7. Интеллектуальный реализм: счастлив, творящий добро; состо­яние мира не способствует счастью; существуют ли пути очеловечи­вания мира?

В произведениях интеллектуального реализма разворачива­ется драма идей и персонажи в лицах «разыгрывают» мысли автора, вы­ражают различные стороны его художественной концепции. Интеллек­туальный реализм предполагает концептуально-философский склад мышления художника. Если психологический реализм стремится пере­дать пластику движения мыслей, раскрывает диалектику души челове­ка, взаимодействия мира и сознания, то интеллектуальный реализм стремится художественно-доказательно решать актуальные пробле­мы, давать анализ состояния мира. Произведение интеллектуального ре­ализма включает в себя параболическую мысль — притчу, казалось бы, от­ходящую от современности, однако этот параболический отход от совре­менности (история с богами в «Добром человеке из Сезуана») оборачива­ется возвращением к ней.

Интеллектуальный реализм ХХ в. своими традициями восходит к ли­тературе Просвещения (Вольтер, Дидро, Дефо, Лессинг, Свифт), а в Рос­сии — к творчеству Радищева («Путешествие из Петербурга в Москву»), Герцена («Былое и думы»), Чернышевского («Что делать?»), к «роману идей» Достоевского («Идиот», «Преступление и наказание»).

Интеллектуальный реализм ХХ в. — это усиление философского, концептуального элемента в образном мышлении, что проявилось в твор­честве А. Франса, Т. Манна, Б. Шоу, Г. Уэллса, К. Чапека, Б. Брехта, а ра­нее — в поэзии У. Уитмена. Брехт отмечает тенденцию интеллектуализа­ции в ХХ в. — во многих произведениях происходит ослабление эмоцио­нального начала. Фашизм уродливо гипертрофировал эмоционально-ир­рациональное и стимулировал распад рационального начала. Именно это и побудило Брехта к борьбе за разум в искусстве.

«Функция литературы — превращать события в идеи» (У. Сароян). «Искусство есть жизнь в свете мысли» (Г. Манн). Меняется тип произве­дения. Возникает произведение-концепция. Совокупность таких произве­дений складывается сегодня в новое художественное направление — ин­теллектуальный реализм.

Пример интеллектуального реализма в театре — спектакль «Гамлет» (МХАТ II — 17.11.1924). М. Чехов играл заглавную роль и помогал ре­жиссеру В. Смышляеву в создании концепции спектакля. Это был интел­лектуальный спектакль: не трагедия нерешительности (= гамлетизма), не драма борца-одиночки, как во многих спектаклях, и не абстрактное фило­софствование (работа Крэга), а трагедия бытия современного человека, его одиночества, его выбора, его безысходности.

428

Гамлет М. Чехова перекликался с Кьеркегором и Шестовым и был трагическим осознанием ужаса современного общества с его «коллекти­визмом», уничтожающим личность. Спектакль передавал зрителю «страшную силу зла», борьбу «света и тьмы» (формулы М. Чехова). Гам­лет М. Чехова представал как мститель, восставший против темных сил «мирового зла» и полемически противостоял трактовке В. Качалова (во­левой, экспрессивный, динамичный Гамлет).

М. Чехов ощущал надвигавшуюся катастрофу и гибель и в спектакле торжествовал метафизический пафос гибели и страдания, апокалиптиче­ские мотивы ХХ века. Спектакль М. Чехова звучал как предостережение обществу и был провиденьем и предвосхищением 37 года.

Интеллектуальная пьеса — особый тип драматургии: персонажи в ли­цах разыгрывают художественную концепцию автора; пьеса дает рацио­нальный анализ актуальных проблем; мир пьесы реален и условен; драма­тург ставит своих героев в экспериментальные обстоятельства и исследу­ет их характеры, тип их поведения. Интеллектуальная драма — это столкновение не только характеров, но прежде всего мыслей, которые эти характеры выражают и «разыгрывают», это не столько «сшибка характеров» (Белинский), сколько сшибка идей. Интеллектуальная дра­ма не столько стремится правдиво отразить типические характеры, действующие в типических обстоятельствах, сколько решить ту или иную проблему во всей ее сложности и многогранности.

