14* Полезные замечания — в «Восточной библиотеке» Михаэлнса16, т. VIII, с. 33.

572

достойнее такого всеобщего распространения, поскольку, по крайней мере, lingua franca¹⁸, имеющая хождение в тех местах, кажется по сравнению с ним жалким нарядом нищего.

3. Разные науки сложились на этом богатом и прекрасном языке: когда аль-Мансур, Гарун-аль-Рашид и Мамун пробудили дух знания, науки из Багдада, столицы Аббасидов, распространились на север, на запад, но в первую очередь на восток; в течение длительного времени науки цвели на всем обширном протяжении арабского государства. Знаменитые школы находились в целом ряде городов — в Бальзоре, Куфе, Самарканде, Росетте, Кахире, Тунисе, Фесе, Марокко, Кордове и других; науки, которыми занимались в этих школах, перешли даже к персам, индийцам, к некоторым татарским народам, попали даже в Китай и повсюду, вплоть до Малайских островов, становились рычагом новой культуры в Азии и Африке. Арабы занимались поэзией и философией, географией и историей, грамматикой, математикой, химией, медициной, и в большинстве наук они открывали новое, расширяли круг знаний и воздействовали на дух народов как благодетели их.

Поэзия была древним наследием арабов, дочерью свободы, а не милости халифов. Она цвела задолго до Мохаммеда, ибо поэтическим был сам дух народа, и тысяча предметов пробуждала его. Что только не поощряло поэтические стремления — и страна, и образ жизни, и паломничество в Мекку, и поэтические состязания в Оккаде, и честь, которой удостаивался новый поэт от своего племени, и гордость, которую вызывал у народа сам язык, легенды народа, склонность к приключениям, любви, славе, даже и одиночество, и мстительность, и жизнь странника; Муза арабов отмечена пышными образами, гордыми, великодушными чувствами, глубокомысленными речениями и какой-то безмерностью в похвалах и порицаниях. Выраженные в поэзии чувства и мысли — это словно скалы, угловатые, одинокие, устремляющиеся к небу; в устах молчаливого араба пламя слов — словно молния меча, стрелы острого ума — словно стрелы лука. Пегас его — благородный конь, иногда неприметный, но понятливый, верный, неутомимый. А поэзия персов, которая, как и сам персидский язык, произошла от арабской поэзии, стала более спокойной и веселой, как подобает самой стране и характеру народа; персидская поэзия — дочь земного рая. И хотя ни арабская, ни персидская поэзия не желала, не могла подражать художественным формам греков — эпосу, оде, идиллии, тем более — драме, не подражала им и тогда, когда ближе познакомилась с ними, поэтический дар персов и арабов, и именно поэтому, сказался очень явственно и украсился своими особыми красотами. Ни один народ не может похвалиться столькими покровителями поэзии, сколько было у арабов в лучшие времена их истории,— в Азии они своей страстью к поэзии заражали даже татарских, в Испании — христианских князей и вельмож. Gaya ciencia²⁰ поэзии Лимузена и Прованса словно навязана, словно напета в уши врагами христиан, соседями-арабами, так постепенно, медленно, непослушно Европа училась внимать более тонкой, живой поэзии.

573

Прежде всего под небом Востока складывался самый фантастический род поэзии — сказка. Древние легенды рода, которых никто не записывал, со временем сами становились сказкой, а если воображение народа, рассказывавшего сказки, настроено на всяческие преувеличения, непонятности, на все возвышенное и чудесное, то даже обыденное превращается в редкостное, даже знакомое во что-то особенное, и вот к такому-то рассказу о редкостном и особенном с удовольствием прислушивается, учась и развлекаясь, праздный араб в своем шатре, в кругу общества или на пути в Мекку. Уже во времена Мохаммеда среди арабов появился персидский купец, рассказы которого были столь приятны, что Мохаммед опасался, как бы они не превзошли сказки Корана,— и на самом деле кажется, что самые лучшие произведения восточной фантазии — персидского происхождения. Веселая болтливость персов, их любовь к пышности и роскоши придали их древним легендам своеобразную романтическую и героическую форму, которую возвышают фантастические создания — преображенные фантазией животные близлежащих гор. Так возникла страна фей — пери и нери — у арабов нет даже слов, чтобы называть их,— и эти пери проникли и в романы средневековой Европы. Позднее арабы свели свои сказки в целый цикл, причем блестящее правление халифа Гарун-аль-Рашида послужило сценой, на которой развертываются все события, а такая форма рассказа послужила Европе новым образцом — как скрывать тонкую истину в фантастическом одеянии невероятных событий, как преподавать изощреннейшие уроки жизненной мудрости в тоне пустого времяпрепровождения.

Обратимся теперь к сестре сказки — к арабской философии, которая, как везде на Востоке, выросла на основе Корана, а благодаря переведенному на арабский язык Аристотелю только обрела научную форму. В основе всей религии Мохаммеда лежало чистое понятие единого бога, а потому трудно представить себе философскую мысль арабов, которая не была бы связана с этим понятием, не выводилась бы из него и не складывалась бы в метафизическую форму созерцания,— а также и в форму возвышенных похвал, изречений, сентенций. Арабы почти до конца исчерпали синтез метафизики и поэзии и сочетали свою метафизическую поэзию с возвышенной мистической моралью. Возникли разные течения, которые спорили друг с другом и в спорах уже заняты были той тонкой критикой чистого разума, к которой схоластике Средних веков не осталось прибавить ничего, кроме как тонко разделять уже данные понятия в согласии с европейскими, христианскими догматами. Первыми теологической метафизике научились иудеи, позднее она пришла в новоот-крывшиеся христианские университеты, где поначалу Аристотеля видели исключительно в свете арабской, а не греческой традиции и где отточены и утончены были философская спекуляция, полемика и философский язык. Итак, неученый Мохаммед, как и самый ученый греческий мыслитель, указали направление для всей метафизики более новых времен, им одинаково принадлежит эта честь; а поскольку многие арабские философы одновременно   были   поэтами,   то   в   Средние   века   у   христиан   мистика

574

тоже всегда шла бок   о   бок   со   схоластикой,— ибо они переходят одна в другую.

