II. Строительство военного и политического здания господства

Ромул исчислил свой народ и разделил его на трибы, курии и центурии; он обмерил поля и распределил земли между культом, государством и народом. Из народа он выделил благородных и горожан; из первых он составил сенат, а с первыми должностями в государстве соединил исполнение священных жреческих обрядов. Было избрано войско всадников, составивших в позднейшие времена своего рода среднее сословие между сенатом и народом, а оба эти основные сословия еще теснее были связаны между собой отношениями патрона и клиентов. У этрусков Рим позаимствовал ликторов с фасциями и секирой — страшными знаками верховной власти, позднее приданными, не без некоторых различений, всем высшим чиновникам, согласно кругу их обязанностей. Ромул изгнал чужих богов, чтобы только   собственный   бог   Рима   хранил   город,   он   учредил

^5* Монтескье в своем прекрасном сочинении «Sur la grandeur et sur la decadence des Ro-mains» уже почти превратил в роман историю Рима. До него об истории Рима в политическом отношении рассуждали Макьявелли, Парута и другие проницательные итальянцы⁵.

398

авгурии и всяческие прочие гадания, тесно связав религию народа с делами войны, с делами государства. Он определил отношения между мужем и женой, отцом и детьми, навел порядок в городе, устраивал триумфы; когда он был убит, его стали почитать, словно бога. Все это точки, вокруг которых беспрерывно вращается колесо всей последующей римской истории. Ведь если со временем классы населения и умножились, и изменились, и стали враждовать между собой, если возникли жестокие споры о том, каковы обязанности каждого из классов, или разрядов, римского населения, если среди горожан стали возникать беспокойства, вызванные растущими податями и гнетом богачей, если трибуны выдвигали столь много предложений, служащих к облегчению жизни народа, а среднее сословие, всадники, предлагали переделить земли и улучшить судопроизводство, если споры о границах сословий сенатского, патрицианского и плебейского принимали то ту, то иную форму, пока всякие различия между сословиями не стерлись вообще,— во всем этом мы видим только одно: случайные ситуации, в которых невольно оказывается грубо слаженная, живая машина,— только такой машиной и могло быть римское государство в стенах одного города. Та же машина — умножение числа должностных лиц по-мере роста населения, числа одержанных побед, завоеванных стран и увеличения потребностей государства; та же машина — ограничения и умножения триумфов, игр, усиление роскоши, укрепление власти мужа и отца — в разные эпохи римских нравов и умонастроений,— все это оттенки прежних установлений, не придуманных Ромулом, но твердою рукою введенных им, так что они и позднее, под властью императоров и почти вплоть до наших дней, могли оставаться основою римского строя. Вот эта основа: S.P.Q.R.^6* — четыре волшебных слова; они покоряют, они сокрушают мир и в конце концов несут беды самому Риму. Отметим важнейшие моменты римского строя, из которых, словно дерево из своих корней, вырастает вся судьба Рима.

1. И римский сенат, и римский народ — все с самых ранних времен были воинами; Рим был воинственным государством, начиная с высших его членов и кончая, в случае необходимости, низшими. Сенат подавал советы, но из числа патрициев назначал также военачальников и послов; состоятельные граждане в возрасте от семнадцати до сорока шести и даже пятидесяти лет были военнообязанными. Кто не участвовал в десяти походах, не достоин был государственных должностей. Вот откуда патриотизм римлян в сражении, вот откуда воинственный дух — в делах государства. Римляне советовались о делах, в которых понимали толк, а решения их были делами. Посол Рима внушал уважение царям, ибо он мог и вести в бой войска, и решать судьбу царств в сенате и в сражении. Граждане высших центурий — не грубая чернь, ибо состояло высшее сословие из людей зажиточных и опытных в делах, испытанных в сражении, повидавших свет; голоса центурий победнее и не были столь весомы, и в лучшие времена их даже не призывали на войну.

6*   Римский сенат и римский народ.

