11 «Книга основных правил», как перевел а. Е. Крымский [147, 125].

Щ

Албанец из знатного рода Дукагинов, Яхья-бей был подростком взят в янычары и увезен из родных мест. Стихи приносили ему или милость высоких меценатов, или подвергали его жизнь опасности, когда он лишал­ся высокого покровительства.

В свои месневи Яхья Ташлыджалы вводил притчи, рассказы и разные истории (связанные, например, с именем ходжи Насреддина), чтобы по давней традиции турецкой литературы подкрепить ими свои суждения или пояснить полезный житейский совет. Автор здесь не­редко прибегает к комическим эффектам. Иногда для этого используются языковые средства. Забавна, на­пример, «простонародная на столичный манер» речь в устах Шаха (который, оказывается, вовсе не султан, а просто юный красавец — владыка сердец) и Нищего (на самом деле — это благочестивый ученый).

. Яхья-бей был известен своими язвительно-остроум­ными и не всегда пристойными эпиграммами 12. Одни он адресовал поэтам, например суфию Хаяли (ум. в 1557 г.), с которым вел ожесточенную литературную борьбу, и Зати; другие — людям чиновным (зло осмеял, например, своего врага — умершего великого везира Рустем-пашу).

Эпиграмматическая поэзия существовала в литера­туре Турции не первый век и в XVI столетии, пожалуй, достигла расцвета. Во всяком случае, эпиграмма стала популярным видом сатирической миниатюры. Ею поль­зовались не только в интересах личных; ее пускали в ход в литературной борьбе, не забывали ее и в общест­венных конфликтах. Эпиграммы получали большой ре­зонанс, и нередко это имело трагические последствия для их авторов.

Причастность к этому опасному жанру сыграла ро­ковую роль в судьбе талантливого Фигани (настоящее имя Рамазан, ум. в 1532 г.). Поэт родился в Трапезунде, в юности занимался в Стамбуле языками (арабским и персидским) и литературой, а также изучал медицину, но все бросил ради поэзии. Был завсегдатаем питейных домов и постоянно нуждался в деньгах. Характер имел

12 См. несколько переводов на нем. яз. у И. Хаммера '[105, II, 273; III, 35—38] и пересказ одной эпиграммы у А Е. Крымского [147, 127].

107

независимый и резкий. Фиганй прославился как автор касыд в честь правящего султана и великого везира, по поводу торжеств при дворе, связанных с семейными праздниками и т. п. Долгое время поэт 'был известен науке лишь по отдельным стихам, рассеянным в разных сборниках, и по записям в ранних тезкире, начиная с Сехи, завершившего свое сочинение семь лет спустя по­сле гибели поэта. Однако сообщаемые в тезкире сведе­ния и цитируемые стихи имеют значительные расхожде­ния (что перешло затем в справочники и книги по ли­тературе).

Исследователи его творчества Абдюлькадир Кара-хан 13 и Мехмед Фуад Кёпрюлюзаде [20, IV, 630—631] находят поэта оригинальным прежде всего в касыдах, которые, как считают ученые, частично приписывались Физули и долго включались в его диван. Особо отмеча­ется своеобразие и свежесть острот в стихах Фиганй [26, 389].

Литературные и исторические источники по-разно­му рассказывают о гибели поэта, но все связывают их с таким историческим фактом. Во время первого вен­ского похода, когда турецкие войска в 1529 г. захва­тили Будин (Будапешт), великий везир Ибрагим-паша вывез оттуда в Стамбул три бронзовых бюста и распо­рядился установить их на площади (Атмейдан) перед дворцом. Стали распространяться слухи, обвиняющие великого везира в идолопоклонстве. Тогда же стало из­вестно персидское двустишие:

Явились в мир два Ибрагима,

Один низверг идолов, другой водрузил [21, I, 100].

Ряд источников не сомневается в авторстве Фиганй, другие н, в том числе и Абдюлькадир Карахан, считают,

13 Абдюлькадир Карахан, начав изучение Фиганй, опубликовал более двадцати лет назад первую работу (26], много давшую для понимания творчества поэта, а сравнительно недавно издал труд «Kanunt Sultan Silleyman cagi ^airlerinden Figant ve Divancesi», Istanbul, 1966. В доступных нам библиотеках этой книги не оказа­лось и представление о ней сложилось по благожелательной рецен­зии проф. А. Бомбачи ![209, 381—383],

14 Ашык Челеби (ум. в 1571 г.) пишет в своем тезкире [114, 262—263], что во втором случае имелся в виду «один старый иран­ский правитель по имени Ибрагим» (однако неясно, кого Ашык Че­леби имел в виду). Первым здесь назван, конечно, пророк Авраам.

108

что оно было только приписано турецкому поэту. Но еГб недруги (придворные стихотворцы, царедворцы и пр.), ненавидевшие поэта за расположение к нему султана, за его убийственно острые эпиграммы, не приминули воспользоваться случаем. Они убедили Ибрагим-пашу, что эпиграмма направлена лично против него, и по при­казу великого везира Фиганй был повешен.

Упоминавшиеся поэты XVI в. были в той или иной мере связаны с городом и его культурой. Жизнь города и его общественных кругов, близких поэтам, питала их творчество; здесь авторы находили необходимую им аудиторию. Социальная база во многом новой город­ской культуры была гораздо шире той, которой распо­лагала придворная культура (в узком понимании этого термина). Средние городские слои — лавочники-ремес­ленники, торговцы, мелкое чиновничество, служилые люди, лица относительно невысоких духовных званий и др.— имели возможность получить некоторое образо­вание. Как ни ограниченно оно было, им все же дава­лись знания основ поэтической науки. Если не каждый грамотный человек писал стихи, то в своем боль­шинстве представители этих кругов были подготов­лены к восприятию стихов. Городская литература ста­ралась отвечать запросам своей аудитории и требова­ниям времени.

Эти явления турецкой жизни в XVI в. были в прин­ципе аналогичны тем, которые несколько раньше имели место, например, в Самарканде, Герате и отчасти в Бу­харе, а к этому столетию получили более высокое раз­витие. Так, А. Н. Болдырев пришел к выводу «о значи­тельной роли среднего городского сословия („бюргер­ская" торгово-ремесленная, чиновничья, духовная среда) в создании и потреблении культурных ценностей в Ге­рате конца XV века — другими словами, о значительном расширении социального базиса культурной жизни, став­шей тогда гораздо более доступной для широких слоев общества, чем в предшествующее время» [171, 253— 254].

