IV. Культура ума в Европе

В самые первоначальные времена христианства существовали, как мы видели, многочисленные секты, которые ставили   своей   целью   объяснить, истолковать и очистить всю систему религии с помощью так называемой восточной философии; эти секты считались еретическими, их преследовали и  подавляли.  Глубже  других было учение  Мани,  которое  с древней персидской  философией, зороастризмом, соединяло моральное воспитание людей и стремилось нравственно воздействовать на общину.  Это учение преследовали еще более жестоко, чем чисто созерцательную ересь; оно нашло спасение в горах Тибета  на Востоке,  в горах Армении на Западе, иной раз и в европейских странах, где, однако, его ждала та же судьба, что и в Азии. Долгое время думали, что учение это совершенно уничтожено, но в самые мрачные  времена  средневековья оно, словно по  мановению  руки, выплыло наружу в  таком конце света, где никто не подозревал о его существовании, и сразу же произвело ужасное волнение в Италии, Испании, Франции, Нидерландах, Швейцарии и Германии. Из Болгарии  вышло оно,  из  варварской  области,  из-за  которой  долго  дрались греческая   и  римская  церковь,  и  тут  незримо  присутствовал  глава   всей школы,   который,   в   противоположность   папе   римскому,   утверждал,   что стремится уподобиться Христу в бедности. Тайные миссии шли отсюда во все страны Европы и с поразительной силой притягивали к себе и низкий люд,  особенно трудолюбивых  ремесленников  и угнетенное крестьянство, и богатых, графов, дворян, прежде всего женщин; это учение придавало людям силы противостоять любому гонению и упорствовать в самой смерти.   Это  кроткое  учение   проповедовало   человеческие  добродетели — трудолюбие, целомудрие, уединенную жизнь, оно ставило перед людьми цель  совершенства,  к  которому  общину   следовало   вести,   устанавливая весьма строгие различения,— но кроткое учение   это   было прямым призывом к борьбе против церкви с воцарившимися в ней мерзостями. Оно

598

особенно нападало на безнравственную жизнь духовенства, на его богатство, распущенность, властолюбие, оно отвергало суеверные мнения и обычаи, отрицало нравственно бессмысленное колдовство таинств, а вместо этого признавало лишь простое благословение рукоположением и союз членов общины под руководством ее настоятеля — Совершенного. Человеческими установлениями, фантазиями считало оно пресуществление хлеба, распятие, мессы, чистилище, заступничество святых, имманентные достоинства римского духовенства; о содержании Писания, особенно Ветхого Завета, они судили очень вольно и все сводили к бедности, чистоте души и тела, к тихому труду, кротости, добросердечию, а потому их нередко называли bons hommes, добрыми людьми. У самых ранних представителей этого учения нельзя не заметить влияния восточного манихейства; они исходили из борьбы света с мраком, материю считали источником греха и очень резко отзывались о чувственных наслаждениях; постепенно система очищалась. Манихеев, которых в каждой стране в зависимости от обстоятельств называли по-разному — катарами (еретиками), патаренами, публиканами, пассаджьери и т. д.,— отдельные учителя, особенно Анри и Пьер Дебрюи, преобразовали в уже гораздо менее уязвимые религиозные партии, и, наконец, вальденсы учили уже почти всему тому, с чем выступил спустя несколько веков протестантизм, и мужественно стояли на своем; в отличие от них прежние секты напоминали скорее анабаптистов, меннонитов. богемских братьев и другие секты нового времени. Все они ширились с неумолимой силой, с такой красноречивой очевидностью, что в целых провинциях авторитет духовного сословия совершенно пал в глазах населения, тем более, что духовенство не способно было опровергать аргументы противника. Эти учения прежде всего распространились в областях провансальского языка: Новый Завет — неслыханное дело для тех времен! — был переведен на провансальский язык, правила совершенной жизни были изложены в стихах на провансальском языке, и со времен введения римского христианства впервые появились воспитатели народа, говорившие на народном языке ^8*.

