Глава 5. Письмо как особое графическое явление и линейная сущность. Взаимосвязь графического образа и графемы

5.1. Письмо как идеографическое пространственное явление

Итак, линейный образ эксплицируется как графический образ – как особое пространственное явление, графическая топологическая структура, содержащая пространственную сущность и существующая в некотором воспринимаемом образе (в объекте или ментальном образе) как его внутренний компонент, определяющий его значение, т. е. являющийся чистым (независимым от опыта) образом, имеющим роль прообраза, эйдоса. Степень особенности (которую можно охарактеризовать даже как исключительность) этого пространственного явления позволяет сопоставить его только с одним еще явлением сущего, не просто данным, но открытым в опыте пространственным явлением, характеризуемым особенностью в похожей степени. Этим столь же исключительным по своей особенности пространственным явлением является письмо.

Мы называем письмом прежде всего сам феномен синтаксически структурированных визуально выраженных (графических) знаков естественного (исторического) языка. То есть это феномен текста знаков написанных – нарисованных, высвеченных на некоторой модально-структурированной поверхности, т. е. находящихся во взаимосвязи – в конгруэнции – с некоторой модально-структурированной поверхностью и поэтому находящихся в модально-структурирован-ном пространстве в качестве предмета или объекта. Таким образом, именно по наличию самой указанной взаимосвязи – как по первому, но не единственному основанию – мы определяем письмо как пространственное явление.

Так, в качестве пространственного явления письмо представляется нами прежде всего как явление, находящееся во взаимосвязи и совмещении с какими-либо возможными развернутыми в модальной структуре явлениями, т. е. объектами. Можно сказать, что мы говорим здесь о письме как об объекте. Иными словами, мы говорим о письме не как о процессе и не о «письменности» как средстве, но письме как «результате»¹.

Исключительность письма как пространственного явления коренится в изначально присущей ему эстетике. Эстетика письма (исторически и феноменологически) обусловлена идеографичностью, т. е. самой способностью произвольно модулируемых в качестве черточек на поверхности элементов визуальности, элементов светотеневой дифференциации вообще (т. е. начертания вообще и, следовательно, письма – в частности) изображать, содержать изображение чего-либо, не связанного с модальным определением качеств и существованием элементов самого начертания. Отсутствие сущностной и качественной взаимосвязи между модальностью начертания и каким-либо его содержанием означает, что начертание на поверхности в своей изобразительности принципиально не обусловлено существованием того, что содержится в качестве изображения в нем. Иными словами, начертание изображает независимо от существования изображаемого, и вследствие этого, во-первых, оно изображает независимо от сущности изображаемого, во-вторых, независимо от наличия интерпретации своего содержания. То есть начертание изображает всегда: оно именно порождает своим существованием сущность изображаемого, независимо от того, существует ли само изображаемое как сущность вне данного начертания, а также, уже вследствие этого, оно порождает интерпретацию как возможность и как предположение существования изображаемого.

Таким образом, начертание существует как изображение до любого из обусловленных интерпретацией значений, до самой интерпретации. Оно порождает интерпретацию как рассеивающийся спектр возможных значений своего содержания, а точнее – порождает спектр значений содержания, рассеивающий в нем самом модальную структуру, определяющую качество элементов начертания. Таким образом, само явление начертания, независимо от интерпретации его содержания, т. е. независимо от некоторого актуализированного значения, есть эстетическое явление – т. е. изображение. Так, идеографичность начертания не есть его функция в отношении к содержанию, но есть собственный его атрибут, определяющий начертание не в его возможном значении, но в его необходимом качестве – т. е. в его сущности – как идеографику. Уже вследствие атрибутивности идеографики в начертании как его некой исходной и нередуцируемой изобразительности, всегда действующей в нем, идеографика как атрибут начертания, как некое константное качество его, есть неотъемлемый компонент его содержания – т. е. компонент любого его содержания.

