Книга девятнадцатая

Едва ли простой намек на имя имел когда-либо большие последствия, чем обращенный к святому Петру,— что на камне сем будет создана неодолимая церковь и ключи царства небесного будут даны ему¹. Епископ, который, как все думали, сидел на престоле Петра, близ его могилы, истолковал слова эти так, что они относились к нему самому, а когда, при известном стечении обстоятельств, он встал во главе самой крупной из христианских церквей, когда он обрел право отдавать духовные приказы и предписания, возымел власть созывать соборы и выносить на них решения, утверждать и ограждать догматы, отпускать грехи, которые нельзя отпускать, разрешать то, чего, кроме него, никто не мог разрешать, короче говоря, когда он приобрел власть бога на земле, то он от этой духовной монархии незамедлительно перешел к той, что естественно следует за ней,— к светски-духовной. Если прежде он отнимал власть у епископов, то теперь бессильна была уже власть государей. Он распоряжался короной западной империи, сам же он не нуждался в признании ее. Отлучение от церкви, запрет богослужения — вот в его руках наводившие страх средства; он воздвигал и раздаривал царства, бичевал королей и отпускал им грехи, отнимал у целых стран богослужение, освобождал подданных и вассалов от их обязанностей, отнял жен и детей у всего духовенства — короче говоря, он основал систему, которую долгие века могли только потрясти, но не уничтожить. Такое явление заслуживает нашего внимания, а поскольку ни одному правителю мира возвышение не далось с таким трудом, как римскому епископу, это явление заслуживает, по крайней мере, одного — чтобы мы говорили о нем без горечи и без возмущения, как говорим о любом другом государственном строе^1*.

1* Co времен Сарпи и Пуфендорфа разработаны отдельные моменты истории папства, но вполне беспристрастной, прагматической истории не создано и поныне. Написав такую историю папства, автор «Истории Реформации»² мог бы придать редкое совершенство своему труду.

546

I. Римская иерархия

Мы привыкли к тому, что коль скоро здание построено, то в основе его лежал определенный план; но редко так бывает в политическом строительстве, ибо здесь здание возводит лишь само время. Если иметь в виду духовное величие Рима, то можно даже усомниться, было ли бы оно вообще достигнуто, если бы с самого начала неуклонно стремились именно к такой цели. На римском престоле побывало множество самых разных епископов, как и на всяком другом троне, а ведь если даже инструмент был превосходный, то времена порой бывали тяжелыми. Но государственное искусство этого престола, искусство, благодаря которому он так упрочился и возвысился, заключалось в том, чтобы извлекать пользу даже и из тяжелых времен, а также и из ошибок и предшественников и врагов. Рассмотрим лишь некоторые исторические обстоятельства и те принципы, на которые опирается величие Рима.

Самое главное скажет нам само слово «Рим»: Рим — это древняя столица мира, венец народов, он и епископа заражал своим духом, внушал ему мысль стать во главе народов,— так, как то было мыслимо для него. Все легенды о Петре — епископе и мученике — «е произвели бы того политического действия в Антиохии или Иерусалиме, что в цветущей церкви древнего вечного Рима,— сколько всего нашел епископ в этом достойном городе такого, что возвышало его как бы помимо его воли! Гордость римского народа, которую ничто не могло искоренить и перед которой отступило столько императоров, поднимала, несла и его, пастыря первого народа на земле, подсказывала мысль научиться в этой высшей школе науки и дипломатического искусства тому самому, ради чего даже в христианские времена сходились сюда люди,— римским законам, чтобы, подобно древним римлянам, управлять всем миром, издавая свои законы и диктуя свое право. Перед глазами римского епископа стояло пышное языческое богослужение, а поскольку римский государственный строй связывал жреческую и начальническую власть, то и от своего христианского епископа народ ждал, что и он будет, как то было прежде, сразу и понтифекс мак-симус, и аруспекс, и авгур. Народ, привыкший к триумфам, празднествам, государственным актам, с удовольствием видел, что христианство выходит из могил и катакомб и переселяется в достойные великого прошлого храмы,— ритуалы, празднества, обряды вторично превратили Рим во владыку народов.

Уже в ранние времена мудрость Рима, дающего свой закон народам, сказалась в том, что он настаивал на единстве церкви, чистоте учения, на православном и кафолическом духе, на котором только и могло быть воздвигнуто здание церкви. Уже во II веке Виктор осмелился утверждать, что не будет признавать азиатских христиан за своих братьев, если они не будут праздновать пасху в одно время с ним; более того — первый в церкви раскол христиан-иудеев и христиан-язычников³ был преодолен

547

именно Римом: Павел и Петр мирно покоятся в этом городе^2*. Дух всеобщего, кафолического вероучения был жив на римском престоле, и хотя некоторые папы едва умели отвести от себя упрек в ереси, преемники их всякий раз находили путь к истине и вновь становились у штурвала православной церкви. Рим никогда не склонялся перед ересью, как бы велик ни был натиск еретического учения: восточные императоры, остготы, вестготы, бургунды, лонгобарды были арианами, некоторые из них правили в Риме, но Рим оставался католическим. Без колебаний Рим размежевался впоследствии с греческой церковью, хотя греческая составляла как раз половину мира. Разумеется, такая основа—несокрушимая чистота, всеобщность, кафоличность веры, основанной, как утверждалось, на Писании и предании,— такая основа, при благоприятных обстоятельствах, разумеется, не могла не воздвигнуть над собою кресло духовного судьи, не могла не поддерживать его.

И такие благоприятные обстоятельства наступили. Император оставил Рим, империя раскололась на части, варвары наводнили ее, не раз захватывали они и грабили Рим, и тут епископу не раз случалось спасать город. Он стал отцом покинутой императорской столицы, и варвары, почитавшие величие Рима, имели страх перед его верховным жрецом. Аттила отступил, Гейзерих уступил; разъяренные короли лонгобардов покорились римскому епископу еще прежде, чем он стал господином Рима. Долго удавалось ему поддерживать равновесие между варварами и греками,— он умел разделять, чтобы впоследствии властвовать. А когда государственное искусство — разделять — не помогало, то уже была подготовлена им католическая Франция, которая могла прийти теперь к нему на помощь; епископ римский перешел через Альпы и получил от своего освободителя больше, чем искал,— и свою епископскую столицу, и все города экзархата. Наконец, Карл Великий стал римским императором, и тогда стали говорить: один Рим, один император, один папа! Это были три имени, которые нельзя было разъединить,— в них отныне заключено было благо народов, в них же — их горе. Неслыханные вещи позволил себе римский епископ уже по отношению к сыну своего благодетеля,— но худшая доля ожидала преемников того в позднейшие времена. Епископ примирял императоров, повелевал им, лишал их власти и срывал корону с их главы, потому что думал, что сам надел ее на их чело. Добродушные немцы, которые в течение трехсот пятидесяти лет ездили в Рим за этим сокровищем, которые послушно приносили в жертву венцу кровь своих народов,— они сами довели высокомерие пап до таких устрашающих пределов. Не будь немецкого императора, не будь империя его устроена столь жалким образом, никакой Хильдебранд не произошел бы на свет,— до сих пор Германия — из-за своего плачевного строя — служит подушечкой, на которой возлежит римская корона.

Языческий Рим был удобно расположен для своих завоеваний, христианский Рим — удачно для своих. С Северного и Восточного моря, с бе-