» Лямии. Прав­да, это непростая задача при отсутствии надежного на­учного издания текста.

Творчество Лямии (и не только его) показывает, ка­кое тесное взаимодействие существовало, тогда между

55 См., например: 107, 472, 513—514, 320.

56 А. Е. Крымский был глубоко неправ, когда написал о Лямии, что «ничего своего собственного он не дал, и даже среди общей не­оригинальности турецкой поэзии приходится его считать скорее про­стым переводчиком, чем подражателем» [147, 116]. Нет необходимо^

сти доказывать, насколько ошибочно это обвинение в несамостоятель­ности всей турецкой поэзии и Лямии, в частности,

9*

.131

литературой и фольклором. Примером может служить новелла из названного сборника «Радость после горя», а именно «Повесть о мусульманине, иудее и судье Хом-ском» [158, № 35, лл. За—5а] с ее комическим разреше­нием конфликта: с прибылью оказались и судья, и от­ветчик-мусульманин. По оригинальному и верному су­ждению В. Д. Смирнова, эта новелла является восточ­ной версией сюжета, известного по «Венецианскому куп­цу» Шекспира57.

Литературно-фольклорные связи вообще нелегко поддаются анализу. И все-таки можно проследить не только проникновение фольклора в литературное произ­ведение, но и явление обратного порядка. В легенду, песню или побасенку, иными словами, в произведение устного народного творчества могло превратиться не только само литературное сочинение, но и личная судьба писателя. Широко известны подобные примеры, касаю­щиеся героико-эпических произведений, как и самих ав­торов, подлинных или мнимых. То же явление, но, так сказать, в ином жанре, могут напомнить анекдотические истории ходжи Насреддина и многие другие. Уместно привести еще один пример, уже относительно позднего времени, имеющий некоторую аналогию с последними,

Джинани58, настоящее имя Мустафа бен Мухаммед (ум. в 1595 г.), был в свое время известен, прежде всего, как автор дидактического месневи «Блеск сердец»59 («Джиля уль-кулю'б»). Это —рассуждения на «житей­ские» темы вроде того, что скупость — плохое качество, терпение и выдержка — хорошее, что праздность вредна, что бесполезно для репутации человека строить пышное жилище, если он «не придерживается правдивости в сло­вах, не идет по пути знания и добра» и т. п., а кроме того, обязательные по тем временам и размышления на «божественные» темы. Однако прописные истины здесь -проиллюстрированы рассказанными «к случаю» и «на тему» притчей, легендой, анекдотом или историей, взя­той из жизни; это избавляло сочинение от сухой дидак-тичности.

Джинани был духовным судьей (кади), потом — ду-

'5?.Об этом подробнее см. у Смирнова [159, II, XIV—XV].

58 Иногда встречается другое начертание этого псевдонима: Cenani, что некоторые ученые считают неверным f21, I, 18.0].

59 Заглавие можно перевести также: «Разлука сердец».

132

ховным учителем (мюдеррисом), а до этого некоторое время служил в канцелярии воинского начальника,; -Бо­гатый жизненный опыт, знание литературы и фольклора позволяли ему на все случаи жизни приводить в пример подобающие истории и притчи. «Иллюстративная» часть составляет достоинство и другого его произведения — «Редкостные рассказы» («Бедае уль-асар») 60.

Рассказ о «безутешной» вдове был переведен на русский язык более полувека назад [144, 306—310]. Его «чисто литературное происхождение» (от латинской но­веллы Петрония о Матроне Эфесской) «только с пере­несением действия на мусульманскую почву» было от­мечено еще В. Д. Смирновым [159, II, XVI]. Из его хрестоматии переводчик А. Качоровский взял оригинал [159, II, 242—245]; во вступлении он кратко отметил ши­рокое распространение этого сюжета у разных народов, в том числе и у русского.

Известно, что Джинани своими острыми эпиграмма­ми участвовал в ожесточенной борьбе придворных поэтов.

: Остроумный поэт был также неистощим на выдумку разных веселых историй и шутливых «розыгрышей». Но однажды он сам стал жертвой злой шутки. У султана Мурада III был любимец-меддах Эглендже61. В его обя­занность входило рассказывать султану разные истории и легенды. Когда же запас их истощился, падишах ска­зал: «Вот если б кто-нибудь написал книгу новых рас­сказов, мы почитали бы их...». Узнав об этом, Джинани и составил книгу «Редкостных рассказов». Он отдал ер искусному мастеру, чтобы тот позолотой украсил руко­пись, которую автор собирался поднести султану. Об этом проведал тот придворный увеселитель. Он сгово­рился с мастером, взял к себе на время эту рукопись, выучил записанные там истории, а потому одну за дру­гой пересказал их султану. Позднее Джинани, ничего не ведая, принес во дворец богато украшенную книгу и по приказу султана, стал читать ее вслух. Но через не-

60 Возможен другой перевод: «Диковинные писания».— Прим. ред. Название книги Джинани напоминает заглавие мемуаров Зай-наддина. Васифи «Редкостные события» («Бедае уль-вакаи»). Слу­чайное ли это совпадение?

