Томас Харди Лихи Ричмонд, История современной психологии. – СПб.: Питер, 2003.-448 с.- (Серия «Мастера психологии»)

Предисловие

«История современной психологии» (A History of Modern Psychology) не переизда­валась с 1994 г., хотя за это время появились два издания «Истории психологии» (A History of Psychology). В третье издание книги я включил все изменения, внесен­ные в «Историю психологии», но не нанося ущерба повествованию о современной психологии.

Самые заметные особенности нового издания касаются его структуры. Я вклю­чил новую, вторую, главу, суммирующую историю психологии от эпохи Возрожде­ния и научной революции до середины XIX в. При написании этой главы помимо «Истории психологии» я руководствовался работой Mind as scientific object: An historical-philosophical exploration («Разум как научный объект: историко-философ­ское исследование»), написанной для книги Mind as Scientific Object («Разум как научный объект»), под редакцией Д. Джонсона и К. Эрнелинга (D.Johnson and С. Erneling (Eds.), Oxford University Press, in press), и двумя статьями: The Renaissance through the Eighteenth Century («От Возрождения до восемнадцатого века включи­тельно») и The Nineteenth Century through Freud («От девятнадцатого века до Фрейда включительно») из «Энциклопедии психологии Американской психологической ассоциации» (АРА Encyclopedia of Psychology, Oxford University Press, 2000).

Главы З и 7, посвященные рождению психологии и тайному заговору натурализ­ма, были пересмотрены, но самые серьезные изменения коснулись главы 4 «Психо­логия бессознательного», которая в настоящем издании построена не тематически, а хронологически. Раздел о развитии психологии в XX веке был дополнен и реорга­низован, чтобы сосредоточить внимание на двух направлениях современной психо­логии: научной психологии и профессиональной психологии. Главы 8—10 расска­зывают об истории научных исследований разума в XX столетии вплоть до 2000 г. Главы 11—13 посвящены деятельности профессиональной психологии того же пе­риода. В этих структурных изменениях нашли свое отражение две проблемы, вол­нующие меня. Во-первых, за годы моей преподавательской деятельности я обнару­жил, что метания между принципиально различными направлениями, неизбежно со­провождающие попытки описать тот или иной период, вызывают смятение в умах студентов. Я думаю, что можно дать более ясную картину и научной, и профессио­нальной психологии, если рассказывать каждую историю отдельно. Во-вторых, как неоднократно подчеркивалось, научная и профессиональная психология идут каж­дая своей дорогой, поэтому деление повествования на две части отражает реальную ситуацию. Наконец, разделение материала на две части позволит лекторам сделать упор на одной из них по своему выбору.

Как всегда, я был бы счастлив услышать мнение преподавателей и студентов о третьем издании «Истории современной психологии». Пожалуйста, свяжитесь со мной по электронной почте, мой адрес: tleahey@saturn.vcu.edu.

Томас Харди Лихи Ричмонд, Вирджиния

Часть I Введение

Слева - Исаак Ньютон, основатель современных естествен­ных наук. Хотя исследования Ньютона были посвящены фи­зике, его подход к научной работе (ньютонианский стиль) произвел революцию во всех науках и в философии. Спра­ва - Рене Декарт, основатель современной психологии. Его идеи о разуме и сознании, а также его теория, согласно ко­торой тело представляет собой машину, создали ту основ­ную схему, которой психологи оперировали на протяжении нескольких веков.

Источник: Американский психологический архив, Универси­тет Экрона.

Первые две главы подготовят нас к восприятию истории современной психологии. С самого момента своего возникновения психология претендовала на звание науки. Тем не менее ее статус как науки никогда не был особенно прочным. Частично это было обусловлено тем, что концепции природы науки менялись с годами и все еще остаются предметом разногласий между студентами, изучающими философию и историю науки. Итак, в первой главе приводится обзор философии науки, причем особое внимание уделяется ее причастности к научным амбициям психологии. Мы также рассмотрим альтернативные взгляды на психологию как область дея­тельности: как один из видов инженерной деятельности или как одну из гумани­тарных наук. Наконец, мы кратко рассмотрим историографию, уделив особое внимание истории науки и истории психологии. Вторая глава дает общую кар­тину донаучных предпосылок психологии, начиная с научной революции и за­канчивая последней четвертью XIX столетия, когда, наконец, на сцену вышла научная психология.

Психология, наука и история

Платон заметил, что философия начинается с удивления. Наука также начинается с удивления - удивления перед внутренней работой природы, и все естественные науки, в том числе психология, изначально были частью философии. На протяже­нии столетий отдельные науки постепенно обретали независимость от философии. Психология одной из последних «отделилась от родителя», оставаясь частью фи­лософии вплоть до XIX в. Основателями психологии были как философы, так и психологи, и даже сегодня психология сохранила тесные связи с философией.

На протяжении многих веков история психологии была, по большей части, ис­торией философии, особенно таких ее областей, как философия разума, гносеоло­гия и этика. Дословный перевод слова «психология» — исследование души, хотя сам термин не употреблялся вплоть до XVII в., а широкое распространение полу­чил только в XIX в. Философы и религиозные деятели всего мира ожесточенно спо­рили о природе души, т. е. на-тему, известную философам как философия разума. Существует ли душа? Какова ее природа? Каково ее предназначение? Как она свя­зана с телом? Хотя психологи и не принимают названия «душа», предпочитая тер­мин «разум», который несет меньшую религиозную нагрузку, они задаются все теми же тревожащими вопросами. Даже те психологи, которые определяют психологию как исследование поведения, а не изучение разума, по-разному отвечают на них.

Со времен древних греков философы интересовались проблемой о том, как люди узнают мир. Это направление получило название эпистемология (гносеология), от греческих слов episteme (знание) и logos (рассуждение). Вопросы о том, как люди познают мир, включают в себя и вопросы об ощущениях, восприятии, памяти и мышлении, — целый мир, который психологи называют когнитивной психологией.

Этика — это еще одна область, которую философы (и религиозные мыслители) делят с психологией. Хотя этика, главным образом, занимается вопросом, как лю­дям следует себя вести, практическая этика зависит от понимания человеческой природы. Добры ли люди по своей натуре? Какие мотивы существуют у людей? Какие из них следует приветствовать, а какие — подавлять? Являются ли люди общественными существами? Существует ли общий стиль хорошей жизни, которо­го следует придерживаться всем? Подобные вопросы по сути своей психологиче­ские, и ответить на них можно, изучив человеческую природу. Этические пред­ставления проявляются во многих отраслях психологии. В научной психологии мы обнаруживаем их при изучении мотивации и эмоций, общественного и сексуаль­ного поведения. Прикладная психология, касается ли она бизнеса, промышленно­сти или управления либо представляет собой индивидуальную клиническую или консультативную психологию, тесно связана с человеческой этикой. Люди обра­щаются к психологам, желая стать счастливее или более продуктивными, ожидая научной помощи психолога. Знания психолога о мотивации, эмоциях, научении и памяти дают ему орудия для изменения поведения, но психолог должен быть не только соратником клиента. Психолог, консультирующий в сфере бизнеса, порой должен говорить своему клиенту, что тот сам является причиной проблем компа­нии, и ни один этичный психолог не станет учить популярного артиста, как тому следует представлять себя. Наука, проникая в тайны природы, имеет традицион­но нейтральные ценности, но, как говорил Фрэнсис Бэкон, «знание — сила», и ору­дия прикладного психолога следует использовать по назначению.