История турецкой общественной мысли мало изуче­на, как и многие стороны собственно литературной жизни. Невозможно со всей определенностью судить, на­сколько были вовлечены в литературный процесс сред­ние городские круги Турции. Но творчество ряда писа-

109

Тилей и поэтов все же говорит о достаточно большой развитии городской литературы.

Поэт Зати (собственное имя Иваз; 1471 —1546-47) занимает в ней особое место. Выходец из небогатой семьи, он сапожничал в родном городке Балыкесире, вероятно, как и его отец. Лятифи и Ашык Челеби, со­временники поэта, расходятся во мнении об уровне его образованности (поэт не закончил обучения в одном из стамбульских медресе): знал он науку изящной словес­ности или нет, владел персидским языком или нет (судя по собственному признанию поэта,— несвободно) и т. д. Вероятно, отсутствие систематического образования им восполнялось самостоятельным путем, но изъяны оста­лись: в его стихах, по мнению знатоков, заметно наруша­лись правила стихосложения.

Зати не стал ни придворным поэтом, пи должност­ным лицом. По его собственному мнению (в передаче Ашыка Челеби), ему помешал в этом не столько физи­ческий недостаток (он был глуховат), сколько неодоли­мые происки соперников-коллег из придворных стихо­творцев и утрата по разным причинам высоких покро­вителей. Его приветственные касыды и «стихи на слу­чай», которые он подносил султанам и чиновникам вы­соких рангов, в свое время встречали хороший прием (и автор мог некоторое время жить за счет получаемых подарков). Но поэты, постоянно состоявшие при дво­ре, делали все возможное, чтобы очернить Зати. Сохра­нились язвительные эпиграммы, направленные в его ад­рес поэтом Хаяли 15. На них Зати отвечал не менее резко. Он вообще был мастер на эпиграммы: в злой эпиграмме обвинил уже известного нам Ревани в плагиате (в от­ношении его, Зати, стихов) и сам получил в ответ кол­кие стихи 16.

Зати вернулся в среду ремесленников. Во дворе ме­чети Баязида он содержал скромную лавчонку, где за плату занимался гаданием на песке и писанием талис­манов в стихах, и жил кое-как перебиваясь. Хоронить поэта пришлось его ученикам и почитателям на их соб­ственные средства.

15 Хаяли (ум. в 1557 г.), следуя давним традициям личной ин­вективы, обменивался злыми эпиграммами с Яхьей Ташлыджалы, Баки и другими поэтами.

16 К эпиграммам Зати мы еще вернемся (см. стр. 124).

ПО

Лавка Зати стала своеобразным литературным клу­бом. Сюда на суд учителя и мастера приносили свои стихи видные поэты того века: Яхья, Кара Фезли и мно­гие другие во главе с Баки. Здесь звучали назире на стихи самого Зати. Литературные нравы той поры со­здавали иногда своеобразные отношения между учите­лем и его учениками. Рассказывают, например, что За­ти любил править приносимые ему стихи и так увлекал­ся этим занятием, что потом уже считал эти произве­дения как бы своими. Когда же один автор обвинил его в плагиате, маститый поэт будто бы ответил, что без­вестный стихотворец должен почитать за счастье, если его стихи попадут в диван такого мастера, как Зати, и тем самым станут всем известны.

Литературное наследие Зати, помимо дивана, пред­ставлено несколькими месневи, стихотворными сочине­ниями разного содержания; среди них «Книга счастья» (к<Феррух-наме»), «Ахмед и Махмуд» («Ахмед ве Мах­муд»), «Собрание веселых историй» («Меджма ул-ле-таиф») и др. Особенно известно его месневи «Свеча и Мотылек» («Шем у Перване») 17. В рамках волшебной сказки, в общем далекой от суфийской иносказательно­сти (которую можно было бы предположить, судя по за­главию, где использованы два обычных суфийских сим­вола), автор старается отразить свои жизненные впе­чатления, подать читателю житейские советы и в весе­лой форме сообщить по ходу рассказа о своих полезных наблюдениях.

А. Бомбачи {95, 284] обращает внимание на газель Зати в стиле «банных стихов» («хаммамийе») —своеоб­разных стихотворений на темы, подсказанные «легко­мысленной обстановкой, создававшейся в банях», как пишет ученый. В самом деле, эти стихи шутливы и фри­вольны (цитируем только первые бейты):

Красавец-брадобрей, прекрасно выбрит, сребротел,

Своею красотой, приятным правом склоняет головы людей 18.

В его изящном теле, видно, каменное сердце:

Не думайте, что тот красавец повесил

себе [[точильный] камень (103, VI, 1271.

17 О последнем месневи см. у И. В. Боролиной (135, II, 413—414].

18 Имеет иторой смысл: наклоняет голову клиентов, чтобы об­рить ее,

1П

Вспомним, впрочем, что таковы были запросы сре­ды и времени.

«ШЕХРЕНГИЗ»19 МЕСИХИ

Творчество Месихи (1470—1512-13) в высшей степе­ни характерно для турецкой литературы XVI в.

Албанец из окрестностей г. Приштина, он в юности учился в одном стамбульском медресе, но его не за­кончил и, как Зати, всю жизнь терпел обвинения в не­образованности. Разгульный образ жизни Месихи среди городских низов, пристрастие к вину не способствова­ли исправному несению службы секретаря дивана Ха-дима Али-паши. Но великий везир, слывший тогда за первого мецената, терпел все, будучи искренним поклон­ником его стихов. Когда же Али-паша погиб в сраже­нии (1511 г.), поэт остался почти без средств к сущест­вованию. Он тщетно пытался найти себе нового покро­вителя, рассылая касыды многим влиятельным людям, в том числе будущему султану Селиму II. Больших на­град поэт не получал никогда. Месихи доживал свой век в Боснии на скудные доходы, которые приносило ему небольшое владение (тимар), полученное в юно­сти от Баязида II.

По общему признанию, Месихи — оригинальный и самобытный талант. Касыды, газели, строфические сти­хи, составляющие его небольшой диван, казалось бы, не выходят из круга идей и образов, обычных для старой «классической» литературы; они изящны и музыкаль­ны. В то же время его лирические стихи искренни и че­ловечны; они передают авторские раздумья о жизни, его переживания и впечатления, порожденные подлинной конкретной действительностью.