Важно, что начертание как эстетический феномен (открывающий собственно эстетику исторически), т. е. как изображение – как идеографика – открывается прежде всего как визуальный феномен. Именно визуально воспринимаемое начертание – графический рисунок как собственно первый эстетический феномен – есть открытие пространственности как скрытого за модальной структурой явления, которое рассеивает модальную структуру, делает недействительной ее всепоглощающе развернутую и не оставляющую ничего за собой в открывающемся в качестве пред-сознания опыте тотальность. Начертание как эстетический феномен есть открытие того, что вопреки этой тотальности приоткрывается и обнаруживается именно в изображении (играющем здесь роль зеркала, отражателя) как знак другой стороны сущего, точнее, как знак самой пространственности, знаменующий бинарность, проективность, и отсюда – абсолютность, неограниченность, возможность сущего как такового.

Таким образом, начертание как идеографика вообще есть феномен, выражающий в своем содержании присутствие изначально не открытой в структуре опыта пространственной сущности. Иными словами, начертание как идеографическое явление, содержащее знак некоего объекта или знаки неких объектов, содержит наряду с этим (что не просто более значимо, но исключительно значимо) знак самой пространственности.

Итак, письмо как пространственное явление и как начертание является особым пространственным феноменом прежде всего как феномен, содержащий идеографику.

Содержание в письме идеографики в рамках семантической взаимосвязи элементов письма и определенных, традиционно закрепленных за ними значений, особенно, если речь идет об алфавитно-буквенном письме, может казаться проблематичным. Неподобие письменного знака объектно выраженному образу, т. е. неподобие письма объекту, и кажущаяся вследствие этого проблематичность понимания письма как изначально эстетического феномена, как идеографики и идеографического текста (по крайней мере в общем случае) обусловлены, во-первых, тем, что сама идеографика стремится исторически и феноменологически (т. е. в самой структуре, нередуцируемо осуществляемой в восприятии ее как наблюдаемого повторяющегося объекта) к простоте, к минимализму и замкнутой устойчивости содержащихся в ней элементов по их составу. Иными словами, идеографика в своей исторической данности и идеограмма как частный идеографический феномен содержат интенцию: от копии предмета или объекта к тому, что неким кажущимся отвлеченным способом выражает саму сущность объекта, т. е. сущность, независимую от него как от модальной группы и группы производных от нее объектов – т. е. именно пространственную его сущность. Можно сказать, в контексте изложенной в этой работе теории, что идеограмма содержит интенцию к становлению графическим образом.

Во-вторых, неподобие письма объекту и внешняя неидеографичность письма выражают тот смысл самого исторического открытия и развития эстетической графики вообще и письменной графики – в частности (в том числе – их развития в историко-математическом и техническом аспектах), в которых они освобождаются от своего эстетического кокона, от исходной роли изображать предметы ради подобий предметов и открываются в своей подлинной роли – открывать пространственность как сущее и обозначать обусловленные ею сущности: как в предметах, так и в мысли, как в предметном, т. е. группированно-модальном, так и в дискурсивно выраженном сознании – т. е. подлинно быть языком и культурой.

Таким образом, неподобие письма объекту, обуславливающее кажимость проблематичности содержания идеографики в письме, выражает, вопреки этой кажимости, историчность и общий результирующий смысл идеографики как феномена.

Сущность письма как идеографического феномена раскрывается во взаимодействии письма с языковой фонетикой. Взаимодействие письма и языковой фонетики есть аспект, вне которого невозможно описание письма как феномена, в полноте своего содержания (т. е. как языкового знака) имплицирующего именно идеографику – т. е. как феномена, выражающего сущность и при этом в полной мере обусловленного графикой как способом этого выражения, т. е. не обусловленного чем-либо другим.

Аспект взаимодействия письма и фонетики означает вопрос о том, обусловлено ли и определяется ли значение письма (и как содержащееся в нем выражение обозначаемых им сущностей и как статус самого письма) фонетикой как сонорной данностью языкового текста.

Сама идеографичность письма в той общей мере, в какой она представляется атрибутом письма, согласно сказанному выше, и в той частной мере, в которой она присуща иероглифическим письмам (или некоторым из них), не совместима с обусловленностью письма языковой фонетикой. Ведь если значение письма обусловлено и определяется фонетикой, т. е. значение письменного знака обусловлено и определяется фонетическим знаком языка, то сам письменный знак и вслед за этим письмо суть лишь приложение к фонетике (к речи), не выражающее непосредственно сущность, т. е. не содержащее, строго говоря, идеографику и не являющееся ею. Сама исключительность письма как пространственного явления не совместима со столь узко понимаемой его ролью. Таким образом, идеографичность письма, утверждение и основание чего по сути предустановлено и предуготовлено всем предыдущем содержанием данного исследования, требует представить в рамках данной работы возможность того, что письмо не зависит от фонетики в своем значении.