Хотя концептуальные основы психологии следует искать в философии, идея создания психологии как самостоятельной науки проистекает из биологии. Идея о том, что функции, которые философы приписывают разуму, на самом деле за­висят от глубинных процессов в головном мозге, существует со времен Древней Греции, но общепризнанной она стала в середине XIX в. Основатели психологии надеялись, что спекулятивная философия и религия могут стать естественными науками. Более молодая отрасль биологии — теория эволюции — также заложила основы научной психологии. Философы и психологи, особенно британские и аме­риканские, начали задаваться вопросом, чем хорош разум в борьбе за существова­ние, представляющей собой эволюцию за счет естественного отбора. Почему мы долж­ны быть сознательными? Есть ли сознание у животных? Эти новые вопросы трево­жили и вдохновляли психологов с самого начала. Следовательно, мы должны рассмотреть не только абстрактные вопросы философии, но и растущее понимание функционирования мозга и нервной системы с древности и до наших дней.

Сейчас, на протяжении последнего десятилетия — настоящей эпохи мозга — на­дежды первых психологов на физиологию заслуживают уважения. Они надеялись, что психологические процессы можно связать с физиологическими, но затем, на протяжении почти всего XX века, психология отошла от физиологической ориен­тации. Однако сегодня, вооружившись новейшими методиками исследования моз­га, психологи вернулись к исходным поискам. В то же время новая область эволю­ционной психологии вернулась к старым фундаментальным вопросам о человече­ской природе (R. Wright, 1994).

Понимание науки

Хотя определение предмета психологии всегда было противоречивым, начиная с XIX в. и по сей день существовало соглашение о том, что психология является (или, по крайней мере, должна быть) наукой.

Образ современной науки

Люди ждут от науки объяснений того, почему мир, разум и тело функционируют именно так, а не иначе. Тем не менее существуют постоянные разногласия о том, что же составляет научное объяснение, и эти дебаты — хороший способ познако­миться с философией науки, т. е. с исследованием природы науки.

Ньютонианский подход. Современный стиль научных объяснений восходит к Исааку Ньютону (1642-1727) и к временам научной революции. Ньютон определял научную деятельность как поиск ограниченного количества математических законов, позволяющих вывести наблюдаемые в природе закономерности. Сферой его интересов была физика движения, которую он предлагал объяснять с помощью трех законов движения и закона тяготения. Ньютон показал, насколько точно его законы описывают движение тел в Солнечной системе. В качестве примера нью-тонианского подхода к объяснению (I. В. Cohen, 1980) рассмотрим закон тяготе­ния: между двумя любыми телами существует взаимная сила притяжения, вели­чина которой обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними. Совре­менники Ньютона критиковали его за то, что он не смог предложить механизма, объясняющего работу гравитации; для них взаимодействие двух объектов, находя­щихся на некотором расстоянии друг от друга, попахивало магией. Ньютон, одна­ко, отвечал на это так: «Hypotheses поп jingo» («Я не предлагаю гипотез»). Другими словами, Ньютон отказывался объяснять свой принцип гравитации; для него было достаточно постулировать существование силы, посредством которой можно было предсказывать движение небесных тел.

Позитивизм. С Ньютона начинается новая философия природы, которая по­зднее приняла крайние формы у Огюста Конта (1798-1857) и его последователей, позитивистов. Конт полагал, что, поскольку наука исправно работает, другие фор­мы человеческой деятельности должны перенимать ее методологию. Он основал философию науки, пытаясь выразить сущность науки в формуле, которую могли бы использовать все остальные.

Для Конта и его последователей-позитивистов наука работала, поскольку нью-тонианский стиль держался как можно ближе к наблюдаемым фактам и как можно дальше от гипотетических объяснений. По мнению позитивистов, основная зада­ча науки — не объяснение, а описание. Предполагалось, что ученые должны при­стально наблюдать за природой, ища закономерные события и надежные корре­ляции. На основании наблюдений ученые должны предлагать научные законы, наподобие закона тяготения Ньютона. Следуя нежеланию Ньютона формулиро­вать гипотезы, позитивисты считали, что научные законы должны быть математи­ческим выражением наблюдений.

Из первой задачи науки, описания, в идеальном случае обобщенного в виде за­кона, проистекает вторая — предсказание. Используя закон тяготения Ньютона и три его закона движения, ученые смогли предсказать такие будущие явления, как затмения и появление комет. Используя законы Ньютона, инженеры смогли вы­числить импульс, необходимый для запуска спутника на точную орбиту вокруг Земли, и послать зонды к далеким планетам. Знание — сила, как говорил Фрэнсис Бэкон, и конечной целью науки, согласно философии позитивистов, было осуще­ствление контроля. Конт мечтал об обществе, которым управляет наука, и важную роль в формировании психологии XX в. сыграло желание применить научные пси­хологические знания к проектам Конта.

Объяснение

Номологический подход. Описание, предсказание и контроль были, по мнению позитивистов, тремя единственными задачами науки. Они считали желание лю­дей получить объяснения — ответы на вопрос «Почему?» — опасной поблажкой метафизике и даже теологическим спекуляциям. Позитивисты утверждали, что наука должна избегать объяснений и руководствоваться исключительно факта­ми. Однако в 1948 г. началась эпоха, когда философия науки признала необходи­мость объяснений. Ее отправной точкой стала публикация работы «Исследова­ние логики объяснений» {Studies in the Logic of Explanation), принадлежащей перу двух логических позитивистов, Карла Гемпеля и Пола Оппенгейма. В их статье был предложен способ, с помощью которого в функции науки можно было вклю­чить объяснение, не выходя при этом за рамки позитивизма. Несмотря на свой возраст и недочеты, модель объяснения Гемпеля-Оппенгейма остается основой для понимания научного объяснения.