Одних ценителей поэзии привлекало в стихах Меси­хи именно это, а другие, наоборот, считали их своеоб-

19 Название произведения и жанра «шехренгиз» с известной до­лей приближения к значению слова (а для соответствия заглавия со­держанию поэмы —в форме множественного числа) переводится: «Возмутители городского спокойствия»; переводили также: А. Е. Крымский — «Суматоха в городе» [149, 346], В. С. Гарбузова — «Возмутивший спокойствие в городе» (139, 136], И. В. Бородина — «Городские смутьяне» (135, II, 384].

112

разие изменой «высокому» стилю, который, по их мне­нию, был уже тем хорош, что оказался недоступным ря­довому малообразованному читателю. Некоторое пред­ставление об отношении современников к творчеству Месихи могут дать тезкире XVI в. Например, Лятифи, говоря о тонкости фантазии и оригинальности взглядов поэта, отмечал их слишком большую сложность, а по­тому трудность для понимания даже рядовыми поэта­ми [82, 309—310]. Ашык Челеби называл поэта мессией (обыгрывая псевдоним поэта Месихи •— мессия и его собственное имя Иса), призванным дать новую жизнь омертвевшей форме стиха, вдохнув в нее дух поэзии [114, 277]. С этим, по существу, был согласен и Хасан Челеби.

Некоторые произведения Месихи с момента их созда­ния уже считались образцовыми. К ним относятся, по­мимо элегии (мерсийе) на смерть великого везира Али-паши, знаменитые «Весенние стихи» (мюребба) и сти­хотворение, обычно называемое «Пробуждение весны», с «припевом»: «Веселись и пей: не остаются, уходят ве­сенние дни!» [139, 138]. Оба произведения часто цити­руются в книгах иго истории турецкой литературы; они неоднократно переводились на другие языки. Со второго мюребба20 началось знакомство Европы не только с Месихи, но, по-видимому, вообще с турецкой поэзией. Позднее переводились и другие стихи из его дивана21. Наряду с Баки он оказался, пожалуй, наиболее извест­ным в Европе средневековым турецким поэтом.

В русской тюркологической литературе мюребба Месихи в оригинале появилось впервые в хрестоматии А. Мухлинското [196], а первый перевод ina русский язык был опубликован почти на столетие раньше — в 1791 г., в основном по французскому изданию книги Тодерини [134, 201—204]. Следующий перевод (отрывков) был сделан А. Е. Крымским [147, 71—72]. Казалось уди­вительным, что творчеству этого оригинального поэта

20 Впервые это мюребба было переведено на латынь в 1774 г. [213]. Затем последовали переводы на итальянский—1787 г., фран­цузский— 1739 г., немецкий—1796 г., английский языки, потом повторно па языки французский, немецкий, итальянский—1834 [219] и т. д. См. подробно у А. Е. Крымского (147, 70—72] и И. В. Боро-лниой [134, 202—204].

21 И. Хаммером (105, I, 297—302], Серваи де Сюньи [125, 1—7, 9—16], Э. Дж. Гиббом [103, II, 238—256] и др.

8 R. И. Мяттакопя 113

В. Д. Смирнов не уделил внимания в своих трудах по истории турецкой литературы. Однако материалы ар­хива ученого [158, № 32, 1—2] говорят о его интересе к поэзии Месихи. Сохранились наброски незаконченной статьи (вернее, лекции для студентов), озаглавленной «Три биографии османских поэтов». Из этих записей следует, что ученый различал в старой турецкой поэзии «три струи: мистическую, разгульную и политическую». «Разгульность есть скорее периодическое явление, обу­словливаемое духом времени»,— писал В. Д. Смирнов, имея в виду «цветущий период», как выразился автор, царствования султана Селима I и Сулеймана I (т. е. 1512—1566 гг.), когда «в Турции было обилие поэтов веселого и даже разгульного направления». Перевод на русский язык «Весенней касыды», выполненный В. Д. Смирновым, о котором говорит ученый, в его ар­хиве не обнаружен. Новый перевод этого мюребба (с небольшими сокращениями) издан В. С. Гарбузовой [139, 139—140].

Итак, лучшие лирические произведения Месихи давно вошли в научный оборот, но собрание его стихов все еще не опубликовано и не стало предметом специ­ального изучения.

В определенном смысле слова первым произведени­ем в своем роде был его письмовник «Столепестковая роза» («Гюл-и садберг»), состоящий из сотни писем в в прозе. Образец эпистолярного стиля XVI в., он в то же время отличался довольно простым и ясным языком. Следовательно, похожие качества проявляются у Меси­хи и в стихах, и в прозе. Однако более всего они свой­ственны главному его произведению — «Шехренгизу».

Это месневи опубликовано лишь в отрывках разны­ми издателями по рукописям, между которыми суще­ствуют значительные расхождения. До сих пор неоди­наково определялся и объем месневи: от 130 до 180 бей­тов22. Мы располагаем фотокопиями двух списков (оба XVI в., один датирован 1531 г.) из Британского музея [86 и 87], которые, судя по известным публикациям поэ­мы, дают полный текст в объеме 170 бейтов.

«Шехренгиз» Месихи открывается обращением к

22 См., например: Э. Дж. Гибб {103, II, 231]—180 бейтов; Агях Сырры Левенд (44, 18]—170 бейтов; Абдюлькадир Карахан (24, 126], Бехчет Неджатигиль [47, 142], В. Бьёркман (92, 430]— 130 бейтов,

114

богу (мюнаджат) и прологом (дибадже), за ними сле­дует описание природы (табиат тасвири). После такого вступления идет основная часть — описание красивых юношей (гюзельлерин тасвири) 23. В конце «Шехренги-за» за кратким эпилогом (хатиме) идут три газели и два кыт ' а 24.

Точно неизвестно, когда Месихи написал свой «Шех­ренгиз», вероятнее всего, — в начале XVI в. (по разы­сканиям Агяха Сырры Левеида, специально изучавшего этот вопрос). В одном из стамбульских списков поэмы есть заголовок: «Отбытие султана Селим-хана в город Адрианополь» («Азимет-и керден-и Султан Селим Хан дер шехр-и Едирне»). Однако дата приезда Селима I в этот город, подтвержденная историческими источника­ми, — 17 сафера 919 г. х., т. е. 24 апреля 1513 г.