399

2.  Воинскому призванию римлянина  подчинено было  все  воспитание, особенно в благородных семействах. Тут учили обсуждать дела и произносить речи, голосовать и управлять толпой; в юности римлянин шел на войну,  чтобы  проложить  себе  путь  к триумфам,  наградам,  должностям. Отсюда совершенно особенный характер и римской истории и римского красноречия, даже правоведения и религии, философии и языка — в них дух государственности, деяния и подвига, мужества и дерзания, дух отточенный, хитроумный, коварный. Если сравнить историю иудейскую, китайскую и римскую, красноречие иудейское и римское, то невозможно представить себе большего различия. Но дух римлян совершенно отличен и от греческого духа, включая даже Спарту, потому что римский дух зиждется как бы на более суровой натуре, на более древней привычке, на более твердых принципах. Римский сенат никогда не умирал, его решения, его суждения, унаследованный от Ромула характер римлян были вечны.

3.  Полководцами   у   римлян   нередко   были   консулы,   власть   которых продолжалась,   как   правило,   всего   один   год:   поэтому   им   приходилось спешить,  чтобы   вернуться  с  триумфом,   а   преемники   торопились   удостоиться тех же божеских почестей. Поэтому римляне вели войны необычайно  быстро,  а  число  войн  росло:   одна  давала  начало  другой  и  одна торопила другую. Римляне даже приберегали на будущее разные поводы, чтобы начать войну, как только окончится предыдущая, и, словно капитал  наживы,  счастья   и   чести,  они   обращали   войны   на   пользу   себе. Поэтому  так  интересовались  римляне  жизнью  других  народов,  навязываясь в союзники или в защитники им или в третейские судьи, разумеется, не из человеколюбия. Дружба и союз с римлянами означали опеку, совет  был  приказанием,   решение — войной  или  порабощением.  Никогда гордость   не   была   столь   бесчувственной,   смелость — бесстыдной,   как   у римлян,  навязывавших народам  свою  волю;   римляне  думали,  что  весь мир принадлежит им, и мир стал принадлежать им.

4.  И на долю  римского  солдата  выпадала часть  почестей  и  наград, каких  удостаивался  полководец.    В   первые   времена,    когда   процветали гражданские доблести, римляне служили не за жалованье, и впоследствии жалованье платили скупо; однако с ростом завоеваний, по мере того как положение народа благодаря трибунам все улучшалось, жалованье, награды  и  добыча  росли.  Поля  покоренных   народов   нередко   распределяли между  солдатами,   и   известно,   что   недовольства   в   римской   республике издавна  и   по   большей   части   возникали   именно   из-за   неправильного распределения земель. Позднее, когда Рим стал завоевывать чужие страны,  солдат  участвовал  в  триумфе  полководца,  получая  долю  добычи  и Удостаиваясь   почестей,   равно   как   богатых   подарков.  За   спасение   римского гражданина, победу в морском сражении, взятие стен города давали венки⁶. Луций Дентат мог гордиться тем, что, «участвуя   в   ста двадцати  сражениях,   восемь  раз  победил  в  рукопашной   схватке,   сорок   пять раз был ранен в грудь и ни разу в спину, тридцать пять раз отнимал оружие у неприятеля  и награжден был восемнадцатью необитыми копьями, двадцатью пятью конскими сбруями, восемьюдесятью тремя цепочка-

400

ми, ста шестьюдесятью браслетами и двадцатью шестью венками, а именно четырнадцатью — за  спасение   римского  гражданина,   восемью — золотыми, тремя— за овладение городской стеною, одной — за спасение, кроме того — деньгами,  десятью  рабами  и  двадцатью  быками»⁷.  А поскольку римская армия во все столь долгое время существования римского государства  и  ведать  не  ведала  того  самого,  что   в  наших  постоянных  армиях есть вопрос чести — именно что у нас никто не понижается в звании,  а  по  мере  выслуги  лет   всегда  продвигается   выше,   ибо  у  римлян полководец до начала войны сам выбирал себе, трибунов, а трибуны — младших начальников,— то отсюда происходило более свободное соревнование   за  обладание   почетными   и   начальническими   должностями;   этим объяснялась более тесная взаимосвязь между полководцем, начальниками и войском. Вся армия в целом была единым организмом, цель которого заключалась  в  том,  чтобы  совершить  именно   этот   поход,   и   в   самом незначительном  члене   этого  единого  тела   жил,   через   посредство  своих заместителей, сам военачальник. А по мере того как стена, разделявшая римских патрициев и народ,  падала, для всех сословий воинская удача и доблесть становились средством достижения почетных должностей, богатства и власти в государстве;  в более поздние времена первые всемогущие правители Рима, Марий и Сулла, были выходцами из народа, но наконец даже самые дурные люди начали удостаиваться наивысших долж-ностей. Бесспорно, это было гибельно для Рима, тогда как в начальный период римской республики гордость патрициев служила опорой государства,  и  лишь  постепенно  гнетущее  высокомерие  знати   стало   причиной всех  внутренних  потрясений  в Риме.  Спорным моментом  во  всем  строе римского  государства  оставалось  равновесие  между  сенатом  и  народом, патрициями и плебеями, так что перевес был то на одной, то на другой стороне,  и эти распри  принесли  в  конце  концов  гибель  свободному  государству.