Гемпель и Оппенгейм высказали предположение, что научные объяснения мож­но рассматривать как логические аргументы, в которых событие, подлежащее объяснению (explanandum), может быть выведено из explanans, соответствующих научных законов и исходных наблюдаемых условий. Так, физик может объяснить солнечное затмение, показав, что при данном расположении Солнца, Луны и Земли, используя законы движения и тяготения Ньютона, с помощью дедукции можно предсказать образование ими соединения, порождающего затмение. Поскольку Гем­пель и Оппенгейм говорили, что объяснения представляют собой следствия науч­ных законов, их схема получила название дедуктивно-помологической (от греч. nomos — закон) модели объяснения. Ее также называют моделью объяснения, от­носящейся к закону, поскольку объяснение показывает, как событие подчиняется определенным научным законам.

Следует отметить определенные черты модели Гемпеля-Оппенгейма. Во-пер­вых, она помогает лучше понять характерную особенность объяснения, подмечен­ную еще в античные времена. Я называю эту особенность Железным законом объяснения: событие, нуждающееся в объяснениях (explanandum), не может явно или неявно содержаться в законах и обстоятельствах, привлекаемых для разъяс­нения (explanans). Нарушение этого правила приводит к тому, что объяснение те­ряет законную силу и аннулируется из-за замкнутого рассуждения, не выходяще­го за пределы логического круга. Вообразите себе вопрос: «Почему сомитол меня усыпляет?» и ответ «Потому что он обладает наркотическим действием». На пер­вый взгляд, это кажется объяснением некоторого явления (сна) за счет другого (наркотического действия). Но когда мы узнаём, что «наркотический» означает «вызывающий сон», то видим, что предлагаемое объяснение ничего в себе не со­держит, поскольку, по сути дела, утверждает, что сомитол усыпляет вас потому, что он вас усыпляет. То, что подлежит объяснению (explanandum), причина сна, в не­явной форме содержится в разъяснении (explanans), поэтому объяснение становит­ся замкнутым, (circular).

Хотя Железный закон объяснения может показаться слишком прямолиней­ным, ему не так-то легко следовать. Постоянно существует искушение дать яв­лению какое-либо заманчивое название, например «наркотический эффект», и считать, что этим дается объяснение. Античные доктора, наблюдая снотворные свойства различных веществ, могли сделать вывод о присутствии снотворной силы, заставляющей людей засыпать. Это могло быть первым шагом к пониманию фармакологии сна, но это не является объяснением. По большей части пред­убеждение позитивистов к объяснениям проистекает из того исторического фак­та, что люди зачастую обманывали себя, принимая объяснения такого сорта подразумевающие наличие неких сил (а также демонов, ангелов и богов) в со­бытиях которые они затем считали объясненными. Жестко разделяя то что под­лежит объяснению (explanandum), с одной стороны, и привлекаемые научные за­коны и наблюдаемые обстоятельства (explanans) - с другой, модель объяснения 1емпеля-0ппенгейма делает Железный закон более ясным и, возможно, более выполнимым.

Самая противоречивая черта дедуктивно-помологической модели — уподобле­ние объяснения предсказанию. С точки зрения Гемпеля и Оппенгейма, объяснение события состоит из демонстрации того, как оно могло быть предсказано. Так, астро­ном предсказывает затмение в 2010 г., но объясняет его в 1010 г. В каждом случае процедура одна и та же: применение законов движения к положению Солнца, Луны и Земли и демонстрация неизбежности затмения. Но тезис о симметричности объяснения и предсказания наталкивается на серьезные проблемы. Рассмотрим, например, то, что можно так же хорошо логически вывести факт затмения из зако­нов движения, примененных к Солнцу, Луне и Земле месяц спустя после затме­ния, как и из условий за месяц до этого события. Или рассмотрим флагшток и его тень: если знать высоту флагштока и положение солнца, можно логически вывес­ти или предсказать длину тени, исходя из законов, управляющих светом, и правил геометрии; и, следовательно, кажется вполне резонным сказать, что мы объяснили длину тени. К тому же, если мы знаем длину тени, мы можем логически вывести и, таким образом, предсказать высоту флагштока, но, конечно, длина тени не объяс­няет высоту флагштока. Падение давления в барометре предсказывает шторм, но не вызывает его.

Последняя важная особенность модели объяснения Гемпеля-Оппенгейма состо­ит в том, что она рассматривает объяснения в качестве логических аргументов: уче­ный логически выводит (или предсказывает) событие из совокупности предпо­сылок. Поскольку позитивисты рассматривают научные законы всего лишь как че­ловеческие изобретения — обобщение прошлых событий, то они считают, что эти законы не управляют природой и, следовательно, не служат причиной происходя­щего. Строго говоря, для позитивиста законы движения и тяготения Ньютона не являются причиной и не вызывают затмений; они просто позволяют нам логиче­ски вывести существование затмений в будущем.

Каузальный подход. Сторонники подхода Гемпеля-Оппенгейма тщатель­но обходили вопрос о реальной каузальной структуре природы, предпочитая вместо этого сосредоточиваться на том, как мы можем предсказывать и контро­лировать природу. Полезным знаниям не надо притворяться фундаментальны­ми или истинными. Хотя только сейчас начинают понимать, как действует ас­пирин, врачи долгое время прописывали его для облегчения боли, при ушибах и лихорадке. Начиная с Ньютона, которого не беспокоил вопрос о том, почему истинны его законы движения, позитивисты требовали от научных объяснений только того, чтобы они работали, не задаваясь вопросом, почему же они рабо­тают. Пребывая в замешательстве из-за недостатков позитивистского подхода,

некоторые философы хотели, чтобы наука копнула глубже и поведала бы нам не только о том, как функционирует природа, но и почему она функционирует именно так.

Основная альтернатива позитивистскому подходу к объяснению — каузаль­ный подход (W. S. Salmon, 1984). Он был вызван к жизни неудачами в примене­нии модели Гемпеля-Оппенгейма, особенно уже упоминавшимися различиями между объяснением и предсказанием. С каузальной точки зрения, ключевой не­достаток любой гносеологической обработки понимания — рассмотрение объяс­нения в качестве аргумента, логически выводящего заключение из предпосылок (P. Railton, 1989). Довод о том, что последующая дедукция затмения из условий не является объяснением, состоит в том, что следствия не могут опережать при­чины, и поэтому модель Солнечной системы может давать объяснения только тому, что происходит после, а не до. Сходным образом, хотя мы можем вывести высоту флагштока из длины тени, тени не являются причинами чего-либо, и по­этому их нельзя считать объяснениями; напротив, объекты, препятствующие сол­нечным лучам, каузально отбрасывают тени. Наконец, хотя мы никогда не пред­сказываем и не ожидаем редкого события, исходя из законов квантовой физики, квантовая физика наверняка может объяснить причины редкого события после того, как оно произойдет. Простое существование предсказывающих закономер­ностей не то же самое, что закон природы, независимо от того, насколько надеж­на и полезна эта закономерность.

