Книга девятая

I. Человеку кажется, что он все производит изнутри своего существа, а на самом деле развитие его способностей зависит от других

Не только философы возвели в ранг изначальной, чистой потенции человеческий разум, не зависимый от органов чувств и тела, но и человек, погруженный в сновидение своей жизни, чувственно воспринимающий мир. мнит, что сам собою сделался тем. чем он стал. Вселенное творцом в душу его чувство самостоятельной деятельности побуждает человека трудиться и творить, и самая сладкая награда за труд — ощущение, что ты сам начал и кончил все, что сделано было тобою. Годы детства теперь позабыты, зерна, которые были брошены тогда в душу человека, и те зерна, которые и теперь каждодневно принимает его душа, дремлют в глубине; человек видит перед собой цветущее дерево, он радуется его росту, плодам, которые зреют на его ветвях. Но философ по опыту знает, как складывается человек, как ограниченна человеческая жизнь, а в истории он может постепенно, шаг за шагом, проследить, как создавался, как воспитывался наш человеческий род, — все напоминает ему о том, сколь зависим человек, а потому ему следовало бы незамедлительно вернуться в наш реальный мир из своего идеального мира, в котором человек представляет себя существом единственным и самодовлеющим.

Человек не рождает себя сам, не рождает он и свои духовные силы. Сам зародыш — наши задатки — генетического происхождения, как и строение нашего тела, но и развитие задатков зависит от судьбы; судьба поселила нас в той или иной земле и приготовила для нас средства воспитания и роста. Нам пришлось учиться даже смотреть и слушать, а что за искусство требуется, чтобы научиться языку, главному средству выражения наших мыслей, — не тайна ни для кого. Весь механизм человека, характер возрастов, длительность жизни — все таково, что требует помощи извне. У детей мозг мягкий, он липнет еще к черепной коробке, лишь постепенно складываются полосы, с годами он затвердевает и, наконец, твердеет настолько, что не воспринимает новых впечатлений. В таком положении и члены тела ребенка, и его влечения; члены тела — нежные и хорошо приспособленные к тому, чтобы подражать другим людям, а чувства детей вбирают в себя все. что они видят и слышат, — с поразительным вниманием и внутренней жизненной силой. Итак, человек — это искусно построенная машина, наделенная генетической диспозицией   и   полнотою  жизни;   но   машина   не   играет   на   самой   себе,   и  даже

229

самому способному человеку приходится  учиться  играть на ней. Разум — это соединение впечатлений и практических навыков нашей души, сумма воспитания всего человеческого рода; и воспитание его человек довершает, словно посторонний себе самому художник, воспитывая себя на чужих образцах.

Таков принцип истории человечества; не будь этого принципа, не было бы и самой истории. Если бы человек все получал от себя, изнутри себя, если бы все полученное он развивал отдельно от предметов внешнего мира, то существовала бы история человека, но не история людей, не история целого человеческого рода. Но поскольку специфическая черта человека состоит как раз в том, что мы рождаемся, почти лишенные даже инстинктов, и только благодаря продолжающемуся целую жизнь упражнению становимся людьми, поскольку сама способность человека к совер-шенствованнию или порче¹ основана на этой особенности, то вместе с тем и история человечества необходимо становится целым, цепью, не прерывающейся нигде, от первого до последнего члена, — цепью человеческой общности и традицией воспитания человеческого рода.

Потому  мы  и  говорим  о  воспитании  человеческого  рода,  что каждый человек лишь благодаря воспитанию становится человеком, а весь человеческий  род существует  лишь  в  этой  цепи  индивидов.  Правда,  если  кто-нибудь скажет, что воспитывается не отдельный человек, а род, то это будет непонятно мне, потому  что род, вид — это только всеобщие понятия, и нужно, чтобы они воплощены были в конкретных индивидах. Какую бы совершенную степень гуманности, культуры и просвещенности ни отнес я к общему понятию,  потому  что  идеальное понятие это допускает,  я ничего не сказал бы о подлинной истории человеческого рода, как ничего не скажу, говоря вообще о животности, каменности, железности и наделяя целое самыми  великолепными,  но  противоречащими  друг  другу  в  конкретных индивидах свойствами. Наша философия истории не пойдет по пути Авер-роэса. согласно которому всему человеческому роду присуща единая, и притом очень низкая, душа, лишь частично передающаяся отдельным   людям². Но если бы, наоборот, говоря о человеке, я ограничился бы только индивидами и отрицал бы,  что существует цепь взаимосвязи между всеми людьми  и  между  людьми  и  целым,   то   я,   в  свою   очередь,   прошел   бы мимо человека с его естеством и мимо истории человечества, ибо ни один из  нас  не  сделался  человеком  сам  по себе,  собственными  усилиями.  Все человеческое в человеке связано со всеми обстоятельствами его жизни; через духовный генезис, воспитание связано с родителями, учителями, друзьями, связано с народами и с предками народа, связано, наконец, с целой цепью рода, с цепью, которая одним  из своих звеньев уже касалась той или иной душевной силы человека. Если идти по линии восхождения, народы становятся семьями, семьи восходят к своим родоначальникам; поток истории сужается и сужается и. наконец, подходит к своему первоистоку. и вся населенная Земля обрашается в дом, в котором воспитывалась наша семья,  в  дом  со  множеством  крыльев,  классов,  комнат,  где,  однако,  все преподавание  ведется   по  одному  образцу,   образцу,   что,   со  множеством