Но зато и преследовали их, как только могли. Уже в начале XI века в центре Франции, в Орлеане, сожгли манихеев, а среди них самого  Духовника королевы,— они не пожелали отречься от своего учения, свидетельствуя о своей вере. Ничуть не мягче поступали с ними во всех странах, где у духовенства была реальная власть, например, в Италии и Южной Германии; в Южной Франции, в Нидерландах их ценили как людей прилежных в работе, и они долгое время пользовались покоем, но наконец, после нескольких соборов и диспутов, гнев духовенства распалился на  них, был создан суд инквизиции, а поскольку покровитель их, граф Раймонд Тулузский, не желал отступаться от них,— этот подлинный мученик за правое дело человечества,— то жуткий крестовый поход обрушил на них

8* Из сочинений обо всех этих вероучениях назову только одну книгу, не оцененную по достоинству,— «Новую беспристрастную историю церкви и еретиков в Средние века» Й. К. Фюссли¹⁰, три части; здесь ценная подборка материалов.

599

свои неисчислимые жестокости. Доминиканские монахи, проповедовавшие против них, были мерзкими их судьями, Симон Монфортский, вождь крестового похода, самым жестоким человеком, какого знала земля, и кровавый суд изошел из этого уголка Южной Франции, где несчастные bons hommes прожили в тишине и покое два столетия, и распространился на испанских, итальянских еретиков, на большинство католических земель. Вот почему так перепутаны самые разные секты средневековья — для кровавого суда, для духа гонений и преследований все они были одним и тем же; но отсюда же их стойкость, упорное сопротивление этих учений: прошло три, прошло пять столетий, и Реформация обнаружила во всех странах семена все тех же учений, оставалось только вдохнуть в них новую жизнь. Виклиф в Англии оказывал то же влияние на лоллардов, что Гус на чехов,— Богемия, у которой был один язык с болгарами, была издавна усеяна подобными благочестивыми сектами. Росток истины, решительной ненависти к суеверию, к поклонению перед человеком, к высокомерному и бездуховному духовенству церкви уже не растоптать; францисканцы и другие ордена были противопоставлены сектам как наглядный образ нищенской жизни и подражания Христу, они должны были получить перевес над этими сектами, должны были отнять у них всякий авторитет, но они не достигли этой цели в народе, а напротив, вызвали еще новые недовольства. Итак, грядущее падение величайшего тирана — римской иерархии — началось с самого малого, с простоты, с сердечности; не без предрассудков и заблуждений, но простые bons hommes нередко говорили свободнее многих будущих реформаторов.

*   *   *

Дело здравого человеческого рассудка, с другой стороны, продвигал вперед теоретический разум — продвигал медленнее и утонченнее, но не без своего эффекта. В церковных школах ученики приучались к диспутам о диалектике святого Августина или Аристотеля и привыкали рассматривать искусство спора как духовный поединок и рыцарский турнир. Несправедливо критиковать такую вольность спора как якобы бесполезные упражнения средневековья, ибо именно в те времена такая свобода была неоценимой. В диспуте многое можно было подвергнуть сомнению, многое можно было проверить аргументами и контраргументами — ведь для многих положений время позитивного и практического сомнения еще далеко не пришло. Разве сама Реформация не началась с того, что люди прибегли к законам диспута и прикрылись его свободами? А когда монастырские школы превратились в университеты, то есть в арены рыцарских игр и поединков с папскими и императорскими привилегиями, то открылся широкий простор для того, чтобы развились и изощрялись язык, остроумие, проницательность ученых спорщиков, быстрота мысли и присутствие духа. И нет ни одного богословского тезиса, нет такой материи метафизики, которая не послужила бы поводом для тончайших разграничен

600

ний, для споров и перебранки,— из каждого положения со временем была выткана тончайшая паутина. Такая паутина по самой своей природе не столь долговечна, как грубо сложенное здание позитивной традиции, в которую нужно было верить слепо и не рассуждая,— паутину, сотканную человеческим разумом, сам же разум и может распустить и разрушить. Спасибо утонченному духу средневековых диспутов, спасибо каждому государю, который строил ученые замки этих умственных паутин! Если кого-нибудь из спорщиков и преследовала зависть, если некоторые из них и поступали неосторожно, если кое-кого даже и выкапывали после смерти из освященной земли, то все же искусство развивалось и предельно отточило языковое сознание и мышление европейцев.