В пьесе Е. Шварца «Тень» Ученый ищет гармонию и разумность в ми­ре: «Конечно, мир устроен разумнее, чем кажется. Еще немножко — дня два-три работы — и я пойму, как сделать всех людей счастливыми». Этот, желающий всем счастья и счастливый человек «заболевает», от него ухо­дит его Тень. Но лишить человека даже только тени — значит отнять у не­го что-то важное.

И вот начинается: «человек без тени... одна из самых печальных ска­зок на свете». Против Ученого начинают плести сети заговора высшие са­новники. Но победить Ученого трудно, потому что его действия невоз­можно предугадать: он бескорыстен. Как заметил первый министр, «по­ступки простых и честных людей иногда так загадочны!» Положение Ученого осложняется тем, что в борьбу с ним вступила сумрачная часть его самого — его Тень, которая признается в любви к принцессе, и прин­цесса, до тех пор влюбленная в Ученого, отдает свои чувства Тени, ибо «люди не знают теневой стороны вещей, а именно в тени, в полумраке, в глубине и таится то, что придает остроту нашим чувствам». И вот Тень за­хватывает власть и приказывает Ученому сдаться, иначе ему отрубят го­лову. Но Ученый рассуждает: «С одной стороны — живая жизнь, с другой — Тень. Все мои знания говорят, что Тень может победить только на вре­мя». Случайно Ученый узнает способ борьбы с Тенью — нужно выкрик-

429

нуть приказ: «Тень, знай свое место!» — и, несмотря на грозящую ему смерть за неподчинение, он ходит и улыбается, чем приводит в смятение своих врагов. «За долгие годы моей службы, — говорит Первый министр,

— я открыл один не особенно приятный закон. Как раз тогда, когда мы полностью побеждаем, жизнь вдруг поднимает голову». «Поднимает го­лову?.. — удивляется Министр финансов и выражает озабоченность: — Вы вызвали королевского палача?»

Образ Тени художественно исследует злые, подсознательные, темные страсти, спящие в человеке и вдруг высвобождающиеся потоком разру­шительной энергии. И резонно рассуждение Тени, утверждающей ли­нию цепкость зла. «Я мог тянуться по полу, — говорит Тень, — подни­маться по стене и падать в окно в одно и то же время... Я мог лежать на мо­стовой, и прохожие, колеса, копыта коней не причиняли мне ни малейше­го вреда он мог бы так приспособиться к местности?.. Я знаю всю тене­вую сторону вещей. И вот теперь я сижу на троне». Добро не способно на такую гибкость и приспособляемость. «Восстание» Тени против Ученого

— символ попыток темного начала утвердить свое господство. Тень хочет быть хозяином, а Ученый должен стать Тенью, за что ему обещаны жиз­ненные блага. Однако Ученый не сдается даже под топором палача. Он — Дон-Кихот из мира сказки, одухотворенный совестью и гуманизмом. Ког­да отрубили голову Ученому, потеряла голову и его Тень. Тень не может жить без света: только добром и светом паразитически питается зло. И, осознав это, придворные спешат за живой водой.

Первый министр. Живую воду, живо, живо, живо!

Министр финансов. Кому? Этому? (Тени. — Ю. Б.) Но она воскре­шает только хороших людей.

Первый министр. Придется воскресить хорошего. Ах, как не хочется.

Министр финансов. Другого выхода нет...

И вот даже Тень поняла свою зависимость от Ученого, она предлагает компромисс:

Тень. Я дам управлять тебе — в разумных, конечно, пределах. Я по­могу тебе некоторое количество людей сделать счастливыми.

Но Ученый не согласен. Для него условие личного счастья — счастье всех людей.