230

добавлений и изменений, передавался по наследству из поколения в поколение начиная с самого прародителя племени. Доверимся               ограниченному пониманию школьного учителя и решим, что не без основания разделил он своих учеников на классы; если теперь окажется, что человеческий род на всей Земле, согласно потребностям своего времени и своего местожительства, повсюду воспитывается, как того требует искусство, найдется ли такой рассудительный человек,   который, зная, что  отец   человеческого рода, определявший, где и когда жить каждому народу, поступил и как учитель человеческого рода? Увидев корабль, подумает ли кто-нибудь, что он построен непреднамеренно, без плана?

А кто сравнит искусное строение человеческой природы с любым климатом на Земле, где живет человек, неужели откажется подумать, что, наверно, климатические различия между столь многообразными племенами людей тоже были заложены в самом творении Земли и что они преследовали цели духовного воспитания человечества? Но поскольку местожительство само по себе ничего еще не решает, а нужно, чтобы существовали живые, подобные нам существа, которые будут учить, воспитывать, наставлять нас, то мне кажется совершенно несомненным, что человеческий род воспитывается и что существует философия его истории, — это так же верно, как и то, что существует человечество, то есть солидарное единство индивидов, и что только человечество и превращает каждого из нас в человека.

Но сразу становятся ясны нам и простые и недвусмысленные принципы философии истории, очевидные, как сама естественная история человека; эти принципы — традиция и органические силы. Человек воспитывается только путем подражания и упражнения: прообраз переходит в отображение, лучше всего назвать этот переход преданием, или традицией. Но нужно, чтобы у человека, подражающего своему прообразу, были силы, чтобы он воспринимал все, что сообщают, что передают ему что возможно сообщить и передать, чтобы он усваивал и преобразовывал в свое существо все это сообщенное. Итак, что, сколько он воспримет   как и что усвоит, применит и употребит, — все это зависит только от присущих человеку сил, а в таком случае воспитание человеческого рода — это процесс и генетический, и органический — благодаря усвоению и применению переданного. Мы можем как угодно назыавть этот генезис человека во втором смысле, мы можем назвать его культурой, то есть возделыванием почвы³, а можем вспомнить образ света и назвать просвещением, тогда цепь культуры и просвещения протянется до самых краев земли. Калифорниец и обитатель Огненной Земли научились делать лук и стрелы, — у них есть язык и понятия, они знаю искусства и упражняются в них, но тогда это уже культурный и просвещенный народ, хотя и стоящий на самой низкой ступеньке культуры и просвещения. Различие между народами просвещенными и непросвещенный, культурными и некультурными — не качественное, а только количественное. На общей картине народов мы видим бессчетные оттенки, цвета меняются с местом и временем, — с местом и временем,—

231

итак,  здесь   все  дело  в  том,   с   какой  точки зрения смотреть на изображенные на картине фигуры. Если мы примем за основу понятие европейской культуры, то, конечно, найдем ее только в Европе; а если мы проведем искусственные  различения  между культурой и  просвещением, хотя ни культура,  ни  просвещение не существуют по отдельности, то мы еще более удалимся в страну фантазий. Но мы останемся на земле и посмотрим,  посмотрим   сначала   в   целом  и   общем,  что  за  воспитание  человека являет нам сама  природа,  которой ведь лучше всего должны  быть известны характер и предназначение созданного ею существа — и вот оказывается, что такое воспитание есть традиция воспитания человека для одной  из форм  человеческого  счастья  и  образа жизни.  Где существует человек, там существует и традиция, бывает и так, что среди дикарей традиция  действеннее  всего  заявляет о себе,  хотя она и относится к узкому, ограниченному кругу. Если человек живет среди людей, то он уже не может отрешиться  от  культуры,— культура придает ему  форму или, напротив,   уродует   его,   традиция   захватывает его и формирует его голову и формирует члены его тела. Какова культура, насколько податлив материал,  от этого   зависит,  каким  станет  человек,  какой  облик   примет   он. Дети, оказавшись среди животных, приносили к ним человеческую культуру,  если  прежде  жили  с  людьми, — об  этом  свидетельствует  большинство примеров: но если ребенка с момента его рождения отдать на воспитание волчице, то он останется единственным на Земле человеком, совершенно лишенным культуры.