Южная Франция была первой сценой, на которой выступила стремящаяся выйти на поверхность народная религия, а в северных областях Франции, особенно в знаменитой Парижской школе, находилась арена рыцарских поединков схоластики и философской спекуляции. Здесь жили Пасхасий и Ратрамн, Скот Эригена нашел пристанище и благосклонное внимание во Франции, всю жизнь или хотя бы лучшие свои годы учили во Франции Ланфранк и Беренгарий, Ансельм, Абеляр, Петр Ломбардский, Фома Аквинский, Бонавентура, Оккам, Дуне Скот — эти утренние звезды, эти солнца схоластической философии; все страны спешили в Париж, чтоб научиться тут высшей мудрости тогдашнего века. Кто прославился в Париже, тому обеспечены были почетные должности в государственной и церковной иерахии, ибо отнюдь не отвлечена от государственных дел была схоластика, и сам Оккам, защищавший Филиппа Прекрасного и Людовика Баварского от римских пап, мог сказать, обращаясь к императору: «Храни меня мечом, я сохраню тебя пером». Если французский язык раньше других обрел философскую точность, то между прочим объясняется это еще и тем, что во Франции велись бесчисленные, долгие, легкие и утонченные диспуты,— латинский язык родствен французскому и способ образования абстрактных понятий легко переходил из латыни во французский язык.

*   *   *

Перевод сочинений Аристотеля был для утонченной схоластики всем, более, чем всем,— это явствует уже из того, что на протяжении пятисот лет авторитет греческого мудреца был одинаково велик во всех европейских школах, но причина, почему ученые такое очевидное предпочтение оказали именно книгам Аристотеля, заимствуя их по большей части у арабов, заключена совсем не в крестовых походах, а в склонностях века и в образе мыслей того времени. Арабские науки прежде всего привлекали интерес Европы своими художественными творениями из области математики, но, кроме того, теми тайнами, которые надеялись выведать у них,— тайноведением, необходимым для сохранения и продления жизни, для получения безмерных сокровищ, для познания правящей во всем судьбы. Искали камень мудрости, эликсир бессмертия, в звездах читали

601

грядущее, и самые математические приемы казались какими-то орудиями волшебства. Словно дети, люди того времени шли по следам чудесного — чтобы однажды отыскать вместо него истину, ради этого предпринимали утомительнейшие путешествия. Уже в XI веке Константин Африканец, уроженец Карфагена, в течение 39 лет странствовал по восточным землям и собирал тайны арабов в Вавилонии, Индии, Египте; в конце концов он приехал в Европу, здесь, в монастыре Монте Кассино, он перевел с греческого и арабского многие книги, главным образом медицинские. Так эти сочинения, каким бы плохим ни был перевод, оказались в руках многих, и в Салерно выросла, благодаря арабскому искусству, первая в Европе медицинская школа. Любознательные французы и англичане отправлялись в Испанию, чтобы пользоваться уроками самых знаменитых арабских учителей; когда они возвращались на родину, на них смотрели словно на колдунов, да и сами они тайком, видимо, гордились своими тайными колдовскими искусствами. Благодаря этому сочинения по математике, химии, медицине, открытия, практические опыты стали известны в самых знаменитых школах Европы. Не будь арабов, не было бы и Герберта, Альберта Великого, Арнольда из Вилла Нова, Роджера Бэкона, Раймунда Луллия — все они или учились в Испании у арабов или изучали их сочинения. Даже Фридрих II, который неустанно поощрял переводы арабских книг и способствовал оживлению наук, любил науки, но разделял многие суеверия. В течение столетий жила и тяга к путешествиям, и сказания о путешествиях в Испанию, Африку, на Восток, где, как говорилось, можно научиться у молчаливых мудрецов самым великолепным тайнам природы; это убеждение породило целые тайные ордена, целые цехи странствующих схоластов; вплоть до века Реформации и еще позднее философские и математические науки выдают свое происхождение от арабов.