61 Очевидно, это прозвище; слово «eglence» означает: забава, игрушка, предмет насмешки.

133

Сколько страниц тот прервал его, сказав, что все это не ново, все эти истории он уже слышал от Эглендже, и обвинил Джинани в обмане. Один из придворных даже предположил, что Джинани сделал только литератур­ную обработку каламбуров и россказней Эглендже. Джи­нани заплатили гроши и прогнали из дворца. Вся эта история, печальная для автора «Редкостных рассказов» [21, I, 181], по форме очень напоминает забавную фоль­клорную историю о том, как шут шута перешутил.

О ТУРЕЦКОМ ФОЛЬКЛОРЕ, ИСТОРИЧЕСКИХ ХРОНИКАХ И ПРОЧЕМ

Турецкий фольклор богат юмористическими и сати­рическими произведениями. Поэты саза, или ашуги (в более привычном для нас именовании народных поэтов, исполняющих стихи под собственный аккомпанемент), занимали большое место в духовной жизни турок. Выход­цы из разных слоев общества, они несли отпечаток среды в своем юморе, в своей сатире, в самом выборе предмета осмеяния, в средствах, используемых для до­стижения нужного комического эффекта.

Большим успехом в военной среде и вне ее пользо­вались стихи народного поэта Оксюза Деде (жил в конце XVI в., был родом из Румелии). Его стихи, бога­тые тематически и разнообразные в жанровом отноше­нии, часто окрашены юмором или содержат злую на­смешку. Какой другой поэт, как не он, янычарский вос­питанник, а потом — воин-янычар, участник походов, мог, например, сложить пародийные стихи, написанные от имени Поверженного врага? Стихи, о которых идет речь '[42, 188—189], появились после победоносного для турок сражения (1589 г.) в войне с Ираном. В бою был захвачен в плен сын шаха Хайдар Мирза и отправлен в Стамбул вместе с четырьмя ханами и тысячью пленных воинов. Песня-плач написана от имени иранского шаха. Острый сарказм по отношению к побежденному прави­телю идет от особенности ситуации, в которой были на­писаны стихи, и от среды, воспитавшей автора. Но здесь же есть и горькая ирония, и тоска отца, сознающего, что он бессилен помочь любимому сыну, увезенному в плен, отца, умоляющего о милосердии к пленнику. Нетрудно

134

представить, каким хохотом и насмеШлиШмй репликами встречались у янычар такие стихи:

Вообще у ашугов, особенно ий янычарской среды, сложено много песен 0 походах в Иран, Египет и т. д. Здесь Всегда находилось достаточно предлогов для из­девки и злой иронии. В пристрастии к острому насмеш­ливому слову, крепкой шутке не уступали им и поэты саза из моряков. Да и только ли в этих кругах цени­ли юмор и прибегали к разящей сатире как средству на­падения и защиты?

Проза средневековой Турции, несмотря на заметное к этому времени развитие, вое еще была беднее сатирой и юмором, чем поэзия. Это соответствовало соотношению стихов и прозы, существовавшему тогда в турецкой ли­тературе. Однако в наши представления могут быть вне­сены некоторые коррективы, когда расширится круг изу­чаемых форм, видов и жанров турецкой прозы.

Мы еще слишком мало знаем, насколько богаты стра­ницами сатиры и юмора, например, уже известные нам (чаще лишь по названию) различные сборники расска­зов, произведения в жанре шехренгиза и многое другое, остающееся пока неизученным, а часто и неизданным. Необходимо также на должном уровне и под опреде­ленным углом зрения рассмотреть произведения, каза­лось бы, далекие от интересующей нас темы. Житий­ные повествования, проповеднические сочинения, имею­щие давние, генетически сложные традиции, весьма ве­роятно, содержат сатирические выпады против инакове-рующих, вообще инакомыслящих и пр.