Что вытекает  из  этой твердо установленной и доказанной всей историей человеческого рода точки зрения?  Во-первых, отсюда следует принцип,  который  поощряет  и  утешает  нас  в самой  жизни,  но,  далее,  вдохновляет нас и  на это рассуждение, — принцип этот таков:  если человеческий род возник не сам по себе, если человек замечает в себе такие задатки, глядя на которые невозможно не изумляться, то, очевидно, и для развития этих задатков творцом определены средства, в которых скажутся его отеческая мудрость и благоволение. Если глаза человека были созданы  столь  красивыми, — неужели  напрасно?   Нет,  глаза открываются и видят золотой луч света, и луч света создан для глаз, а глаза для Солнца⁴; — Солнце приводит к завершению мудрость такого творения.   Таковы  все  чувства,  все органы,  они  находят средства,  с  помощью которых доводят до окончания свое развитие, и находят среду, для которой они созданы. Но если говорить о чувствах и органах духа, от применения которых   зависит    характер    человеческого    рода,    мера   его   счастья,     неужели   здесь   все   совсем   иначе? Быть может, здесь, в духовной области, творцу не удалось исполнить свои намерения, а вместе с тем и намерения всей природы   в   той мере, в какой они зависят от сил   и   энергии человека? Нет, этого не может быть!  Здесь вина может быть только в нас: мы или приписываем творцу ложные цели, или препятствуем их достижению, насколько это  вообще  в наших возможностях.  Но  коль скоро  возможности наши тут ограниченны, а всемудрый творец не будет отступаться от своих замыслов в угоду творению своих мыслей, то мы можем быть

232

совершенно спокойны и уверены,    что  даже  в  самой   запутанной  истории человеческого  рода мы сумеем распознать цели и намерения бога. Всем творениям бога присуща цель, — если даже каждое отдельное творение входит в совершенно необозримое целое, то, с другой стороны, каждое само по себе — тоже целое, оно заключает в себе божественность своего предназначения. Так — растение, так — животное;  неужели с человек и его предназначением иначе? Неужели тысячи людей рождаются ради одного все прошлые поколения — ради последнего всякий индивид — ради рода то есть ради абстрактного наименования? Нет, премудрый не играет — он не творит отвлеченных сновидении; каждое свое чадо любит он, как отец, в каждом ощущает он самого себя, как если бы сотворенное им существо было единственным на целом свете. Все его средства — цели, все цели — средства целей еще более великих, в которых все совершая и все завершая, Бесконечный открывает свою сущность. Итак, в том, что такое каждый человек, чем он может быть, по необходимости заключена цель человеческого рода,—но что за цель? Счастье и человечность, какие возможны на этом месте, в этой степени, в этом звене цепи, охватывающей весь человеческий род. Итак, где бы ты ни был рожден, кем бы ты ни был рожден, человек, ты всегда тот, кем должен был стать, — не бросай цепь, не старайся перешагнуть через нее, но прилепись к ней! Лишь во взаимосвязи ее звеньев, в том, что усвоишь ты и отдашь, в этой двуединой деятельности мир твой и жизнь.

Во-вторых. Как бы ни льстило человеку, что бог выбрал его себе в помощники, предоставив человеку и ему подобным воспитываться и развиваться на земле, все же самое это избранное богом средство показывает все несовершенство нашего земного существования, — мы, говоря по существу, еще не люди, а только становимся людьми. Что же это за несчастное существо: у него самого нет ничего, он всему должен учиться, во всем упражняться, везде ему должен быть показан пример, — он словно воск, мягкий и податливый! Если человек гордится своим разумом, покажите ему широкие просторы земли, на которых живут его собратья, — пусть выслушает он всю многозвучную, полную диссонансов историю их. Есть ли такая бесчеловечность, к которой не привыкало бы то или иное племя, даже группа племен; ведь многие, даже, может быть, большинство, были людоедами! Есть ли такая нелепая фантазия, которую не освящала бы традиция!¹ Итак, ни одно живое существо не может пасть так низко, как человек; всю свою жизнь он остается ребенком по уму, иногда он бывает послушным воспитанником чужих умов. В какие руки он попадет, таким и станет, и я не думаю, чтобы существовала такая возможная для человеческих нравов и обычаев форма, которая не была бы реализована и которой не следовал когда-либо отдельный человек или целый народ. История исчерпывает все пороки, все ужасы, и, наконец, здесь и там начинают проглядывать мысли и доблести, более достойные человека. Иначе и не могло быть, если следовать принципу, избранному нашим творцом,—наш род мог быть воспитан только самим собою: заблуждения передавались из поколения в поколение, и иначе не могло быть; путы людей стал подо-