Между тем старейшие турецкие тезкире называют датой смерти поэта 918 г. х., т. е. 1512 г. Ашык Челеби [114, 279] уточняет: 30 июля 1512 г. Из истории известно, что Селим, тогда еще только настойчивый претендент на султанский престол, в 917 г. х., т. е. в 1511 г., при­был в Адрианополь и находился там в июне и июле, по­ка не был изгнан войсками отца, после чего бежал в Ка-фу (ныне г. Азов). Как раз в это время погиб великий везир Али-паша; в поисках нового покровителя поэт прибыл в Адрианополь. А. С. Левенд все же полагает, что Месихи написал «Шехренгиз» в начале XVI столе­тия ко времени приезда в город султана Баязида II, а приведенная выше надпись в списке «Шехренгиза» могла быть сделана позднее, возможно, даже самим поэтом [44, 15—16].

23 Агях Сырры Левенд (44, 17] пишет, что из 36 изученных им шехренгизов (вне поля его зрения осталось еще 10, известных науке в настоящее время) только в одном описываются красавицы (не кра­савцы). Автор его — Азизи Мустафа (ум. в 1585 г.).

24 Структура «Шехренгиза» Месихи, до сих пор полностью не опубликованного, здесь дается по наиболее полному списку (1531 г.), находящемуся в нашем распоряжении (86]. Другой список (87], по мнению автора описания рукописи Рьё, тоже относится к XVI в. Имеющаяся у нас фотокопия обрывается на конечной 1-й газели (по каталогу л. 29а). Неизвестно, записаны ли на лл. 296 и ЗОа еще две газели и два кыт 'а, как в списке [86). Эти рукописи легли в основу наших переводов из текста «Шехренгиза» Месихи, причем в ряде случаев они корректируются отрывками, опубликованными Э. Гиббом [103], Агяхом Сырры Левендом [42] и др. Из упомянутых назва­ний частей поэмы только одно — дибадже — записано в списке (86].

8*

115

«Шехренгиз» Месихи отвечал духу времени. Разви­тие общества, рост его культуры выдвигал потребность в произведениях, которые восславили бы город как важный во многих отношениях центр жизни и деятель­ности человека. Отчасти этой цели уже служили в поэ­зии красочные, восторженные описания городов, их ар­хитектуры, пейзажей и т. п. Литература этого времени наполнялась одическими произведениями в честь мно­гих турецких городов. Например, великолепную оду Стамбулу посвятил сановный поэт-гедоник Джафер Че-леби (ум. в 1516 г.); вообще в его стихах, вдохновлен­ных увеселительными прогулками, шумными пиршест­вами и бурными любовными приключениями, то и дело возникает пленительный образ Стамбула.

Жанр шехренгиза в полной мере отвечал потребно­сти воспеть город с его красотами, показать жизнь его населения на различных социальных уровнях. В центре поэмы оказываются «люди ремесла». Ход истории по­буждал литературу отозваться на их роль в жизни го­рода, и в то же время адресоваться к ним самим. «Ре­месленная поэзия» при жизни Месихи только еще фор­мировала свои идейно-эстетические принципы. Поэтому велико было значение Месихи как автора первого на ту­рецком языке шехренгиза. Э. Дж. Гибб, ранее других литературоведов обративший серьезное внимание на это месневи (и опубликовавший отрывки из него в ориги­нале и в переводе на английский язык), даже приписал его автору честь создания жанра шехренгиз в литера­туре вообще [103, II, 232]25; эту мысль повторил в свое время А. Е. Крымский [147, 72], а в наши дни Агях Сыр-ры Левенд [44, 16—17].

Крупнейшим автором стихов в жанре шехренгиза в персоязычной литературе XV в. был таджикский поэт из Бухары — Сайфи (ум. около 1504 г.).

«Ремесленную поэзию Сайфи действительно можно считать первым в истории таджикской литературы при­менением традиционной классической формы для отра­жения некоторых специфических явлений цеховой жиз­ни средневекового города. Другими словами, перед нами образец поэзии, впоследствии получивший распростра-

25 Первый по времени образец этого жанра на персидском языке принадлежит поэту Мае'уду сыну С'ада сына Салмана (1046— 1121).— Прим. ред. См. также у А. Мирзоева :[192а].

116

нёние пбд названием „шах,рангез" или „шах.рошуб" („баламутящий город") [192, 273],—пишет А. Мирзоев.— Составленный им в 70-х или 80-х годах XV в. диван „Шах'рошуб" („баламутящий город") был, по свиде­тельству Навои, Хондамира .и Бабура, специально пред­назначен для „людей ремесла"» [192, 144].

Сколько бы ни рознились мнения ученых о возмож­ности равно употреблять оба термина26 или о необхо­димости отличать «ремесленнические картинки» (шах,-рангез) от сатирических касыд (шах.рошуб) ![192, 143], несомненна закономерность появления на рубеже XV— XVI вв. литературы, связанной с ремесленными кругами города. Именно этот жанр, тогда ещесвободный у турок от груза традиций, давал широкую, нестесненную кано­нами возможность изображения новой среды, новых для литературы героев. Здесь нередко заявляли о себе народные представления о жизни, проявлялись реали­стические тенденции литературы, давали о себе знать некоторые национально своеобразные ее черты.

О «Шехренгизе» Месихи высказали свое суждение почти все крупные литературоведы, названные ранее27. Однако никто не пытался выяснить, знал ли турецкий поэт эпиграммы Сайфи, «скандально („на весь город") затрагивающие личности в узком ремесленном кругу со специфической точки зрения, — как определяет этот шехренгиз А. Н. Болдырев [171, 273]. Полезно было бы сопоставить оба шехренгиза, хотя от произведения Сай­фи сохранились всего десять газелей и три бейта28.

26 См. комментарий И. С. Брагинского [202, 410].

271 Нам, к сожалению, не удалось познакомиться с одним докла­дом (tez), посвященным этому жанру в турецкой литературе: М. I z-z e t, Turk edebiyatinda sehrengizler, Istanbul, 1936; и с некоторыми работами о Месихи, например: Nesrin, Mesihi hayati ve eserleri, Istanbul, 1940; Sevim Jaber, Mesihi'nin hayati ve divanmm ten-kitli metni, Istanbul, 1953.

28 У А. М. Мирзоева можно прочесть, что «на турецкой почве „ремесленный диван" Сайфи вызвал подражание в виде написанной около 1510 г. поэмы „Шахрангез" Месихи» {192, 145]. При этом автор ссылается на строки турецкой поэмы, опубликованные Э. Дж. Гиб-бом. Но поскольку это всего лишь отрывки, едва ли можно считать вопрос решенным. Попытка установить связь произведений этого жан­ра в турецкой и персоязычных литературах была предпринята еще А. Е. Крымским (145, 144], полагавшим, что под влиянием поэмы Месихи написал свой шехренгиз персоязычный поэт Агяхи (ум. в 1525 г.); Я. Рипка считал, что автором этого «Шахрошуба» мог быть и Харфи [202, 28 Щ.