В «Драконе» Е. Шварца сказочно-условный мир становится мо­делью тоталитарной системы. Пьеса начинается с того, что славный рыцарь Ланцелот приходит в город, где вот уже 400 лет жестоко правит чудовище и где горожане должны отдать Дракону его ежегодную жерт­ву — красивейшую девушку. Сложность ситуации в том, что страшнее Дракона и его жестокости распад людских душ в условиях тотальной диктатуры. Даже благородный отец Эльзы — девушки, предназначен­ной в жертву Дракону, — ищет (и находит!) оправдания его властвова-

430

нию и провозглашает необходимость (и даже полезность!) драконов­ских порядков: «Уверяю вас, единственный способ избавиться от дра­конов — это иметь своего собственного». Все человеческие отношения в городе, управляемом Драконом, бесчеловечны. Жених Эльзы — Ген­рих делает придворную карьеру и уступает свою невесту трехглавому чудовищу. В городе царствует закон беззакония, введена система за­ложников и коллективной ответственности за действия против Драко­на: Генрих передает Эльзе приказание Дракона убить Ланцелота, иначе за ослушание будут убиты все ее лучшие подруги. Горожане разговари­вают верноподданнически — отец, отвечая сыну на вопрос, как кон­чится бой Ланцелота с Драконом, говорит казенным языком: «Я так, понимаешь, малыш, искренне привязан к нашему дракоше! Вот чест­ное слово даю. Сроднился я с ним, что ли? Мне, понимаешь, даже, ну как тебе сказать, хочется отдать за него жизнь». Горожане настолько за­пуганы, что даже не хотят боя Ланцелота с чудовищем. Дракон вывих­нул их души, отравил сознание. Они даже предлагают Ланцелоту день­ги, лишь бы он отказался от боя. И все же люди — это люди, и в них не умерло окончательно живое начало. Ланцелот спорит с Драконом. И обе стороны осознают действительное положение вещей, но по-разно­му к нему относятся:

Дракон....мои люди очень страшные... Я их кроил.

Ланцелот. И все-таки они люди.

Дракон. Это снаружи... Если бы ты увидел их души... Убежал бы... Не стал бы умирать из-за калек... Я же их... лично покалечил... Человеческие души... живучи. Разрубишь тело пополам — человек околеет. А душу ра­зорвешь — станет послушней... таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души.., глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души.., продажные души, прожженные души, мертвые души...

Дракон, разрушив людские души, создал труднообратимые обще­ственные процессы. У Камю в «Осадном положении» устранение Чумы возвращает город к серой повседневности. Чума нагрянула и ушла, как стихийное бедствие. У Шварца дело обстоит сложней: устранение Драко­на не все решает, Дракон остается жить в рабских сердцах горожан. И поэ­тому Дракону ничего не стоит материализоваться в новом обличье: Бурго­мистр легко занимает место поверженного Дракона и, прикрываясь анти­драконовской фразеологией, продолжает поддерживать драконовские по­рядки. Горожане, увидев поражение Дракона, воспряли духом и пережили минуту свободы. Но в следующую минуту они уже подчинились новому приказу и разошлись по домам. Бургомистр сразу увидел перспективы для продолжения старого порядка:

431

Бургомистр. Покойник воспитал их так, что они повезут любого, кто возьмет вожжи.

Генрих. Однако сейчас они на площади.

Бургомистр. Ах, это пустяки. Каждая собака прыгает, как безумная, когда ее спустишь с цепи, а потом сама бежит в конуру.

Ланцелот победил. Дракон убит. Однако остались его продолжатели и наследники: Бургомистр и его сын — Генрих.

Философичность современного искусства, его склонность к рацио­нальному анализу проблем эпохи ярко проявились в творчестве Брехта. В пьесах Чехова действуют характеры со сложной психикой, у Мольера — характеры, несущие в себе одну заостренную общечеловеческую черту, у Брехта же — логизированные характеры, сохраняющие реальную жиз­ненность. Галилей, например, до такой степени «зажил своей жизнью», что стал совершать поступки, «не предусмотренные» идеей произведе­ния. Но у Брехта последнее слово за логикой развития генеральной мыс­ли, а не за логикой самодвижения образа. Он безжалостно вычеркнул из последнего варианта пьесы «Жизнь Галилея» сцены, осложняющие и уг­лубляющие образ героя, но затуманивающие основную идею произведе­ния — осуждение отступничества.