Прежде всего, принимая и намереваясь развивать в рамках данной работы тезис о независимости письма от фонетики, отметим, что тем самым мы необходимо придерживаемся идеи, точнее, проекта¹ (как «новой концептуальной конструкции»), изложенного Ж. Деррида в «Письме и различии», «Грамматологии» и других работах, по девульгаризации в понимании письма². Девульгаризацией письма здесь именуется освобождение его в его понимании от зависимости от фонетики языка, каковая зависимость в понимании письма традиционно поддерживается со времени философии Аристотеля³. Иными словами, проект Деррида есть то, на чем мы здесь основываемся как на альтернативной традиции (историческим источником которой, разумеется, не является какой-либо текст Деррида и которая именуется нами как «проект Деррида» не в качестве точного ее обозначения, а в качестве ближайшей и поэтому удобной привязки).

Итак, мы утверждаем, что письмо не обусловлено фонетикой, во-первых, потому, что письмо – как феномен в полноте своего идеографического содержания (т. е. как именно означающая сущность графика, т. е. языковая графика) – включает фонетику в это содержание. При этом письмо восполняется фонетикой, но не как тем, что от него не зависит и для означения чего якобы и существует письмо, а как тем, что изначально ему структурно принадлежит. Собственно письменный знак, точнее, данность письменного знака как визуально означенного пространственного явления, как предмета – т. е. как вид – есть лишь часть, сторона феномена, который во всей своей полноте содержит и выражает то, что мы называем письмом. Письмо как таковое – не как предмет, суммирующий определенным образом группу модальных содержаний в соответствующей ей группе (совокупности) объектов, что составляет лишь часть содержания письма, но как феномен в полноте своего содержания – дано лишь с одной из своих сторон как явление визуально воспринимаемых начертаний. Именно другой стороной письма как такового, как феномена, является включенное в него, принадлежащее ему и не альтернативное ему в структуре знака графическое (графически языковое) явление, которое дано в опыте в особом и именно сонорном качестве, т. е. как фонетика. Дело в том, что сама сонорная данность языка обусловлена телесной артикуляцией, неясно и неотдельно тактильно воспринимаемой или вовсе не актуализируемой в восприятии, которая, однако, в возможном визуальном ее выражении представляется как некая начертательно эксплицируемая конфигурация. Эта конфигурация необходимо взаимообусловлена с начертательной данностью соответствующего ей элемента письма и именно в рамках этой данности дополняет ее как интегрирующий и обрамляющий ее компонент.

Таким образом, сама фонетика может быть представлена как часть визуального выражения, часть самой языковой графики, и вслед за этим она представляется как дополнение письма в рамках его модальности. Почему мы утверждаем, что в общей для письма и сонорности языковой графике именно письмо первично по статусу, а сонорность дополнительна?

Фонетика как сонорная данность языка обусловлена артикуляцией. Независимо от своей возможной визуально-начертательной экспликации, о которой шла речь выше, артикуляция сонорной данности как то, что делает ее знаком, совокупностью знаков, речью, т. е. членораздельной данностью вербального текста и, вследствие этого, данностью языка, возможна только в синтаксисе и обусловлена синтаксисом, полнота данности которого изначально возможна только на письме. Только визуальная данность текста (группированно или дискурсивно модально выраженная) может содержать и вследствие этого дать возможность воспринять и моделировать, т. е. осуществлять в повторении, ту степень сложности – тот состав структуры текста, т. е. синтаксиса, который необходим для изоморфного (т. е. структурно когерентного) отображения в нем сущего. Иначе говоря: только визуальная данность может содержать (как особая и ключевая модальность, содержащая обусловленную светотеневым полярным поворотом дробность, т. е. полярную дифференциацию как наибольшую в модальной структуре степень взаимной дифференциации модально выраженных значений) ту степень дифференциации, которая позволяет репрезентировать дифференциации самого сущего (вследствие пространственного сходства фрагментов визуальной дифференциации и линейной, т. е. собственно пространственной дифференциации).