Еще важнее в отношении объяснений человеческого поведения то, что мы ин­туитивно принимаем объяснения, которые вообще не привлекают никаких зако­нов. Когда в последней главе загадочного убийства детектив раскрывает преступ­ление, объясняя, кто совершил его, как и почему, он или она не привлекают зако­нов природы. Вместо этого детектив показывает, как серии частных, уникальных событий привели, одно за другим, к совершению убийства. Мы чувствуем удовле­творение, узнав, что лорд Пубах был убит своим сыном для того, чтобы оплатить карточные долги, но не существует закона природы, гласящего, что все или боль­шинство сыновей, имеющих карточные долги, убьют своих отцов. Большинство объяснений в повседневной жизни и в истории принадлежат к этому типу, соеди­няя события в причинные цепочки без упоминания каких-либо законов. Даже если предположить, что существуют законы истории, мы не знаем, каковы они, но тем не менее можем объяснить исторические события. Таким образом, не все объясне­ния соответствуют включающей закон модели.

С каузальной позиции, страх позитивистов впасть в метафизику и их последу­ющее нежелание выходить за пределы фактов привели их к отказу от смысла на­уки и к игнорированию важных догадок о природе объяснения. Вместо того чтобы этого избегать, каузалисты принимают метафизику, утверждая, что цель науки — проникновение в каузальную структуру реальности и открытие (а не изобретение) законов природы. Они говорят, что наука достигает успеха, поскольку более или менее права относительно того, как функционирует природа, и обретает предска­зательную силу и контроль благодаря своей истинности, а не логической структу­рированности. Наука защищается от суеверия — «пугала» позитивистов, жестко проверяя каждую гипотезу и сомневаясь в каждой теории.

Тем не менее у каузального подхода есть слабость, которую быстро заметили критики (P. Kitcher, 1989). Как, спрашивают они, мы можем быть уверены в том, что постигли причинную структуру мира, если она лежит (и каждый согласится с этим) за пределами наблюдений? Поскольку мы не в состоянии прямо проверить наши подозрения о реальных причинах, они — метафизическая роскошь, которую недопустимо позволять себе, как бы этого ни хотелось. Более серьезным толковани­ем является само понятие причины. Казуалисты взывают к интуитивным догадкам относительно причин, но, по их собственному признанию (W. S. Salmon, 1989), не располагают теорией о том, что служит причинами, как они действуют и каким образом мы можем законно судить о них, исходя из очевидности. Критики утверж­дают, что при отсутствии обобщений в сложной концепции каузальный взгляд на объяснение остается психологически привлекательным, но философски непре­одолимым. Спор между каузальным и гносеологическим подходами к объяснению еще не закончен.

Прагматические соображения. Существует третья, прагматическая, точка зре­ния на объяснения, которая иногда выглядит конкурирующей с первыми двумя, но которую лучше рассматривать в качестве важного дополнения к ним. Объясне­ния представляют собой общественные события, речевые акты, которые имеют место в определенном социальном контексте. Следовательно, природу приемле­мого ответа обусловливают как факторы общественные и личные, так и логиче­ские и научные. Например, на вопрос «Почему небо синее?» существует целый ряд приемлемых ответов, зависящих от контекста, в котором задан этот вопрос, соци­альных взаимоотношений спрашивающего и объясняющего и первичного уровня понимания обоих. Маленький ребенок будет счастлив услышать объяснение типа: «Потому что это самый приятный цвет для неба». Ребенку постарше родители могут в общих чертах рассказать об отклонении света, сославшись на призму. Тому же самому ребенку на уроке природоведения будет дано более детальное объяснение, с привлечением понятий частоты световых волн и их рефракции при проходе через атмосферу. В колледже на занятиях по физике студенты узнают точ­ные математические правила, связанные с рефракцией. Ни одно из этих объяс­нений, за исключением самого первого, нельзя назвать неправильным; различ­ными их делает контекст, в котором задан вопрос, ожидания вопрошающего и мнение объясняющего относительно того, каким следует быть самому подходя­щему ответу.

То, что является истиной для этого примера, справедливо и для всей истории науки. По мере того как развивается научное понимание проблемы, меняются и объяснения. Понимание СПИДа менялось от идентификации синдрома, установ­ления того факта, что это заболевание передается половым путем, открытия того, что оно передается посредством вирусов, до детального объяснения, каким имен­но образом ретровирусы ВИЧ ингибируют и разрушают лимфатические клетки человека. Что считать объяснением — зависит от исторического, социального и личного контекста, и любая общая теория объяснения должна считаться с этим фактом.

•Теории: как ученые объясняют явления

Реализм: истинны ли научные теории или они просто полезны?

Различия между помологическим и каузальным подходами к объяснению очень глу­боки, поскольку они покоятся на принципиально различных идеях относительно того, чего может достичь наука. Номологические теории уверяют, что мы можем надеяться описать мир таким, каким мы видим его в нашем опыте; каузальные тео­рии полагают, что мы можем пойти глубже и постичь тайную причинную структуру Вселенной. В философии науки этот спор известен как дебаты о реализме в науке.

Этот диспут можно исторически проиллюстрировать спорами атомистов и ан­тиатомистов, имевшими место в конце XIX века. Начиная с конца XVIII века ши­рокое признание получила теория, согласно которой различные наблюдаемые яв­ления, такие как поведение газов и правила комбинаций химических элементов, лучше всего можно объяснить, предположив, что объекты состоят из бесконечно малых частиц, называемых атомами. Но оставалось неясным, как интерпретиро­вать концепцию атомов. Один лагерь составляли позитивисты, которых «вел в бой» выдающийся физик Эрнст Мах (1838-1916), утверждавший, что, поскольку атомы невозможно увидеть, мнение об их существовании является верой, а не наукой. Он говорил, что атомы следует, в лучшем случае, считать гипотетическим вымыслом, постулат об их существовании придает фактам смысл, но само их существование нельзя подтвердить. Лагерь атомистов возглавлял русский химик Дмитрий Менделе­ев (1834-1907), считавший, что атомы реально существуют, а их свойства и взаимо­действия объясняют закономерности периодической таблицы, изобретенной им.