Сцена героической работы ученого в разгар эпидемии, этот пир чело­веческого разума во время чумы, и последняя сцена провоза рукописи ученого через границу были способны обелить Галилея, несколько скра­сить его отступничество от истины. Они рисовали излишне идеализиро­ванную фигуру великого исследователя, и его малодушие находило неко­торое оправдание: ведь оно сохраняло возможность для дальнейших по­исков истины, что помогало добыть новые знания, которые можно было переправить за рубеж и сохранить для человечества. Фигура Галилея в этом случае усложнялась и углублялась. Но Брехт поступился таким ус­ложнением во имя выпрямления логики доказательства основного тезиса отступничество от истины нетерпимо. Однако драматург доказывает свои постулаты с помощью столь гибкой диалектики, что его фигуры из схем превращаются в живых персонажей. Он находит около 30 пар противоре­чий в одном герое. Это уже тот уровень логизирования, который не умер­щвляет жизнь схемой, а сохраняет ее реальную трепетность.

Брехт показывает, что мир не только губит человеческое в человеке, но и создается человеком как мир бесчеловечный. Шен Те, героиня пьесы «Добрый человек из Сезуана», готова помочь людям. Но люди эксплуати­руют ее доброту до тех пор, пока не ставят Шен Те на грань разорения. Люди готовы затоптать то поле, которое их кормит. Поэтому добрая Шен Те с необходимостью время от времени должна перевоплощаться в злого и коварного «брата» — Шуи Та. Всякий раз на новой основе люди воссоз­дают противочеловечные обстоятельства.

432

Человек Брехта не филантроп и не мизантроп, он приучен вековыми трудностями действовать, исходя из собственного интереса, вопреки ин­тересам других. Брехт не верит в естественные добрые побудительные на­чала в человеке, и здесь он пессимист, но это оптимистический песси­мизм. Он верит в практический разум человека, в его способность в конце концов воспринять соображения не только прямой утилитарной, но и бо­лее широкой выгоды, учитывать не только прямые, близкие, но и дальние, косвенные практические последствия поступков. И в этом смысле Брехт верит в конечное тожество доброго естества человека, которое является результатом его разумности.

Человечность выступает у Брехта как производное от народного ра­зумного практицизма, который есть результат многотысячелетней при­способляемости людей к трудным обстоятельствам мира.

Человек плох. Он хотел бы быть хорошим, но обстоятельства не тако­вы. Однако эти обстоятельства создаются самими людьми в ходе их жиз­недеятельности. Бесчеловечные обстоятельства разрушают личность, личность вновь и вновь воспроизводит вокруг себя разрушительные об­стоятельства. Сам исторический процесс попал в заколдованный круг. Некогда древние рисовали вечность в образе змеи, свернувшейся кольцом и кусающей собственный хвост. Этот образ мог бы служить символом личности в ее взаимоотношении с обществом и общества в его взаимоот­ношении с личностью в человеческой истории.

Героев, обладающих положительными качествами, Брехт называет «продуктивными»; они верно (человечно) строят отношения с людьми. Это плебейские натуры, в которых, вопреки противочеловечности обстоя­тельств, сохраняется сопротивляемость этим обстоятельствам и желание, несмотря ни на что, остаться людьми. «Продуктивные» люди не безгреш­ны, у них свои недостатки. Они погружены в практические интересы, но они не исковерканы обстоятельствами и способны противостоять злу, так как они человечны, а человечны потому, что разумны. Только они своей активностью (и это одна из важнейших черт их «продуктивности» ) рас­колдовывают заколдованный круг истории и помогают всему и вся воз­вращаться не на круги своя, а попадать в точку, которая как будто бы та же, а вместе с тем не та, ибо она все же чуть-чуть выше исходной. Шен Те — «продуктивная» личность, и она всякий раз находит силы вернуться к са­мой себе. И всякий раз это — возвращение на новой, более высокой осно­ве, это духовный рост личности.

В «Добром человеке из Сезуана» боги не принимают прямого участия в делах мира, они лишь создают экспериментальные обстоятельства, позволяющие исследовать интересую­щую автора проблему. Создание таких экспериментальных обстоятельств есть традиция, связывающая современную интеллектуальную драму с просветительской драмой Лессинга.

433

Условия эксперимента в «Добром человеке из Сезуана» глобальны. Речь идет об интеллек­туальном исследовании состояния мира. В начале пьесы боги формируют условия и цель эксперимента:

Первый бог. Мы еще можем натолкнуться на доброго человека...