Таким образом, выраженная в артикуляции речи обусловленность сонорной данности синтаксисом есть ее основание как структурно отображающей – репрезентирующей – сущее знаковой структуры, т. е. как языковой данности. Иными словами, сонорная данность языка как таковая, т. е. в своей сущности, обусловлена письмом и есть явление сущностно вторичное по отношению к письму. Дополнительность сонорной данности языка и обусловленная этим роль фонетики состоит в том, что произнесение написанного или просто сама речь «как по-писанному», т. е. речь, обусловленная синтаксисом, возможным в своем устойчивом действии только в рамках письма, сопровождает и сонорно дополняет визуальную (группированно или дискурсивно выраженную) данность письма. Сама сонорная данность языка как звучание текста, образующее как бы некую особую и отдельную предметность (кажущуюся отдельной при произнесении какого-то отдельного языкового знака, как бы выводящего его вне контекста, что невозможно в пределах сущности знака), возможна в рассмотрении в таковом качестве – как отдельной предметности – лишь условно (например, в дискурсивном восприятии, когда модальные выражения подвижно и произвольно взаимозаменяются). Иными словами, сонорная данность не существует в полноте образующего ее феномена (т. е. языкового знака в тексте) как предметность, независимая от визуальной данности этого феномена, но существует в нем как структурный элемент именно этой его данности.

Дополнительность сонорности в отношении к письму можно описать в рамках изложенного в параграфе 4.1 представления о взаимодействии между линейностью как собственной пространственной модальностью и структурой модальностей. Напомним, что согласно этому представлению линейность и структура модальностей как бы касаются друг друга в определенном элементе этой структуры. Этим элементом является сонорность, и именно сонорность как элемент структуры модальностей наиболее близка линейности. В соответствии с этим представлением, изнутри модальной структуры (представляемой как ожерелье) сонорность находится, можно сказать, на пути «визуальность-линейность» в качестве последнего – пограничного – места в сквозном, проходящем через всю структуру модальностей движении графического выражения линейного образа – т. е. возможного в модальной структуре выражения сущности. Таким образом, в рамках феномена языкового знака сонорная данность дополняет визуальную данность текста как обусловленная ею и включается в нее как в объектно выраженную (в чтении) либо дискурсивно выраженную (в «свободно» произносимой речи) языковую графику, указывая этим то, что во внутренне присущей графическому тексту как идеографике интенции к выражению сущности (равно: графическому выражению линейного образа) он достигает в этой сонорности предельного, т. е. предпоследнего в модальной структуре, пограничного в ней пункта, и в нем – полноты и подлинности графического состояния.

Заметим, что с точки зрения представления о взаимодействии между линейностью и структурой модальностей объяснима вульгаризация письма как подчинение его в его понимании фонетике. Попросту говоря, сонорность как пограничный элемент на пути «визуальность-линейность» узурпирует – как некий коррумпированный пограничник – графический образ в его выражении линейного образа, в результате чего графический образ как сущность становится как бы собственностью именно сонорности, незаконно отбираясь от своего настоящего визуально-графического, начертательного источника. Таким образом, представленная модально-структурно обусловленная, т. е. метафизически обусловленная возможность узурпации провоцирует возникновение в исторически господствующей традиции представления о фонетике как об означаемом языковой графики и о фонетически выраженной речи как о собственно языке, к чему письмо прилагается как бы лишь в качестве социально и технически полезного дополнения.

Итак, письмо есть независимое от фонетики и самодостаточное идеографическое явление, т. е. явление графического языкового знака, в полноте образующего его феномена, т. е. в языковом тексте, непосредственно выражающего сущность. Иначе говоря: это графическое явление, которое посредством языкового знака в тексте выражает сущность.

Собственно, вульгаризация письма обусловлена отождествлением сонорной данности языкового текста, т. е. речи, с самим языком, что есть вульгаризация в понимании языка, выражающаяся в представлении о нем только как о средстве личностного выражения и социальной коммуникации. Таким образом, полная девульгаризация понимания письма возможна только через девульгаризацию понимания языка, причем в такой взаимосвязи этих девульгаризаций, в рамках которой необходимо происходит понимание сущностной взаимосвязи письма и языка.