Точка зрения Менделеева представляла собой реалистический взгляд на скры­тые сущности и процессы: за пределами наблюдений лежит царство невидимых, но реальных вещей, о которых наука строит теории; наблюдения рассматриваются как свидетельства глубинной причинной структуры Вселенной. Позитивистская точ­ка зрения Э. Маха представляла антиреалистический взгляд, согласно которому единственная вещь, которую должна объяснять наука, — это сами наблюдения. Антиреалисты получили клеймо агностиков и атеистов (W. H. Newton-Smith, 1981; W. S. Salmon, 1989). Самая обычная форма антиреализма — инструментализм, со­гласно которому научные теории представляют собой всего лишь орудия — инст­рументы, чье назначение — помочь людям постигать природу. Если теория пред­сказывает и объясняет события, мы считаем-ее полезной; если ей не удается этого сделать, мы отметаем ее. Нам не следует стремиться к как можно большему коли­честву теорий. На карту поставлена возможность достижения истины посредством науки. По мнению Б. К. ван Фрассена (В. С. van Frassen, 1980), реалисты говорят, что «наука стремится поведать нам, благодаря своим теориям, буквальную правди­вую историю о том, что представляет собой этот мир; а принятие научной теории подразумевает веру в ее истинность». С другой стороны, согласно взглядам анти­реалистов, «наука старается дать нам эмпирически адекватные теории (т. е. зако­ны, описывающие явления), и принятие этих теорий подразумевает веру в то, что они эмпирически адекватны».

Разногласия по поводу реализма лежат в самой сути спора номологистов и каузалистов об объяснении, и основные сложности его разрешения касаются не столько философии науки, сколько самой науки. Возможно, большинство людей в душе реалисты, но квантовая физика угрожает распространить антиреализм как верную теорию не только на мир, который мы наблюдаем, но и на всю Вселен­ную, как ни парадоксально это звучит. Как Вселенная может быть нереальной? Хорошо известно, что, согласно квантовой физике, нельзя определить точное по­ложение и механический момент субатомных частиц. Большинство физиков по­лагают, что эти частицы не обладают реальным местоположением и количеством движения, поэтому, в соответствии с гносеологической моделью, физические теории всего лишь описывают наши измерения и не являются ничем большим. Как писал Нильс Бор: «Не существует квантового мира. Существует всего лишь абстрактное квантовое описание» (цит. по: N. Herbert, 1985, р. 17).

С другой стороны, можно последовать за реалистом Альбертом Эйнштейном и допустить, что частицы обладают истинным положением и механическим моментом и что наша неспособность определить оба этих параметра в одно и то же время — результат несовершенства наших измерений, а не свойство природы. Как говорил Эйнштейн: «Бог не играет в кости со Вселенной». При таком подходе современная квантовая теория фатально порочна и должна быть заменена (и будет заменена) теорией, раскрывающей глубинные скрытые переменные, лежащие за абстракт­ным квантовым описанием. В наши задачи не входит обзор соответствующих до­казательств, но последние открытия подтверждают скорее взгляды Бора, а не Эйнштейна и позволяют предположить, что если за наблюдениями скрывается не­кая реальность, то она очень странная и потенциально каждое событие во Вселен­ной мгновенно связывается с любым другим событием (N. Herbert, 1985). Спор между реалистами и антиреалистами продолжается (P. Kitcher and W. S. Salmon, 1989).

Наука объясняет мир с помощью теорий, независимо от того, считаем ли мы их истинными (каузально-реалистическая точка зрения) или просто полезными (но-мологически-антиреалистическая точка зрения). Тем не менее изучение природы научных теорий — самая неустойчивая область философии (W. Savage, 1990). У. Сэведж выделяет три широких подхода к теориям, включающие в себя множе­ство мелких ответвлений: 1) синтаксическая точка зрения, согласно которой тео­рии являются аксиоматизированным собранием утверждений; 2) семантическая точка зрения, согласно которой теории представляют собой отвечающие фактам модели мира; и 3) точка зрения, которую мы называем натурализмом, утвержда­ющая, что теории — это аморфные собрания идей, величин, практик и примеров. Из этой смеси я выбрал для обсуждения четыре проблемы, очевидно значимые для психологии. Прежде всего, я намерен обсудить «дедушку» синтаксической точки зрения — общепринятый взгляд на теории, который оказал огромное вли­яние на психологию. Во-вторых, я кратко рассмотрю семантическую точку зре­ния на теории как модели, что приведет нас к последней теме этого раздела, про­верке теорий. Натуралистическая точка зрения будет рассмотрена в следующем разделе, посвященном рациональности.

Теории о научных теориях

Синтаксический подход: теории как собрания утверждений. В конце XIX в. по­зитивизм О. Конта и Э. Маха, объединившись с достижениями логики и матема­тики, породил движение, названное логическим позитивизмом и преобладавшее в философии науки на протяжении нескольких десятилетий. Его влияние было на­столько велико, что оно получило известность как общепринятый взгляд на тео­рии (F. Suppe, 1977). Атомисты победили в споре о существовании атомов. Наслед­ники Конта и Маха, логические позитивисты, были вынуждены признать, что, не­смотря на философские сомнения, наука может включать в свои теории неявные, гипотетические понятия. Они попытались показать, как это можно сделать, не при­бегая к опасным практикам метафизики. Делая это, они выработали для науки ве­ликолепный рецепт, который оказал огромное влияние.

Логические позитивисты разделили язык науки на три больших набора терминов: термины наблюдения, теоретические термины и математические термины. Неудиви­тельно, что логические позитивисты абсолютный приоритет отдали терминам наблю­дения. Фундаментальной задачей науки оставалось описание; термины наблюдения относились к непосредственно наблюдаемым свойствам природы и принимались за несомненно истинные. Фундаментом науки были протокольные изречения — описа­ния природы, содержащие только термины наблюдения. Предполагаемые обобщения данных — «кандидаты» в законы природы, представляют собой аксиомы, которые содержат теоретические термины в сочетании с логически-математическими.

Использование таких теоретических терминов, как «атом» или «магнитное поле», затрагивает проблему реализма и, с точки зрения логических позитивистов, порож­дает опасный соблазн впадения в метафизику. Они охраняли антиреализм более раннего позитивизма^тем, что вообще отрицали теоретические термины, относя­щиеся к чему-либо. Вместо этого утверждалось, что теоретическим терминам при­дают смысл и гносеологическое значение посредством точных или, чаще, операци­ональных определений. Операциональные определения представляют собой пред­ложения третьего вида, признаваемого логическими позитивистами: смешанные предложения, содержащие теоретический термин и связанный с ним термин на­блюдения. Картина науки в этом случае напоминает слоеный пирог: внизу лежат термины наблюдения, являющиеся, с точки зрения позитивистов, единственной реальностью; наверху — чисто гипотетические теоретические термины, организо­ванные в аксиомы, а между ними располагаются операциональные определения, связывающие теорию с фактами.