Третий бог. Постановление гласило: мир может оставаться таким, как он есть, если найдутся люди, достойные звания человека.

Исходным звеном эксперимента становится проблема предоставления ночлега трем ус­тавшим от скитаний богам. Жители Сезуана заняты своими делами, и никто из них не хочет переключаться на помощь неизвестным, в которых только водонос Ванг узнал богов. Ванг обращается с просьбой о предоставлении ночлега богам к самому доброму человеку Сезуа­на — проститутке Шен Те. Правда, у ее доброты есть и сомнительный оттенок: она никому не может сказать «нет». На деньги, полученные от богов за ночлег, она приобретает табач­ную лавку. И сразу же на этот огонек призрачного благополучия собирается множество без­домных и нищих. Шен Те говорит:

Спасенья маленькая лодка

Тотчас же идет на дно

Ведь слишком много тонущих

Схватились жадно за борта.

Брехт относится к людям с осуждающим состраданием. Он и осуж­дает, и объясняет обстоятельствами жизни алчность и жестокость лю­дей. Когда возлюбленный Шен Те — Сун узнает, что она беременна, он прежде всего думает о своем новом положении в фирме. Брехту анти­патична подобная алчность. Но он смотрит на нее мудрыми глазами, понимая, что это не порок человеческого естества, а условный ре­флекс, выработанный годами жизни в джунглях современной цивили­зации. Этот условный рефлекс грозит перерасти в инстинкт хищности. Зло отчаявшегося человека вызывает ответное зло обиженных им лю­дей. Но еще не все потеряно: цепную реакцию зла можно прервать, и Брехт ищет путей к этому. Создание системы «Шен Те — Шуи Та», уравновешение доброго человека Шен Те разумным эгоистом Шуи Та — один из экспериментальных вариантов автора (= проект совершен­ствования человека). Тень и свет неразлучны. Шен Те по необходимо­сти должна перевоплощаться в злого Шуи Та. Зло оказывается продол­жением добра. Даже на суде, когда обман уже обнаружен, Шен Те на­стаивает на необходимости сохранения Шуи Та. Он — «и смертельный враг», и «единственный друг» Шен Те, он необходим ей, иначе она не может противостоять напору окружающей действительности. И тут да­же боги соглашаются с этой необходимостью и начинают торговаться, насколько часто добрый человек может быть злым, чтобы не потерять свою доброту:

«Первый бог. Только не слишком часто!

Шен Те. Хотя бы раз в неделю.

Первый бог. Достаточно раз в месяц!»

434

Даже боги, проповедующие соблюдение людьми заповедей добра, — и те признали возможным, чтобы добрый человек во имя самосохранения изредка совершал злые поступки — раз в месяц или в неделю — вопрос количества (= второстепенный). Может быть, это выход? Человек, не­смотря на несовершенство мира, живет по законам добра, как Шен Те. Люди неразумно алчно пользуются этой добротой, предают разграбле­нию все, чем располагает альтруист, и ставят под угрозу его и свое благо­получие. Вот тогда-то альтруист (Шен Те) оборачивается разумным эго­истом (перевоплощается в Шуи Та) и практическими действиями «вырав­нивает» положение. Шуи Та не против помощи людям. Но эта помощь должна осуществляться на «разумных» основаниях, по принципу «взаим­ной выгоды». Казалось бы, все устраивается. Шен Те уравновешена Шуи Та. Помогающий обретает благополучие и средства для расширения по­мощи; нуждающийся в помощи обретает работу и заработок. Все улаже­но. Но, что же это за выход? Ведь на деле практичный альтруизм (= разум­ный эгоизм), вносимый Шуи Та в «непрактичную» и «неразумную» до­броту Шен Те, есть необходимый и неизбежный закон системы, направля­ющий ее движение по испытанному руслу, а система оказывается мораль­ной модификацией экономической системы, в которой рабочий создает прибавочный продукт, позволяющий расширять и производство, и благо­творительные акции. Но сколько ни расширяй благотворительную дея­тельность, она ничего принципиально не меняет в экономическом меха­низме всякий раз приводящем Шен Те к краху. Анализ моральной систе­мы практического альтруизма (=разумного эгоизма) ведется Брехтом бес­пощадно и показывает все несовершенство «практичной» и «разумной» системы «Шен Те — Шуи Та»: все добрые дела, совершенные Шен Те, быстро разрушаются практичной деятельностью Шуи Та. Носитель прак­тицизма Шуи Та настолько грозен, что, появляйся он даже раз в год вме­сто Шен Те, он мог бы с лихвой перекрыть злом и «разумной» корыстью все добрые начинания Шен Те. Нет, уравновешение разумного эгоизма практичным альтруизмом, добра злом и зла добром, практицизма благо­творительностью — все это для Брехта неприемлемые моральные и дело­вые принципы организации жизни людей. Выход надо искать не здесь.

