10* Это показали Барбейрак, Леклерк, Томазиус, Землер и др.; и каждому может ясно показать это «Библиотека отцов церкви» Рёсслера47.

499

было монашеское, нищенствующее сословие, в угоду которому были сделаны сотни распоряжений, ложившихся тяжким бременем на плечи других сословий, и распоряжения эти противоречили друг другу и должны были беспрестанно перекраиваться, только чтобы вообще сохранилась еще форма государства. Константину, великому, слабовольному, обязаны мы появлением — хотя и без ведома его — того двуглавого чудовища, которое именовалось духовной и светской властью, дразнило и подавляло другие народы и теперь, по прошествии двух тысячелетий, едва может отдать себе спокойный отчет в том, для чего нужна людям религия и для чего правительство. Ему обязаны мы благочестивой, достойной императора капризностью в законодательстве, той подобающей христианскому государю, но. не императору гибкостью, которая в скором времени обернулась — и не могла не обернуться — жесточайшим деспотизмом^11*. Отсюда пошли все пороки, все жестокости омерзительной византийской истории, отсюда, продажный фимиам, который курили самым дурным христианским императорам; отсюда пошла та злосчастная путаница, которая бросила в один, кипящий котел и духовное и светское, и еретиков и правоверных, и варваров и римлян, и полководцев и евнухов, и женщин и священников, и патриархов и императоров. Империя потеряла свое начало, носимое по волнам судно — мачту и руль; кто поспевал, брался за руль, пока не отпихивал его следующий. О вы, древние римляне, о Секст, Катон, Цицерон, Брут, Тит, о вы, Антонины, что бы сказали вы, увидев сей новый Рим, этот императорский двор в Константинополе — от основания. и до гибели его?

И красноречие, которое могло пойти в рост в этом новом императорском, христианском Риме, тоже ничуть не было похоже на красноречие древних греков и римлян. Здесь, конечно, произносили речи боговдохно-венные мужи — патриархи, епископы, священники, но к кому обращали они свои речи, о чем говорили? И что пользы было от их речей, и какая польза вообще могла тут быть? Перед безумной, испорченной, несдержанной толпой должны были изъяснять они царство божие, толковать тонкие изречения глубоко морального человека, который и в свое время был одинок и уж, конечно, не имел ничего общего с этой разнузданной толпой. Толпе было занимательней слушать рассказ о злодеяниях двора, об интригах еретиков, епископов, священников, монахов, о грубой роскоши театров, игрищ, развлечений, женских одежд. О как жалею я тебя, о Златоуст, о Хризостом⁴⁹, что бьющий ключом дар речи твоей не пробился на свет в иные времена! Ты выступил из одиночества, в каком провел прекраснейшие дни свои,— и в блестящей столице настали для тебя дни печальные, дни грустные. Ревность пастыря заблудилась и оставила луг свой; бури дворцовых, жреческих интриг погубили тебя,— изгнанный и опять.

^11* О периоде, начиная с обращения в христианство Константина и кончая падением, Западной Римской империи, неизвестным французским автором написана глубокомысленная и ученая «История изменений в правлении, законах и человеческом духе» (немецкий перевод — Лейпциг, 1784)⁴⁸.

500

возвращенный, ты умер, наконец, в жалкой бедности. Такова судьба не одного честного человека при этом роскошествующем дворе, и самое прискорбное, что. и рвение совестливых не было свободно от заблуждений. Ибо как человек, что живет среди заразы и болезней, если и убережется от чумных бубонов, если и выйдет отсюда цел, то с бледным лицом и нездоровым телом, так и здесь слишком многими опасностями и искушениями окружена была жизнь двух сословий, чтобы обычная предосторожность помогла избежать их. Тем больше слава тех полководцев, императоров, а также епископов, патриархов и государственных мужей, что сияют на этом мрачном, серном горизонте, словно растерянные звезды,— но и их лица скрывает от нас туман.

Рассмотрим в завершение тот вкус — в науках, обычаях и искусствах, который пошел от этого первого и самого обширного христианского государства,— мы можем назвать его лишь варварски-роскошным и жалким. С тех пор как во времена императора Феодосия, в римском сенате, перед лицом богини Победы, спорили за обладание римской империей Юпитер и Христос, и Юпитер проиграл свое дело, памятники древнего высокого вкуса, храмы, статуи богов во всем свете стали постепенно разваливаться и разрушаться; чем более христианской была страна, тем ревностнее разрушались в ней все остатки прежнего культа демонов. Историческое происхождение христианских церквей, их цели были таковы, что использовать и переустраивать древние храмы было невозможно; итак, образцом для них послужили древние форумы, рыночные площади, базилики, и хотя в самых древних христианских церквах, относящихся ко временам Константина, можно видеть благородную простоту, поскольку они отчасти сложены из остатков языческих зданий, отчасти воздвигнуты среди величайших памятников искусства, то все же и эта простота носит уже на себе отпечаток христианства. Без всякого вкуса поставлены рядом друг с другом разные колонны, свезенные отовсюду, а чудо христианского искусства, прекрасная церковь святой Софии в Константинополе, перегружена варварским орнаментом. Сколько бы сокровищ древности ни было нагромождено в этом Вавилоне, греческое искусство, греческая поэзия не могли цвести здесь. Нас пугает та свита, которая еще в X веке должна была повсюду следовать за императором, во время мира и войны, во дворце и во время богослужения, как описывает ее сам «багрянородный» раб ритуала^12*,— начинаешь удивляться, что империя, так устроенная, не пала еще гораздо раньше. Не одно извращенное христианство повинно в этом устройстве целого, ибо с самого начала Византия была блестящим и роскошным государством нищих. Этот город не был Римом, который сам по себе вырос и стал столицей мира—среди тягостей, раздоров и опасностей; новый город существовал за счет Рима и провинций и сразу же был полонен нищими, толпой, которая тянула соки империи, погрязши в праздности и ханжестве, выпрашивая титулы, льстя императору и ожидая от него мило-