Чтобы уяснить общепринятый взгляд, давайте рассмотрим пример из физики. Важной аксиомой классической физики служит уравнение F = МхА (сила равна массе, умноженной на ускорение). Сила, масса и ускорение — термины теорети­ческие. Мы не наблюдаем их непосредственно, но должны дать им определение в терминах того, что наблюдаем, — чаще всего, с помощью неких процедур. Именно поэтому операциональные определения и получили свое название. Например, массу определяют как вес объекта на уровне моря. Таким образом, согласно об­щепринятому взгляду, теории являются утверждениями (аксиомами), термины ко­торых четко определяются в терминах наблюдения. Отметим, что, согласно общеприпятому взгляду, как и для любой антиреалистической философии науки, наблюде­ния не дают свидетельств существования и ничего не говорят о свойствах скрытых сущностей, но они дают определения этих сущностей посредством декрета.

Общепринятый взгляд естественным образом ведет к модели объяснения Гем-пеля-Оппенгейма. Законы природы представляют собой теоретические утверж­дения, из которых мы логически выводим явления или, точнее, утверждения на­блюдения. Как мы увидим далее, с 1930-х до 1960-х гг. психология находилась под сильным влиянием жестких формальных идеалов логического позитивизма, и на нее до сих пор влияет концепция операциональных определений.

Общепринятый взгляд на теории порождает множество трудностей, в том числе и препятствующих их дедуктивному помологическому значению объяснения. Самое серьезное затруднение — полный разрыв теории и данных. Позитивисты всегда при­нимали как должное то, что наука основана на наблюдениях и что наблюдения пол­ностью независимы от теории. Однако позитивистская концепция восприятия была упрощенной. По меньшей мере, невозможно наблюдать все и постоянно; необходи­мо иметь какое-то предварительное представление о том, что можно наблюдать в данной конкретной ситуации, некоторые идеи о том, какие события важны, а какие не относятся к делу, и поэтому значение события определяется теорией. Более того, психологи продемонстрировали, каким образом на восприятие влияют ожидания и ценности людей, поэтому мы знаем, в отличие от мнения позитивистов, что воспри-ЯТИС НИКОГДа Не бывает незапятнанным. Конечно, мы можем обратить точку зрения позитивистов против них самих и считать руководство теорией при наблюдениях добродетелью, а не грехом. Это можно проиллюстрировать отрывком из рассказа о Шерлоке Холмсе «Серебряный»¹. Мы увидим, что мастер расследования, руковод­ствуясь теорией, одерживает верх над полисменом-позитивистом:

«Холмс взял сумку, спустился в яму и подвинул рогожу ближе к середине. Потом улегся на нее и, подперев руками подбородок, принялся внимательно изучать истоп­танную глину.

— Ага! — вдруг воскликнул он. — Это что?

Холмс держал в руках восковую спичку, покрытую таким слоем грязи, что с первого взгляда ее можно было принять за сучок.

• Не представляю, как я проглядел ее, — с досадой сказал инспектор.

• Ничего удивительного! Спичка была втоптана в землю. Я заметил ее только пото­ му, что искал.

• Как! Неужели вы ожидали найти ее?

• Я не исключал такой возможности».

Здесь мы видим, насколько важно иметь теорию, которая указывает исследова­телям, на что следует обратить внимание. Холмс обнаружил спичку, потому что у него уже была теория о преступлении, которая побудила его искать спичку, тогда как полицейские, у которых не было теории, не смогли найти спичку, несмотря на тщательные поиски. Для собирателя фактов все факты равно имеют смысл или лишены его. Для исследователя, руководствующегося теорией, каждому факту отводится свое собственное надлежащее место в общей схеме событий.

Конан Дойль А. Сочинения/Пер, с англ. Ю. Жуковой. — Таллинн: Скиф Алекс, 1992.

Семантический подход: теории как упрощенные модели мира. Теперь мы рас­смотрим семантический подход к теориям как альтернативу общепринятому взгля­ду (F. Suppe, 1989). Семантический подход рассчитывает на высокое техническое развитие современной логики, но для наших целей он важен по той причине, что ему отводится центральная роль в моделях науки и в последующих косвенных вза­имоотношениях научных теорий и мира, который они призваны объяснять. Семан­тический подход рассматривает теории как абстрактные математические структу­ры, которые применимы не к реальному, а к идеализированному миру, очищенно­му от соображений, не относящихся к делу.

Руководствуясь теорией, ученый конструирует модель реальности — очень иде­ализированную, частную имитацию мира. Она описывает, на что был бы похож мир, если бы лежащая в основе теория была верна и если бы на поведение влияли только переменные, входящие в эту теорию. Физическая теория механики частиц, например, описывает блок, скользящий вниз в снижающемся самолете, как систему из трех точечных масс, не обладающих пространственными измерениями и трени­ем и соответствующих блоку, самолету и земле. В реальном мире эти тела распола­гаются в пространстве и между блоком и самолетом существует трение; в модели подобные факторы, не относящиеся к делу и вызывающие затруднения, исчеза­ют. Таким образом, модель является упрощенной, идеализированной версией ре­альности, с каковой и может обращаться теория. Очень важно понимать, насколь­ко ограничена научная теория. Она нацелена на объяснение лишь некоторых яв­лений и лишь некоторых их аспектов. Научная теория работает не с тем реальным миром, который мы воспринимаем, а с абстрактными, идеализированными моде­лями. Реальный мир, в отличие от моделей, слишком сложен, чтобы его можно было объяснить с помощью теорий. Если взять психологический пример, то тео­рия парно-ассоциативного научения описывает идеального научаемого, без невро­зов или факторов мотивации, которые, конечно, определяют запоминание у реаль­ных субъектов.

Эти модели дают ученым огромную власть. Прежде всего, они освобождают ученого от непосильной задачи описывать всю реальность, которая, из-за бесконеч­ной сложности, никогда не будет соответствовать теории. Модели позволяют уче­ному представить, каков мир, и примерить и подогнать теории так, чтобы справить­ся с этим миром. Многие из величайших физических экспериментов были мыслен­ными экспериментами, которые никогда не осуществлялись на деле. Эйнштейн построил свою теорию относительности на множестве подобных экспериментов.

Во-вторых, эти идеализированные теории и модели позволяют ученому создать мощное и всеобъемлющее объяснение наблюдаемых явлений. Модель олицетворяет собой идеалы природного порядка, описания идеализированного мира (S. Toulmin, 1961). Эти описания, хотя и не наблюдаемые, дают основу для объяснения того, что удается наблюдать.

Теория Ньютона, например, предоставляет собой идеал естественного поряд­ка: все природное движение объектов в пространстве происходит по прямой, про­должающейся в бесконечности. Подобное движение нельзя наблюдать. Движение, не соответствующее этому идеалу, объясняется воздействием других факторов. Например, мяч, катящийся по траве, быстро останавливается, но мы можем сказать, что движение продолжалось бы вечно, если бы не трение. Ученый не объясняет идеал естественного порядка, а использует его (и другие факторы) для того, чтобы объяснить явления, которые не отвечают этому идеалу, например останавливаю­щийся мяч. Научное объяснение всегда косвенно и метафорично. Ученый спосо­бен лишь описать, каким мог бы быть этот мир, если бы теория была верна, а затем объяснить, почему мир на самом деле не таков.