117

Ё «Шехренгйзе» Месихй к «ремесленной эпиграмма-тике» можно отнести лишь центральную часть, где ав­тор рассказывает о 47 адрианопольоких юношах (за­метим, кстати, что у Сайфи их 48 и каждому посвяще­но по газели).

У Месихй широко представлены многие профессии ремесленников и торговцев (часто совмещавших эти за­нятия) .

Кого здесь только нет: кузнец и ткач, портной и чесальщик хлопка, мастера по выделке грубой шер­стяной материи, войлока, шапочек, надеваемых под чал­му (такийе), сёдел, иголок и пр., торговцы шелком, шербетом, благовониями и т, п., меняла драгоценностей, банщик и цирюльник, сын торговца солью и сын по­гонщика верблюдов и многие, многие другие. Здесь лю­ди, производящие материальные, ценности и сбываю­щие их, лица, обслуживающие других людей, и те, кто услаждает их искусством, например музыканты, играю­щие на сазе. К ним же примыкает и хафиз — чтец Кора­на, знающий его наизусть, фигура тогда привычная на разного рода собраниях.

Среди всех этих трудовых людей появляются лица иного друга: начальник (видимо, страж) султанского места в мечети, некий ученик имама, просто «набожный человек» (без обозначения профессии), ученик (взыску­ющий науки), семеро юношей без определенных заня­тий, да еще 13 красавцев (лишь один из них «высоко­рожденный») .

Обратим внимание: в этой серии портретов для авто­ра все равны, всем он отводит в описании по два бей­та — пекарю и меняле драгоценностей, чесальщику хлоп­ка и хафизу и т. д. Местоблюститель в мечети или сын имама не имеют никаких преимуществ, даже минималь­ных, например портрета в три бейта. Тем самым нару­шается иерархия героев, что уже идет вразрез с кано­нами средневековой литературы. Во всем этом проявля­ются оригинальные черты поэмы Месихй.

Не лишне привести для примера несколько «эпи­грамм» из «Шехренгиза».

Ахмед

Сегодня он всех превосходит на ристалище красоты. Если ты назовешь красавца—это сын кузнеца Ахмед.

118

Его красота для приверженцев стала Кыблою, Его лавка стала михрабом 29 из подков (86, 4а].

М е х м е д

Один из них — Мехмед, сын мастера, изготовляющего аба30. Пыль из-под ног его — венец на голову людям. В него влюбившись, солнце по утрам обращается в луну И, словно дервиш, закутывается в белую аба (86; 6Ь].

Махмуд (другой)

Один стал хафизом, зовут его Махмуд.

Бог дал ему голос Давида.

Лик его чист, словно Коран,—

Разве удивительно, что люди на нем клятву дают?! [86, 6Ь].

Б а х ш и

Один из них сын банщика, зовут его Бахши, То, что [сам] он банщик — большой подарок31. Разжег он огонь в моей груди, превратил ее в баню, А из глаз моих сделал чаши себе (86, 8а].

В «Шехренгйзе» Месихй атрибуты разных профес­сий не посторонний или случайный элемент. Они пол­ностью зависят от рода занятий тех, чьи портреты представлены в месневи, и придают поэме своеобразный колорит, вызывают оригинальные ассоциации.

В каждой из этих «картинок» своя образность: так различны сами персонажи, их ремесло и т. д. Вместе с портным в стихах появляются «алый франкский атлас», ножницы и одежда; с продавцом шербета — яблоки, сла­сти и шербет; за сыном имама стоят михраб и храм и т. д. В такой же связи здесь видим шапку, войлок, седло и другие предметы, обычные в быту. Все это вхо­дило в месневи не опосредованно как перепев чужих слов, не через литературное подражание, а по личным впечатлениям Месихй, хорошо знавшего среду, о кото­рой писал.

Весь строй поэмы позволял ему употреблять просто­речия, профессиональную лексику. В поэме также за­метны отзвуки родного автору румелийского диалекта. Вообще язык Месихй (особенно в «Шехрентизе») срав-

29 Михраб — ниша в мечети, куда обращены лица молящихся мусульман. Подковы — здесь и примета ремесла кузнеца, и символ бровей красавца, форма которых напоминает михраб.

30 Аба — грубая шерстяная материя, а также плащи и накидки, изготовленные из этой ткани.

31 В другом списке |87]: «Чьи уста — бадашханские рубины».

119

нительно прост, он более естествен, чем у многих поэтов этого времени S2.

Вносят разнообразие в «профессиональную» среду герои с легендарными именами (Юсуф, Хосров, Иса, например), которые влекут за собой образы, связан­ные с мифологией.

«Портреты» 47 юношей не художественные миниатю­ры в стиле старой восточной живописи. Они показы­вают живых, реальных людей, вероятно, с их подлин­ными именами33, с обозначением их настоящих заня­тий в жизни. Рассказывается о них то весело, то иро­нично, то с грубоватой шуткой (мало пригодной ныне для перевода, но вполне приемлемой в средневековой поэзии),

«Вступительная» и «заключительная» части «Шех-ренгиза» на первый взгляд кажутся вполне серьезными стихами, Когда утрачено знание многих сторон жизни той среды и особенно взаимоотношений людей, очень трудно разгадать намеки, содержащиеся в стихах, и понять остроумные ассоциации, которые вызывали они тогда у читателей и слушателей. И все же можно по­чувствовать пародийное начало, заложенное, например, в молитве. Его выдают шутки, вольнодумные усмешки. Как раз они и маскируют порой истинный смысл выска­зываемых Месихи суждений.

Вот сам автор, обращаясь к богу, просит быть сни­сходительным к его писаниям, его грехам:

Если у этого раба (божьего]34 много недостатков, То и кроха милосердия делает их незримыми. Хоть существует несчетно много непокорных, Исчезнут они, ибо сияет солнце милосердия. О боже, мне путь любви укажи.

Милость твою сделай посохом этому незрячему непокорному35. Если я, ошибаясь, и совершил нечто страшное, Ты это не пиши: ошибки, ведь, не засчитываются (86, 2Ь].

Признаваясь в своих грехах, поэт прежде всего упо­вает на милость божью. Он выразительно и с юмором

32 Такого же мнения придерживается и С. Пласковицка-Рымке-вич [120, 101].