5. Хваленая римская доблесть остается непонятной, если не принять во внимание тесного и сурового устройства римского государства: как только строй государства перестал существовать, перестала существовать и доблесть. Консулы, заняв место царей, должны были следовать древнейшим образцам и явить душу царственную, и более того — душу римскую; такой дух был свойствен всем должностям, особенно цензорским. Поражает строгое беспристрастие, бескорыстное великодушие, деловитая жизнь древних римлян,— день трудов начинался с раннего утра, еще и раньше, и продолжался до поздних сумерек. Ни один город на свете не достиг, по-видимому, этой деловитости, этой суровости гражданской жизни Рима, тесно сближавшей всех граждан города. Все способствовало" тому, чтобы римский народ стал самым гордым народом на земле — и первым среди народов,— и запечатленное в славном имени рода благородство лучших семейств города, и опасности, постоянно угрожавшие городу извне, и бесконечная борьба между народом и знатью, противостоящими друг другу внутри самого государства, и, наоборот, связывающий их тесными узами институт патронов и клиентов,  и общая для

401

всех суета рынков, домов, государственных храмов, близость, а притом тонкое разграничение положенного патрициям и народу, тесная семейная жизнь,— в окружении всего этого с раннего детства вырастали римляне. Римская аристократия не похожа была на ленивую знать, обладающую звонким именем и безвыездно проживающую в своих поместьях; римским родам был присущ дух семейной, гражданской, патриотической гордости, и отечество могло положиться на них как на незыблемую свою опору,— дух этот, всегда деятельный, всегда проявлявшийся в одной и той же взаимосвязи, в пределах одного и того же вечного государства, наследовался сыновьями и внуками от отцов и дедов, Я уверен, и в самые опасные для Рима времена ни один римлянин и не подумал о том, что государство его может погибнуть: римляне служили 'своему городу, как будто боги даровали ему вечность, как будто сами они — орудия богов, призванные хранить свой город. И лишь когда небывалое счастье обратило в заносчивость мужество римлян, Сципион произнес перед разрушением Карфагена те стихи Гомера, которые и его отечеству прорицали судьбу Трои⁸.

6. Соединение религии с государством в Риме способствовало его гражданскому и военному величию. Религия с самого начала и в самые героические времена республики находилась в руках наиболее уважаемых семейств, самих же политиков и полководцев, так что даже и императоры не стыдились жреческого достоинства, и религия с ее обрядами избежала подлинной язвы, поражающей местные культы,— презрения, от которого всеми путями старался уберечь ее сенат. Полибий, этот мудрый политик, объяснял религией многие добродетели римлян, прежде всего их неподкупную верность и правдивость⁹, религию он называл суеверием, и на деле римляне были столь преданы своему суеверию, даже в поздние времена упадка, что самые неукротимые, безрассудные полководцы делали вид, будто общаются с богами, и, вдохновляемые религией, думали, что с помощью ее обретают власть не только над душами людей, над войском, но даже и над самим счастьем и несчастьем. Все государственные акты, все военные действия непременно соединялись с религиозными обрядами, так что религия освящала все происходящее; вот почему знатные роды как за самую священную привилегию боролись с плебсом за обладание жреческими должностями. Эту борьбу объясняют политической мудростью аристократии, которая могла направлять в нужную ей сторону ход событий, пользуясь гаданием по птицам и внутренностям животных¹⁰, то есть действуя путем религиозного обмана; я не отрицаю этого, был и обман, но это еще не все. Все римляне верили, что религия отцов, религия старинных богов Рима — опора счастья, залог превосходства Рима над другими народами, святыня римского государства, единственного в целом свете. Римляне отвергали чужих богов, хотя и щадили богов в чужих землях,— несмотря ни на что, в самом Риме должен был сохраняться культ древних богов, тех богов, благодаря которым Рим стал Римом. И производить какие-либо изменения в культе этих богов значило  бы  колебать самые  устои  государства,  именно  поэтому сенат  и