233

бен лабиринту, со всех сторон открывались ложные ходы и тупики, и то\ь-ко едва   заметные   следы   вели к скрытой   в   глубине   цели.   Счастлив   тот смертный, который дошел до цели, который повел к ней других, счастлив тот,  чьи  мысли,  желания, склонности   воздействовали на  человечные чувства его собратьев.   Бог  творит  на   земле  через  избранных,  через  людей, превосходящих  большинство, — и  для  религии   и   языка,  для   искусств   и наук   нет   более   прекрасного   венца,   чем   пальмовая   ветвь   нравственного прогресса в душах человеческих. Тело тлеет в могиле, а имя наше вскоре станет тенью на земле, — и лишь воплотившись в глас божий, в традицию воспитания, развития человечества, мы можем безымянно творить в душах потомства.

В-третьих. Философия истории идет вслед за звеньями цепи, за традицией,  а  потому  это  подлинная  история  людей,  иначе  все  внешние события — лишь облака и  пугающие нас уроды.  Страшно смотреть, как катастрофы, совершающиеся на Земле, оставляют после себя одни развалины, вечное начало без конца, как судьба все переворачивает и как ни в чем не заметно  ясного  намерения  и  цели!   И  только  цепь  развития,   воспитания превращает развалины  в  целое,   в   этом  целом  пропадают, правда,  фигуры  людей,  но  дух  человеческий   живет,  не  ведая  смерти,  и  трудится,  не ведая усталости. Вечно славятся имена, которые, словно гении человечества, сияют в  истории  культуры, которые, словно яркие звезды, встают в ночи времен! Пусть эоны⁵   разрушат многое   в   здании   культуры,   пусть золото   втопчут   в   грязь   забвения;   труды   человеческой   жизни   не   были напрасны, ибо все, что Провидение желало спасти в творении своем, оно спасло, сохранило в иных формах. Все равно ни одно создание рук человеческих не  вечно на  Земле,  ибо  построенное  воздвигнуто  было  руками времени  для  времени,  в  потоке  поколений,  и,  препятствуя  новому, сдерживая новые силы, оно несет вред потомству. Итак, даже непостоянство, даже несовершенство всего созданного человеком было предусмотрено замыслом  творца.   И  должна   была   явиться   глупость,   чтобы   мудрость  попрала ее, и самые прекрасные творения человека были бренными, и тленными, и неотделимыми от своей материи, на развалинах их должны были вновь строить и  совершенствовать свое люди;   все мы  трудимся,  все упражняемся на этой Земле, словно в мастерской. Каждому приходит пора уйти из жизни,  а  поскольку  умирающему все  равно,  что сделает потомство с трудами рук его, то благому духу претило бы даже, если бы последующие  поколения  мертво  и  тупо  поклонялись  старому  и  не  желали строить ничего своего. Дух дозволяет им новые труды, ибо дух взял свое: силы возросли, и человеческие упражнения принесли свои богатые плоды для души.

О златая цепь развития, ты опутываешь Землю, пронизываешь всех индивидов и достигаешь трона Провидения, — я увидел тебя, я высмотрел самые  прекрасные  твои   звенья,   я  следовал   за  чувствами  отца, матери, друга, наставника, и теперь история для меня — уже не ужас и опустошение на священной земле, как думал я раньше. Тысячи позорных поступков прикрыты гадкими похвалами, тысячи являют нам себя во всей своей

234

омерзительности — и лишь   подчеркивают    немногие    подлинные    заслуги деятельной человечности.— заслуги этн обретались людьми  в сокровенной тишине   и  ретко  знал   человек,   какие  следствия   выведет,  словно  дух  из материи   провидение из его жизни. Лишь среди бурь мог расти благородный побег   лишь сопротивляясь ложным притязаниям, могли одержать победу   сладкие   труды   люден;  нередко   они,  казалось,    гибли   от   чистоты людских намерений. Но труды люден не погибли. Из праха всего благого возрастало семя грядущего, политое кровью, оно  росло и  обретало неувядающий  венец.  Механизм   переворотов  уже   не   вводит   меня   в   заблуждение, нашему  человеческому  роду  потрясения  нужны,  как   волны — водной глади, для того чтобы озеро не превратилось в болото. Гений  человечности вечно обновляет свой  облик,  вечно расцветает  и  вновь  возрождается в народах, поколениях, племенах.