33 Повторение одних и тех же имен (Махмуд — 5 раз, Хасан —6, Али — 4 и т. д.) говорит в пользу этого предположения.

34 Месихи так называет здесь себя.

35 Месихи имеет в виду себя,

120

объясняет, как много у него грехов, однако не чувству­ется, чтобы это сильно угнетало его:

Если Милосердный взвесит меня с такими грехами, То испортятся весы в День судный. Если в День последний спросят обо всех моих грехах, Ни до кого другого не дойдет черед.

— Ошибка!—сказал я.— Ну и что, если стал я мятежным?! Надеюсь, завтра я стану божьим избранником! (86, 2а—2Ь].

Здесь снова проявляется легкомысленная (чтобы не сказать больше!) уверенность в беспредельности мило­сердия и терпения божьего: стоит только покаяться, и сразу спасешься. Не чувствуется истинной боязни гне­ва божьего. Этот мотив уже и раньше звучал в турец­ких стихах: вспомним, к примеру, поэзию Михри Хатун,

Месихи, конечно же, не был атеистом. Но и рев­ностного отношения к религии у него тоже не заметно. Случалось ему доходить и до прямого богохульства. Та­кова, например, его откровенно пародийная молитва во здравие возлюбленных:

О боже, всех их вечными сделай! Каждого из них [этому] несчастному влюбленному36

покорными сделай! и т. д. (86, Юа].

От показной набожности не остается и следа, когда поэт дает волю шутке. Да и сам он издевается над своей «набожностью навыворот», если так можно вы­разиться.

О боже, я немощен, жалок язык мой: Пленен он петлею моей низкой души.

На пути Твоем не удержат меня [даже] цепи: Довольно и одним волоском зацепить непокорную душу.

Есть ли (еще] в мире заблудшая душа, подобная мне?! В самом деле, я оступаюсь, падаю и взываю к Аллаху!

Как можно, чтобы я словом обмолвился о зикрах?!37 Между тем всей душой я славлю бога.

36 Здесь автор как бы имеет в виду себя самого.

37 3 и к р — дервишеское радение.

121

Если в дервишеской обители я дни возношу молитвы, То праздник свиданья сокрушает все молитвы мои.

Если в молитве я руки воздел,

Думаю, что протянул их для приветствия.

Когда я в мечети лицом обращаюсь к Кыбле,

Весь михраб [для меня] заполнен красотой возлюбленной [86, 1Ь].

Так начинает Месихи свою молитву. А после славо­словия в адрес почти полусотни адрианопольских кра­савцев жизнелюб снова вспоминает о боге, но как?..

Я пощусь и обращаю к богу стенанья,

Чтоб разрешил он свиданье [с красавцем] [86, 9Ь].

Месихи не удалось раскрыть сколько-нибудь полно свои взгляды по многим важным вопросам. Только из­редка в шутливых и пародийных стихах «Шехренгиза» мелькнет серьезное замечание, брошенное как бы ми­моходом. Вот, например, и здесь, как мы уже не раз встречали (и встретим еще!), высказана жалоба на не­справедливость порядков в мире:

Как много есть еретиков, людей с душой бесчестной 38, А в дефтеры 39 их записали избранными40 беями (86, 2Ь].

Не жалоба ли Шейхи приходит здесь на память?! Такое мы снова услышим и веком спустя. Значит, во всем этом была скрыта подлинная правда, волновав­шая умы и сердца; из века в век она звучала и в лите­ратуре.

Месихи насмешничает и шутит среди своих друзей, в кругу городских гуляк: там, видимо, его понимали. Но помочь ему и поощрить имели возможность предста­вители иной среды. Однако ему непросто было встре­тить там понимание и поддержку в трудную минуту.

Поэт горько жаловался на то, что не ценились его стихи на родном языке:

Если |[даже] с неба спустился ты, Месихи,

нет тебе места! Давай, заходи!—[если] ты из арабов иль персов (21, I, 87].

38 Букв, «душа их черна».

39 Дефтер — здесь реестровая книга для записи населения, до­ходов и т. п.

40 В оригинале «has» — «принадлежащий к избранным», «приви­легированный».

122

Не напоминает ли этот бейт горькие слова, сказан­ные ранее поэтом Ляали?

Земные владыки глухи к нуждам поэта. Тогда он обращается к небесным с весьма конкретной прось­бой:

О Аллах, повели быть благосклонными к моим словам, Прославь в городе этого Возмутителя города41 [86, 2Ь].

Так писал он в начале поэмы. В одной из конечных газелей, где автор просит вечной жизни для тех, кому посвящены восторженные стихи, он в заключение не­принужденно обращается к Аллаху в своем обычном шутливо-ироническом тоне:

Так вот успешно Месихи завершил восхваленья.

Тебе не нравится — сам давай сделай (получше]! (86, 10а].

«Юморист с очень простонародной жилкой»,— метко отозвался о Месихи А. Е. Крымский [147, 53]. Автор «Шехренгиза» вполне оправдывает эту характеристику. Этот «маленький шедевр», как его аттестует А. Бомба-чи [95, 281], отмечен тонкой наблюдательностью поэта. Возвышенная образность (например, в прологе) вырази­тельно контрастирует со сценами из ремесленного быта. Образы часто строятся на гиперболах и литотах. Ясный и простой язык «Шехренгиза», близкий к разговорно­му, делал его общепонятным. Тем более что за шутли­вой или пародийной формой стояла реальная жизнь ре­месленных городских кругов с их обычаями и нравами, с приметами времени и места (таково, например, вели­колепное описание Адрианополя). Это была жизнь но­вых тогда для турецкой литературы героев.

Прав Агях Сырры Левепд, когда в результате долго­летнего изучения жанра Шехренгиза в литературе Тур­ции пришел к выводу, что его следует относить к истин­но турецким произведениям. В этих сочинениях ярко и непосредственно отобразилась жизнь общества и свое­образие эпохи [44, 14]. Пример Месихи убедительно под­тверждает это.

41 Здесь автор, очевидно, имел в виду себя и свое меспеви.

123

ПОСЛЕДОВАТЕЛИ МЕСИХИ

«Шехренгиз» Месихи сразу стал своего рода этало­ном в новом жанре; следом за ним на турецком языке появилось много других произведений.