Природа научных изменений

Рациональность: почему и когда ученые меняют теории?

Древние греки определяли человека как рациональное животное, но со времен 3. Фрейда это определение вызывало все больше подозрений. Тем не менее наука является одним из институтов, отвечающих этому идеалу, ее успех со всей очевид­ностью провозглашал успех рациональности. Проблема рациональности науки очень важна, поскольку рациональность, подобно морали, представляет собой нор­мативную концепцию. Быть моральным и рациональным — значит быть таким, каким следует быть человеку, и на протяжении долгих лет философы пытались разработать стандарты рациональности, с которыми могли бы сверяться люди, точ­но так же, как они оценивают свое моральное или аморальное поведение. Потен­циальная угроза отказа от норм рациональности подобна опасности отказа от норм морали: если это произойдет, то как мы убережемся от анархии, тирании и невеже­ства? Как мы сможем отличить правильное от ложного, а хорошее от плохого? Если даже наука не рациональна, что же тогда рационально в этом мире?

Традиционная философия науки, например позитивизм или логический пози­тивизм, признает рациональность науки и берет на себя формулировку рациональ­ной методологии науки в формальных логических деталях. Более того, картина науки у позитивистов была свободной от содержания: они исходили из того, что во все времена и в любой науке существовала единая логическая структура. Чем больше мы углубляемся в историю науки, тем меньше она выглядит чисто рацио­нальной сферой деятельности, руководствующейся абстрактной, неизменной, сво­бодной от содержания методологией. Ученые — это люди, и, несмотря на жесткое обучение, навыки их восприятия и рассуждения подвержены тем же ограничени­ям и ошибкам, какие присущи и всем остальным. Ученые проходят обучение и работают внутри сообщества ученых, имеющих общие цели, ценности и нормати­вы, изменяющиеся в зависимости от исторического периода. В науке, как и в дру­гих областях жизни, то, что кажется очевидно рациональным одному человеку, выглядит глупостью в глазах другого.

Эти общие соображения заставляют предположить, что, возможно, логические позитивисты глубоко ошибались, пытаясь найти формальное логическое обосно­вание науки. В начале 1960-х гг. возникло движение метанауки, бросавшее вызов и даже отрицавшее предположение о том, что наука определяется конститутивной рациональностью, которая отграничивает ее от прочих форм человеческой деятель­ности. Поскольку оно считало науку институтом, которому надлежало руковод­ствоваться скорее практикой, а не философией, это новое направление получило название натуралистического подхода к науке и включало в себя философов, историков, социологов и психологов науки. Существует множество способов применить натуралистический подход к науке, и в этом разделе я собираюсь обсудить три из них: 1) теоретиков вельтаншауунг-подхода (от нем. Weltanschauung)¹, возглавляемых Томасом Куном, который оказывал непосредственное влияние на психологию на протяжении последних трех десятилетий; 2) теоретиков, рассматривающих науку как материал интеллектуальной эволюции по направлению, намеченному Ч. Дарви-ном, и 3) ориентированный на содержание каркас конкурирующих научных тем.

Натуралистические подходы

Т. Кун и парадигмы. Самый серьезный вызов рациональной модели науки броси­ли мыслители, считающие науку определяемой обществом формой жизни (впер­вые эту точку зрения высказал Людвиг Витгенштейн, см. главу 13). Человеческая культура составляет форму жизни, и она формирует наше восприятие и поведение зачастую неведомыми нам способами. Мы впитываем ценности, практики и идеа­лы благодаря очень незначительному явному обучению или вообще без него; мы воспринимаем их как должное точно так же, как дышим воздухом. Когда антропо­логи изучают культуру, они пытаются внедриться в нее и описать скрытое миро­воззрение, присущее всем носителям этой культуры, показать, как она работает и как изменяется со временем. Некоторые теоретики науки из натуралистического лагеря предлагают подходить к науке с методами антропологии и истории, чтобы постичь суть научного мировоззрения и характер его изменений. Натуралистиче­ские подходы к науке возникли в сфере истории науки. Вместо того чтобы смотреть на научные теории как на абстрактные объекты, историки изучают, как наука из­меняется, выявляя тем самым человеческий фактор в ее развитии.

Историк Томас Кун (род. в 1922 г.) в своей работе «Структура научной рево­люции» (Structure in Scientific revolution, 1970) приводит самое полное впечатление от вельтаншауунг-подхода к науке. Т. Кун описал историю науки как циклически повторяющиеся последовательности стадий и привел отчет о том, каким образом научная практика формируется при глубоком проникновении мировоззрения, о чем работающие ученые могут быть осведомлены весьма смутно. Одним из откры­тий Т. Куна было то, что он подчеркивал социальную природу науки. Наукой за­нимаются сообщества ученых, а не изолированные мужчины и женщины. Чтобы понять научную работу, мы должны понять научную общность и ее нормы, кото­рые в совокупности составляют то, что Т. Кун назвал нормальной наукой.

Чтобы научное исследование было прогрессивным, научное сообщество долж­но прийти к согласию по определенным проблемам в отдельных исследовательских областях. Его члены должны иметь общее мнение по поводу целей науки, основ­ных характеристик реального мира, являющихся предметом науки, того, что счи­тать достоверным объяснением явлений, допустимых исследовательских методов и математических пр иемов. Кун называл такое согласованное мировоззрение парадигмой. При наличии соглашения по этим вопросам ученые могут подходить к анализу природы с коллективной унифицированной точки зрения; при отсут­ствии же согласия каждый исследователь должен был бы занимать свою собствен­ную позицию, и было бы гораздо больше бесполезных дискуссий по спорным во­просам. Кун описывает науку как некое здание, возведение которого требует уси­лия множества рук. Для того чтобы здание было построено согласно плану и на прочном фундаменте, необходимы коллективна кжстгжл. ^'та.'Ш^чад&^й %дет рабочих чертежей и фундамента, не может быть ни строительства, ни про­гресса. Строительство может быть начато, только когда согласованы все планы. Парадигмы обеспечивают ученых чертежами и фундаментом.