*  * *

Неудивительно, что к такой философии тесно примыкала мистика; научившись многому у схоластики, мистика превратилась в тончайшее построение, в систему созерцательного совершенства. Уже в ранней христианской церкви мистика неоплатонизма перешла во многие школы и секты; благодаря переводу книг Псевдо-Дионисия Ареопагита эта мистика пришла и на Запад, в монастыри, манихейские секты тоже внесли в нее свой вклад, и, наконец, у монахов и монахинь, со схоластикой и без схоластики, мистика приняла такой облик, в котором перед нами открываются то изощреннейшее, настойчивейшее умственное самокопание, то тончайшая нежность любящего сердца. И мистика сослужила свою службу — она отвлекала души от пустых церемоний, приучала их к самоуглублению и давала им духовную пищу. Одиноких людей, отнятых у мира, тоскующих, мистика утешала картинами иных миров, она даже развивала чувства, будучи своего рода духовным романом. Мистика предшествовала метафизике   сердца,   подобно   тому,    как    схоластика    уже    трудилась    ради

602

разума,— мистика и схоластика сохраняли равновесие. К счастью, почти уже прошли времена, когда опиум этот был—   и не мог не быть — лекарством^9*.

*   *   *

Наконец, юриспруденция, эта практическая философия чувства справедливости и здравого рассудка, куда больше, чем мистика и философская спекуляция, способствовала благу Европы и упрочила права общества, она как бы зажгла в Европе новый свет. Когда господствуют честность и простота, то нет нужды во множестве писаных законов, некультурные немецкие народы по праву противились изощренным римским адвокатам,— народы, жившие в других цивилизованных странах или в странах, где нравы были уже испорчены, вскоре не могли обходиться без собственных писаных законов или даже без сокращенного римского права. А поскольку и такого сокращения уже было недостаточно, чтобы уравновесить папское законодательство, которое, напротив того, росло и умножалось с каждым столетием, то разумно поступили, обратившись к целому корпусу римского права, чтобы упражнять на его основе рассудок и способность суждения толкователей и практиков. Не случайно императоры рекомендовали своим университетам, прежде всего итальянским, изучать римское право — римское право было для императоров арсеналом в борьбе с папой; только что возникавшие в ту пору вольные города разделяли тот же интерес к римскому праву, которым могли пользоваться в борьбе с папой, императором и собственными малыми тиранами. Итак, число правоведов невероятно умножилось, они пользовались величайшим уважением при дворах, в городах, на университетских кафедрах — ученые воины, защитники свобод и собственности народа; благодаря юристам Болонья стала «ученым городом». Чем была Франция благодаря схоластике, тем Италия стала благодаря расцвету юриспруденции, древнеримское и каноническое право соревновались между собой, некоторые папы были ученнейшими правоведами. Жаль, что пробуждение этой науки пришлось на такое время, когда сами источники еще не были очищены, когда дух древнеримского народа просматривался в них словно сквозь туман. Жаль, что углубляющаяся в тонкости рассуждений схоластика овладела и этой практической наукой и изречения самых рассудительных мужей превратила в коварные словесные сети. И жаль, наконец, что вспомогательные дисциплины, призванные упражнять способность суждения на образцах величайших людей рассудка, каких знала древность, были превращены в позитивную норму, в Библию законов, которые полагалось применять и к самым новым и самым неопределенным казусам. Вследствие этого в законы проник каверзный дух, стерший, можно сказать, национальный характер европейских законодательств. Варварское, книжное знание—вместо живого знания сути дела, судопроизводство — лабиринт формальностей и словесных  распрей;