Месихи, как мы знаем, написал свое сочинение, ве­роятно, в связи с приездом в Адрианополь Баязида II. Весьма возможно, что одновременно воспел в шехренги-зе этот же город и Зати. Последний в отличие от Месихи прямо называет в начале поэмы имя «Шахиншаха Бая­зида сына Мехмеда», т. е. Баязида II (тогда еще сул­тана). В какой последовательности были созданы эти два шехренгиза, Агях Сырры Левенд установить не смог. Кстати, он одним из первых показал важное значение этого жанра, раскрывающего интересные в социальном плане стороны жизни старого турецкого города и раз­личных слоев его жителей [44, 5—6].

В свое время, по словам Лятифи, шехренгиз Зати пользовался большим вниманием, чем одноименное про­изведение Месихи (правда, в других тезкире нет под­тверждения этому). Несомненно, между обоими поэтами существовало личное соперничество. Возможно, оно связывалось с почти одновременным созданием шехрен-гизов на одну и ту же тему. Эпиграммы, которыми об­менивались поэты, весьма выразительно представляют, в какую форму выливалась тогда «полемика по творче­ским вопросам», если она затрагивала даже крупных поэтов (к счастью, не всегда опускавшихся до прямой брани).

Так, Зати, человек мнительный, к тому же скудного достатка, заподозрил в плагиате своего коллегу, бли­стательного поэта, вхожего в придворные круги:

Эй, Месихи, любой похититель чести — плут. Но ты ведь шах приятного города 42,— это

совсем меняет дело 43.

Мысли Зати — сокровища стиха — будучи украденными, Совсем переменились, едва вошли

в диван (Месихи] {21, I, 87].

На это Месихи ответил:

42 Намек на то, что Месихи был автором «Возмутителей город­ского спокойствия».

43 Букв, «bir turlu dahi oldu is» — «это совсем иное дело».

124

Не думай, что я посягнул на стишок невежды: Я не дитя, чтоб разговляться жвачкой в рамазан44. Раз в теле душа [дана] мне взаймы 45, Я тысячу раз за день стыжусь

своей жизни46 (21, I, 87].

За два века в турецкой литературе появилось мно­го шехренгизов. Правда, авторы ставили перед собой неодинаковые художественные задачи и решали их на разных уровнях мастерства. В ряде произведений, кото­рые привлек к своему исследованию Агях Сырры Ле­венд, действительно рассказывается о каком-либо го­роде и его красавцах. Но это о'бынмое повествование о любовных похождениях юного повесы или несколь­ких гуляк. В таких «книгах приключений» тема города, тема жизни ремесленных и других его кругов как бы от­ходит на второй план. Авторы увлекаются показом лю­дей вне их общественного существования.

Растущее значение города, общественное, политиче­ское, экономическое, а вместе с ним — и его «среднего сословия», сказывалось на развитии общественной мыс­ли, на развитии литературы.

В первой половине XVI в. шехренгиз стал настолько популярен, что за это время было создано свыше де­сяти произведений, помимо уже называвшихся. Автора­ми их были довольно видные поэты, например Усули (ум. в 1538 г.), Нихали (ум. в 1543 г.), Ашык Челеби (ум. в 1571 или 1568 г.) и др. Внимание их привлекали: прежде всего, столица Стамбул, затем крупнейшие го­рода— Бурса, Адрианополь и, наконец, такие, .как Ри­зе, Маниса, Енишехир и др. Авторы писали о родных краях из самых лучших патриотических побуждений и не скупились на похвалы. И если шехренгиз служил лишь поводом для описания города, это все же прино­сило литературе опыт, например, изображения реального места действия и т. п.

Так, в «Синопском шехренгизе» («Шехренгиз-и Си-ноп») поэт-сатирик XVI в. Беяни (даты жизни неизвест-

44 Имеется в виду вечерняя трапеза. Во время поста (рамазан) разрешается принимать пищу после захода солнца.

45 Возможен другой перевод: «Для меня душа во плоти есть [нечто], взятое взаймы».

415 Иными словами; «Я веду праведный образ жизни», т. е. не во­рую.-^ Прим, ред.

125

ны) показывает свой родной город (его крепость, ме­четь, сады и пр.) в ходе рассказа о скитаниях героя, ко­торый ищет предмет своей любви (повествование ведет­ся от лица юноши). Попутно даются портреты три­надцати красавцев, замеченных им в городской толпе, и, наконец, более обстоятельно выписан любимый образ. На этом, судя по словам Агяха Левенда, и заканчива­ется шехренгиз [44, 48—50]. Интересно соединение в рамках одного шехренгиза реалистических элементов с волшебными. Наряду с описаниями бытовых реалий, примет определенной местности, рассказами о подлин­ных жителях города, среди которых были, например, ремесленники из христиан, выучившиеся профессиям ювелиров, плотников и пр., здесь используются и прие­мы волшебной сказки: сначала герой видит во сне свое любовное свидание, за этим следуют поиски предмета его страсти наяву, в городской толпе, и, наконец, про­исходит «узнавание». Своеобразие этого шехренгиза как будто бы позволяет за традиционными элементами раз­личать и черточки нового повествовательного стиля.

Среди произведений, заслуживающих внимания, в аспекте нашей темы рассмотрим шехренгиз поэта Фа-кири (ум. в 1572 г.), посвященный Стамбулу («Шехрен-гиз-и Истанбул»), и его же «Реестр описаний» («Риса-ле-и тарифат», 1534) 47. С первых же строк шехренги­за автор притворно кается, что сердце его принадлежит юным красавцам, увеселениям и т. п. Он с удовольст­вием расписывает свои грехи:

Вином страсти к красавцам я опьянен,

В мечтах о кумирах я идолопоклонник.

Когда не люблю, нет мне покоя,

На бедствие разлуки нет никогда сил у меня...

...Мои намаз и моленья — это развлеченья да игры.

Если я носом клюю48, то делаю вид, что ошибся,

кладя поклоны...

...Если вознамерюсь на намазе отвесить земной поклон, Тогда со стыда я лицом падаю ниц...

...Дуги бровей да локоны красавцев _____Для души моей — михраб с мипбаром 43 (44, 32].

47 Кстати, оба произведения, созданные примерно п одно время, часто в рукописях соединяются вместе [44, 31].

А& Доел, «dusurse basuni» — «если валится голова».