В грамматике арабы видели славу своего племени, так что, гордясь чистотой и красотой языка, перечисляли все слова и все формы, и уже в ранние времена ученый, как рассказывают нам, мог нагрузить словарями шестьдесят верблюдов. И этой науке от арабов первыми научились иудеи. Своему старому, гораздо более простому языку они старались привить грамматику по образцу арабов,— такая же грамматика была в употреблении и христиан вплоть до самого последнего времени; как раз в противоположность этому в наши времена арабский язык послужил живым примером для того, чтобы начать естественно и в соответствии со здравым рассуждением понимать и еврейскую поэзию, то, что было образом, и рассматривать как образ и смести с лица земли бесчисленных кумиров распространенного у иудеев лживого искусства толкования²¹.

Рассказывая историю, арабы не добивались того успеха, что греки и римляне , и это потому, что арабам не были известны свободные государства, а стало быть, и практика прагматического рассуждения обо всех общественных делах, поступках и событиях. Они умели писать сухие, короткие анналы, а в жизнеописаниях постоянно рисковали впасть в поэтический тон, осыпая похвалами своего героя, или в тон несправедливого порицания, при характеристике его недругов. Ровный стиль историографии так и не сложился у них; их история — это поэзия или рассказ, проникнутый поэзией, но, напротив того, полезны для нас и посейчас арабские хроники и исторические описания стран, например стран внутренней Африки, которые они знали и которых мы не узнали и по сей день^15*.

Наконец, наибольшие заслуги принадлежат арабам в математике, химии и медицине,— в этих умноженных ими науках арабы стали учителями Европы. При аль-Мамуне была в долине Санджар, близ Багдада, измерена географическая долгота; арабы-астрономы — хотя науку эту использовало суеверие — составляли карты неба, астрономические таблицы и разнообразные инструменты, затрачивая огромный труд, причем ясное небо и прекрасный климат обширного государства способствовали им в этих начинаниях. Астрономия применена была и к описанию Земли; географические карты и статистические сведения о разных странах были составлены задолго до того, как мысль об этом возникла в Европе. Благодаря астрономии арабы установили свою систему исчисления времени, а знания о движении небесных светил шли у них на пользу мореплаванию; многие термины в астрономии — арабского происхождения, и вообще имя этого народа вечными буквами начертано на небесах,— как не написать его на земле. Книгам, в которых запечатлено усердие математиков и астрономов-

^15* Большинство таких материалов до сих пор не использованы или не известны. У немецких ученых есть знания и трудолюбие, но нет средств, чтобы издать старинные тексты должным образом: в других странах есть фонды и богатые учреждения,— но ученые дремлют. Наш Рейске²² стал мучеником святого трудолюбия в греко-арабских занятиях — мир праху tuj! Ученостью его пренебрегли,— а ведь долго придется ждать второго такого ученого!

575

арабов, нет числа, но большинство из них до сих пор неизвестны или лежат без употребления,— бессчетное множество их уничтожили война, огонь, а то и небрежность и варварство. Благороднейшие знания, какие только ведомы человеческому уму, благодаря арабам проникли даже в Татарию и монгольские земли, больше того — даже в замкнутый Китай; в Самарканде составляли астрономические таблицы и определяли астрономические эпохи — все это до сих пор верно служит людям. Знаки счетного искусства — цифры — мы получили от арабов; слова «алгебра» и «химия» — тоже арабские. Арабы произвели на свет и ту и другую науку и дали роду людей новый ключ к тайнам природы, не только для медицины, но и для всех разделов физики, и ключ этот был в применении на протяжении веков. Поскольку, занятые физикой, они меньше внимания уделяли ботанике, а анатомией не могли заниматься совсем, ибо закон их запрещал это, то они тем более мощное влияние оказали на фармацевтику своей химией, а на распознавание болезней и темпераментов почти уже суеверным наблюдением всех внешних признаков их и наружных примет. Чем был Аристотель для философии, чем были Евклид и Птолемей для математики, тем же Гален и Диоскорид стали для медицины, хотя, с другой стороны, нельзя отрицать и того, что, следуя за греками, арабы не только сохраняли, умножали и распространяли самые необходимые для нашего людского рода знания, но в некоторых случаях и искажали их. Восточный вкус, которым отмечены были эти науки у арабов, долгое время оставался у этих наук и в Европе, и лишь с великим трудом удалось отмежеваться от него. И в некоторых искусствах, как, например, в архитектуре, многое из того, что мы привыкли называть готическим вкусом,— на самом деле вкус арабский, он своеобразно сложился у них на основании тех архитектурных образцов, которые эти грубые завоеватели видели в странах греческого мира; вместе с ними арабский вкус пришел в Испанию, а уже оттуда распространился и в другие страны. 4. Наконец, нам следовало бы рассуждать сейчас и о блестящем романтическом рыцарском духе, который несомненно примешался благодаря арабам к европейскому духу приключений,— однако этот последний вскоре сам предстанет перед нами.