Брехт верит, что человечество найдет «к хорошему хорошие пути». «Добрый человек из Сезуана» заканчивается стихами:

Плохой конец — заранее отброшен.

Он должен, должен, должен быть хорошим!

В «Физиках» Ф. Дюрренматта сама сюжетная ситуация отражает тра­гикомизм современного мира и несет гуманистическую концепцию мира. Действие происходит в частном сумасшедшем доме, где находятся три че­ловека. Они современны в своей мании и выдают себя за величайших физи-

435

ков. Один из них — «Ньютон», другой — «Эйнштейн», третий — «Меби­ус». В ходе действия оказывается: «Мебиус» не сумасшедший, а действи­тельно выдающийся физик, открывший источник более разрушительной энергии, чем ядерная. Если эти новые чудовищные мощности станут изве­стны людям, они в своем безрассудстве погубят мир. Политические страсти и экономическая корысть сильнее разума. Поняв ужас грядущего разруше­ния и ощутив ответственность перед человечеством, «Мебиус» притворя­ется безумным и добровольно удаляется в частный сумасшедший дом, где сжигает все свои записи. Выясняется, что «Ньютон» и «Эйнштейн» — раз­ведчики, подосланные в дом для умалишенных двумя враждующими де­ржавами, каждая из которых хочет овладеть секретом нового мощнейшего источника энергии. Каждый «сумасшедший» вступал в любовную связь со своей санитаркой и убивал ее, когда она догадывалась, что имеет дело с нормальным, здоровым человеком. Смотрительница психиатрической больницы, злая и мрачная старуха, принимает решительные меры. Больни­ца, которая до сих пор был похожа на пансионат, обносится железной огра­дой, на окна ставятся стальные решетки, физики оказываются в заточении — убийства санитарок дали повод для этой чрезвычайной меры. И тут вы­ясняется самое страшное обстоятельство: оказывается старуха, содержа­щая лечебницу, сама сумасшедшая, но сумасшедшая особого рода. Она сняла копии со всех расчетов «Мебиуса». Она разведчица какой-то страш­ной, инфернально-таинственной военной фирмы, которой и передает изо­бретения своего пациента-заключенного. Образы Дюрренматта очень сильны: гениальный ученый, бегущий от человечества в сумасшедший дом; человечество, представители которого пытаются отнять у гения вели­кое открытие, дабы употребить его во зло миру; ученые, вооруженные вы­сшими знаниями, оказавшиеся на положении заключенных во власти бе­зумной старухи. Сумасшедшая, правящая гениями, и гении, отрекающиеся от своей гениальности! Мир, сошедший с ума, ум, покинувший мир и упря­танный в сумасшедший дом! Трудно логическим анализом исчерпать эту ситуацию, полную символики. Обратив внимание на образ смотрительни­цы, мы заметим некую общность художественного мышления Дюрренмат­та и Э. Ионеско. В «Носорогах» Ионеско зло вторгается в тихий городок в непонятном, не поддающемся анализу образе стада свирепых животных, так и у Дюрренматта образ старухи, воплощающей зло, ирреален, не подда­ется анализу и воспринимается лишь как данность. Дюрренматт, начав с ра­ционалистического анализа мира, соскальзывает к иррационализму, когда дело касается источников зла.

Интеллектуальный реализм — художественное направление, утвер­ждающее концепцию: счастлив, творящий добро; состояние мира не способствует разумной жизни и включает в себя иррациональные инфернальные силы. Существуют ли пути очеловечивания и гуманизации мира?

436