Тезкире, эти своеобразные произведения популяри­заторской и литературно-критической мысли Востока, подчас создавались людьми, литературно одаренными, с ярко выраженным художественным вкусом и пристра­стиями. Все, что не вмещалось в рамки их представле­ний о должном и «правильном» в области словесности или даже в чисто моральном плане (в отношении самих авторов), они отвергали, высказываясь при этом неред­ко в явно ироническом тоне, даже с издевкой. Вспом­ним, к примеру, 'Саркастические высказывания Лятифи о многообразии форм плагиата, образующих целую си­стему со строгой градацией от мелкого литературного жульничества до ловкой «творческой обработки», выда­ваемой за самобытность в искусстве; или его же язви-

135

Дельные и горестно-иронические заметки об измельча­нии поэзии, о бездарных панегиристах, о нарушении уже установившегося в поэзии «регламента» и пр.62. Са­ми авторы тезкире старались следовать литературной моде и нормативам «высокой» прозаической речи со сложными словесными украшениями, длиннейшими рече­выми периодами и т. п. Именно на XVI в. приходится и начало, и высшая точка подъема в создании тезкире на турецком языке63.

Хроникальная литература турок богато представле­на сочинениями, разнообразными по изложению самих фактов истории и по литературным достоинствам. Бэтой области скрыты большие возможности для выявления юмора и сатиры во всем многообразии их форм. Подход писателя к предмету описания и принципы изложения определяют стиль и границы художественных «допуще­ний», а также личного авторского оценочного элемен­та, который и дает примеры шутливого, ирониче­ского, беспощадно-уничижительного отношения к людям и делам их. Возможно, в этом плане окажется интересен и Лютфи-паша (ум. в 1563 г.) с его «Книгой Асафа» («Асаф-иаме»), где больше легенд и выдумок, автор­ских мемуаров и рассуждений о бытии вообще, чем подлинной историографии.

«Хроника» Мустафы Селяники (ум. в 1600 г.) но существу и по стилю во многом отлична от того, что ей предшествовало в исторической литературе турок. Точ­нейшие записи очевидца разных событий и встреч дают­ся в виде дневника. Почти всю жизнь (если не счи­тать непродолжительных отставок) автор в качестве се­кретаря или летописца вел и светскую дворцовую хро­нику, п фиксировал все обстоятельства и ход таких событий, как, например, мятеж дворцовых стражников при Мураде III. Он не оставался бесстрастным реги­стратором происходившего, и его записи содержат ав­торские суждения. Знакомство с положением дел в стра­не выработало у него собственный, «неофициальный», взгляд на вещи, высказываемый в «Жалобах времени»,

62 Выразительный перевод отрывков из тезкире Лятифи см. у В. Д. Смирнова :[160, 456—457, 482—483].

63 Тезкире Сехи (ум. в 1548 г.) «Семь ([кругов] рая» («Хешт бехишт»), антологии Лятифи (ум. в 1582 г.), Ашыка Челеби (1520— f572), Кыналызаде, или Хасана Челеби (1547—1604), и др.

136

или «Жалобах на судьбу» («Шикайет-и рюзгяр»), во­шедших в его хронику. То иронически, то гневно, но всегда с ощутимым личным критическим отношением историк писал об экономических неполадках в госу­дарстве, о порче нравов (воровстве, взяточничестве и т. д.) 64.

К такой своеобразной форме авторского лирического отступления прибегали не только историки, но и поэты, чаще всего когда были затронуты их общественные чувства (тревога за положение в стране, за весь мир и т.п.). Кстати, такого рода авторские отступления по­служили одной из основ сформировавшегося впоследст­вии у турок жанра памфлета.

Али Мустафа (1541—1599), разносторонне одарен­ный и образованный человек, оставил множество сочи­нений в прозе и стихах на темы из истории, литературы и др. Особенно интересно его последнее сочинение «Суть известий» («Кюнх уль-ахбар»). Охватывая широкий круг событий и явлений из турецкой истории (с древности почти до начала XVII в.), автор помимо важных с по­знавательной точки зрения сведений высказывает соб­ственные суждения по многим вопросам, волновавшим мыслящих людей его времени, часто настроенных весь­ма критически к отрицательным явлениям эпохи. Если, повествуя о давней истории человечества, о древних тур­ках или о неизвестных вещах (например, из области географии, зоологии), автор сочиняет настоящие леген­ды, следуя за своими источниками, то, приближаясь к своему времени, он становится оригинальным в наблю­дениях над турецкой историей. Али Челеби, как чаще его называют, был свидетелем многих драматических событий второй половины XVI в. и, рассказывая о них с редкой правдивостью, в сатирическом духе высказы­вался о действиях падишахов, о серьезных «неустрой­ствах» в жизни государства и т. п. Близки к сатире жа­лобы историка на то, что он, при своей образованности и заслугах (как автор многочисленных трудов), не зани­мает подобающего места в жизни, а другие писатели, не имея достоинств, живут в богатстве и славе [33, 406]. Лучшие страницы «Сути известий» написаны так, что