49 М и н б а р — кафедра и мечети для произнесения проповеди,

120

Во втором произведении, которое по смыслу лучше назвать «Книга людей разного ремесла», рассказывает­ся о жителях Ускюба. Автор редко прибегает к шутке, показывая чиновных и духовных людей самых высоких рангов (везира, казаскера, дефтердара, иишанджи и др.). Однако он не упускает возможности весело и сердечно отозваться о гонцах и чаушах, о канатоход­цах50 и о воинах из личной султанской охраны (солак), а также о людях многих других профессий. Всего в двух-трех бейтах автор живо и с юмором представляет этих персонажей с подробностями их внешнего вида (одеж­ды, например), их повадки, обычаи и т.д. Относительная простота языка и естественность интонации хотя и спо­собствовали популярности этого шехренгиза, все же не могли примирить знатоков поэзии с имеющимися в нем изъянами в правилах стихосложения.

Факири пишет о любимых народом рассказчиках:

Знаешь ли ты, что такое для мира меддах?

Одного за другим,— |[весь] парод совершенствует он.

Словно кади-судья, чистоты он исполнен,

В речи его не бывает изъянов!

Всегда он слова приятные дарит,

Всегда он остроты расточает '[51, 288].

Не случайно так уважительно говорит поэт о своем безвестном собрате. Представим себе, как много в ту­рецких городах собиралось из разных мест мастеровых и людей служилых. Вместе с ними стекалось в города и вновь рассеивалось :по стране великое множество правди­вых и фантастических, волшебных, смешных и грустных историй и рассказов, мудрых сказаний и забавных ане­кдотов, песен и поэм. Все это аккумулировалось в твор­честве устных рассказчиков и писателей Турции. Здесь в полную силу звучал народный юмор и прорывался гнев народа, смехом клеймящего врагов. Поэты и про­заики, умевшие слушать, улавливали эти голоса.

Одним из них был известный поэт и прозаик XVI в. Лямии (1472—1531). Сын крупного финансового чи­новника в Бурсе, Махмуд Лямии получил хорошее образование и некоторое время также служил судьей. Прожив всю жизнь на родине, он всецело посвятил се-

О канатоходцах см. у и. Хаммера [105, I, 278].

127

бя литературе, ежемесячно получая от Селима 1 не­большую сумму в дар за поднесенное султану сочине­ние. Свое замечательное и довольно большое (600 бей­тов) сочинение «Бурсский шехренгиз» («Шехренгиз-н Бурса», 1522) он поднес султану Сулейману Кануни, по­сетившему Бурсу. Нужно было по-настоящему любить свой родной город, чтобы так поэтично воспеть цепи гор, окружающих зеленую долину, где среди речек, ручьев и целебных источников лежит древняя столица турок. Достоверно обрисованы дворцы, мечети, над­гробия и мавзолеи, хранящие память об их строителях и первых турецких султанах. Сады, базары и пр., пр.,— весь большой город и его лестрая толпа видятся в «Буре-ском шехренгизе»51 [44, 25—27]. Здесь поэт отступает от сложившейся традиции: он с гордостью пишет о своем городе и менее всего сочиняет панегирик его кра­савцам.

Среди трех десятков произведений52, составляющих литературное наследство писателя, большинство явля­ется переводами или пересказами в стихах и прозе из­вестнейших произведений художественной литературы, а также агиографических сборников и суфийских сочине­ний на персидском языке и отчасти — на арабском63. По мотивам персоязычной литературы написан ряд автор­ских произведений Лямии.

Благодаря Лямии эта литература вошла в круг чте­ния турок на родном их языке. Но не с ними, естест­венно, связано значение Лямии для турецкой литерату­ры, а с его оригинальными сочинениями. Помимо уже

Б1 Эта часть шехренгиза впервые опубликована в переводе и. Хаммером (105, II, 163—195]. Попутно заметим, что решительно невозможно согласиться с А. Е, Крымским, который аттестовал это произведение Лямии «переделкой из Месхиевой адрианопольской „Шехр-энгиз" с заменою картин природы адрианопольской карти­нами природы брусской» (147, 116].

52 В. А. Гордлевский (в 1928 г.) насчитывал вдвое больше про­изведений Лямии — 60 {141, IV, 170].

53 Это «Вамик и Азра» («Вамик у Азра») Унсури, «Вис и Ра-мин» («Вис у Рамин») Гургани, «Красота и Сердце» («Хюсн у Диль») Феттахи, «Свеча и Мотылек» («Шем у Перване») Эхли Ширазского и другие произведения на светские и религиозные темы, самого раз­ного стиля. Лямии много переводил персидского классика Джами: «Саламан и Абсаль» («Саламан у Абсаль»), «Дыхание дружбы...» («Нефехат уль-унс») и другие, так что его даже называли уважи­тельно «турецким Джами».

128

Известного нам шехренгиза, а также дивана и других произведений, заслуживает внимания его «Собрание за­нимательных историй» («Меджма уль-летаиф»). Под этим общим заглавием писатель соединил рассказы-шутки, веселые анекдоты, остроумные экспромты и т. п. Многие из них имеют хорошо известные письменные источники в разных литературах (например, персидской, арабской), другие связаны с фольклором турецкого на­рода (здесь можно встретить анекдоты, соединяемые в других случаях с именем ходжи Насреддина, например), а также ряда зарубежных стран Востока и Запада. Ис­следование этого памятника турецкой письменности представляет большой интерес во многих отношениях: для изучения вопросов межлитературных связей в обла­сти художественной прозы, тех же явлений — по линии фольклора и, наконец,— взаимоотношений литературы и фольклора Турции.

«Собрание занимательных историй» Лямии с его сложным заимствованным исходным «материалом» в соединении с оригинальным, турецким, может служить примером того, как постепенно вырабатывались особен­ности турецкого рассказа и его традиции. В этом же от­ношении интересно и «Поучение» («Ибрет-июма») Ля­мии, пользовавшееся в свое время большой изве­стностью. Если его первая небольшая часть есть пересказ суфийских легенд (богословского, этического и т. п. содержания), то вторая состоит из рассказов, ос­новой для которых послужили примерно такого же ро­да источники, что и для «Занимательных историй». Но к ним еще присоединились разнообразные предания и ле­гендарные сказы, созданные еще в доисламский период истории тюркских народов. Из этого удивительно причуд-•ливого сочетания, так сказать, разноплеменного и раз­новременного исходного материала Лямии создал рас­сказы, где вымышленные фантастические события со­вершаются подчас в реалистически бытовой и природ­ной обстановке при достоверности описания чувств и переживаний героев [33, 412—413].

В прозаических произведениях Лямии находили ост­ро сатирическое изображение многие стороны жизни ту­рецкого общества того времени, где от несправедливости страдали прежде всего труженики. В «Собрании» мы снова встречаемся с сатирически обрисованными фигу-