402

народ обладали всей полнотой власти в установлении порядка отправления культа, и это исключало мятежи и ухищрения особого, изолированного жреческого сословия. Религия государственная и военная, эта религия римлян не хранила граждан от несправедливых войн, но зато она придавала несправедливым войнам видимость справедливости; совершая обряды фециалий и гадания на птицах, она препоручала войны взору богов и не лишала их помощи богов. Настоящее политическое искусство римлян сказалось впоследствии и в том, что, вопреки давнему правилу, они стали допускать у себя чужих богов и привлекать их к себе. Но тогда государство уже шаталось, да иного и не могло быть после таких невиданных завоеваний, однако и теперь государственная веротерпимость хранила римлян от преследования чужестранных культов, и преследования такие начались лишь при императорах, и начались не из ненависти к чужим богам и не из любви к умозрительной истине, но по причинам государственного порядка. Вообще же Рим не заботился о религиях, если они не задевали самого государства: в этом отношении римляне рассуждали не гуманно и не философски, но поступали как граждане, воины, завоеватели.

7. Что же сказать о военном искусстве римлян? Оно было наиболее совершенным в своем роде, оно соединяло в единое целое и солдата и гражданина, и полководца и политика; всегда настороженное, всегда гибкое, всегда новое, оно училось у всякого врага. Первоначальная основа военного искусства была заложена одновременно с основанием города, и население, которому вел счет Ромул, было первым легионом римской армии; но римляне не стеснялись со временем менять свой боевой порядок, древняя фаланга стала более подвижной, и благодаря этому сокрушены были боевые порядки македонцев, образцовые для тогдашнего военного искусства. Римляне забросили прежнее вооружение латинян и позаимствовали у этрусков и самнитов все, что-подходило им; у Ганнибала, длительное пребывание которого в Италии было тягчайшим испытанием для военного искусства римлян, они научились маршевому строю. Каждый великий полководец, а среди полководцев были Сципионы, Марий, Сулла, Помпеи, Цезарь, о военном деле, которому каждый из них посвятил всю свою жизнь, думал как об искусстве; поскольку они вынуждены были применять свое искусство против самых разных народов, которым отчаяние, смелость и сила придавали мужество, то во всех разделах военного искусства они достигли чрезвычайно многого. Сила римлян была не только в оружии, боевых порядках и в устройстве лагерей, но и в неустрашимости полководцев, в силе и умении римских воинов; они могли переносить и голод, и жажду, и опасности, они владели оружием, словно собственным телом, и, выдерживая натиск копий, коротким римским мечом в самое сердце поражали врага, который не мог укрыться от них и в центре фаланги. Этот короткий римский меч в руках мужественного римлянина завоевал целый мир. Военное правило, которому следовали римляне, состояло в том, чтобы нападать, а не обороняться,   не  осаждать,   а   побеждать,   и   к   победе   и   славе   идти   самым

403

кратким и прямым путем. Этому правилу служили непоколебимые принципы римлян, принципы, перед которыми отступил весь мир: не останавливаться, пока противник не разбит наголову, сражаться всегда лишь с одним врагом, не заключать мир в неблагоприятном положении, даже если бы он принес больше, чем победа, но твердо стоять на своем и упорствовать против счастливого победителя; начинать войну великодушно, скрываясь под личиною бескорыстия, как бы защищая страждущих, ища союзников, пока не подойдет пора повелевать этим союзникам, порабощать подзащитных и одерживать победы над друзьями и врагами. Эти и подобные принципы римского высокомерия или, если угодно, твердой и мудрой доблести целый мир превратили в римскую провинцию, и так будет всегда, когда будут приходить похожие времена и похожие народы. Вступим же теперь на залитое кровью поле сражения, по которому прошли завоеватели мира, и посмотрим, что оставили они после себя.