На протяжении периодов нормальной науки чертеж принимается как должное. Эксперименты отнюдь не направлены на проверку парадигмы, а лишь на попытки решать загадки, существующие в ее рамках. Если ученый не в состоянии разрешить головоломку, то это неудача самого ученого, а не парадигмы. Вспомните, что про­исходило во время ваших собственных лабораторных работ. Вы следовали всем инструкциям, но «правильные» результаты получались далеко не всегда. Когда вы сообщали об этом своим преподавателям, они не рвали на себе волосы и не рыда­ли: «Все наши теории неверны!» Напротив, они высказывали предположение, что вы где-то ошиблись, и ставили вам плохую оценку. Те же самые вещи происходят с учеными в нормальной науке. Научное сообщество воспринимает определенные загадки готовыми к решению и, за исключением чрезвычайных обстоятельств, ког­да ученый энергично берется за одну из таких проблем, испытанию подвергается сам ученый и его (или ее) теории, а не несформулированная парадигма.

В пределах нормальной науки исследование является прогрессивным, если уда­ется решать одну загадку за другой. Тем не менее Кун заявлял, что нормальная наука — всего лишь одна из фаз научного развития. Парадигма представляет со­бой определенное историческое достижение, при котором один или несколько уче­ных устанавливают новый научный стиль, основанный на выдающемся успехе в понимании природы. Парадигмы разрушаются и заменяются, когда перестают быть успешным руководством для исследований. Первая научная парадигма воз­никла из донаучной фазы истории науки, а затем парадигмы периодически сменя­ли друг друга в процессе научных революций.

Научные изменения, по мнению Куна, не всегда происходят постепенно и непре­рывно. Бывает, что наука претерпевает радикальные изменения в течение коротко­го времени — причем настолько радикальные, что те, кого ранее считали великими людьми, становятся забытыми «ископаемыми», а концепции и проблемы, которые прежде владели умами ученых, просто-напросто исчезают. Подобные изменения представляют собой революцию, а не эволюцию, и зависят от принципов, лежащих вне пределов изменений, отбора и сохранения. Кун (Т. Kuhn, 1959) высказал пред­положение, что примером подобной революции была замена геоцентрической кос­мологии Птолемея гелиоцентрической космологией Коперника, а некоторые на­блюдатели полагают, что в психологии происходили ее собственные революции.

Картина науки, нарисованная Куном и его последователями, оказалась полна противоречий. Кун помог направить внимание ученых на подлинную историю науки, а не на ее идеализированные версии. В то же время исследования по истории науки породили смешанные отзывы по поводу адекватности модели научных изменений Куна, особенно в отношении существования революций (G. Gutting, 1980). Некоторые историки не нашли никаких доказательств того, что в науке ког­да-либо происходили революционные изменения (R. Laudan, 1980), и сам Кун (Т. Kuhn, 1977) также отошел от своих заявлений о революционности. С другой стороны, один из наиболее выдающихся ныне живущих историков науки Бернард Коэн (I. Bernard Cohen, 1985) продолжал разрабатывать тему Куна, подробно изу­чая случаи успешных, неуспешных, реальных и предполагаемых революций в на­уке. Адекватность специфической исторической модели Куна до конца не приня­та, но он, несомненно, установил, что изучение науки должно включать в себя ис­торические, общественные и личные влияния, выходящие за пределы научной методологии.

Эволюционная гносеология. Еще один натуралистический подход к науке при­меняет к истории науки эволюционную теорию Дарвина (S. Toulmin, 1972). Виды эволюционируют на протяжении определенного времени благодаря процессу ес­тественного отбора. Особи, обладающие различными признаками, образуются в результате мутаций и генетических рекомбинаций. Успешные индивиды выраста­ют и воспроизводят себя, неудачные — гибнут. При наличии достаточного времени естественный отбор может полностью изменить тело и поведение вида, превратив его во что-то абсолютно новое. Конечно, люди произошли от первых одноклеточ­ных животных. Хотя скорость эволюции может варьировать, в истории природы нет революций.

Возможно, наука эволюционирует путем естественного отбора идей. Ученые стараются усовершенствовать свою область науки, предлагая различные концеп­ции, которые, как они надеются, будут приняты научным сообществом. Сообще­ство обсуждает новые идеи и подвергает их эмпирической проверке. Выбираются те концепции, которые получают признание, а затем они передаются следующему поколению ученых посредством учебников и инструкций; отвергнутые идеи вы­мирают. Со временем набор концепций, принятых научным сообществом, может полностью измениться в процессе естественного научного отбора. Однако в этой эволюционной модели научные революции отсутствуют. Могут быть периоды от­носительно быстрой эволюции концепций, но эти периоды не являются револю­циями, поскольку обычные процессы изменения, отбора и сохранения присущи и быстрой, и медленной эволюции.

Темы. И с эволюционным, и с куновским анализом науки связана одна и та же проблема — они не в достаточной степени натуралистические. Приверженцы обеих позиций уважают историю науки больше, чем их научные противники, но похоже, что обе они тем не менее удаляют из своих исследований историю мето­дологии. По-настоящему натуралистическая альтернативная точка зрения может прекратить поиск глубинных процессов и вместо этого взглянуть на независимые обязательства, которые руководят научными исследованиями. Джеральд Холтон (Gerald Holton, 1973,1978,1984) проделал это в своем анализе научных тем. Темы представляют собой метатеоретические, даже метафизические обязательства, мотивирующие работу ученых и руководящие ею. Нередко они образуют пары. Например, в физике древней парой противоположностей являются: вера в то, что Вселенную можно анализировать, разложив на малое количество дискретных ча­стей, и вера в то, что не существует никаких конечных частей, что она представ­ляет собой континуум. Каждую из этих тем можно проследить по крайней мере вплоть до Древней Греции, и ни одна из них так и не стала главенствующей (N. Herbert, 1985).

Концепция тем основана на содержании. Согласно схеме Дж. Холтона, не су­ществует постоянного лежащего в основе науки процесса, кроме того, который сформулировал физик Перси Бриджмен: «Научный метод по сути дьявольский метод, не стесняющийся в выборе средств.» (G. Holton, 1984, р. 1232). То есть на­ука, скорее, формируется представлениями ученых о природе мира. В некоторых случаях противоположные точки зрения вступают в острое противоречие; и одна из них может на какое-то время занять господствующее положение, создавая ил­люзию стабильной нормальной науки, лишь изредка перемежающейся революци­ями. С другой стороны, темы продолжают существовать; поэтому истинных рево­люций не происходит, что еще раз убеждает нас в том, что сегодняшняя наука со­ставляет неразрывное целое со вчерашней или еще более ранней. Что касается рациональности, то у науки нет специального метода. Люди рациональны; они пы­таются достичь разумного понимания друг друга: политических и личных устано­вок, искусства и т. д. Научное основание представляет собой всего лишь человече­ское основание, применимое к природе, и, в рамках науки, основания определяются историческими темами, которые навязывают ученым определенные методы работы.

Методологический подход: фальсификационизм

Философы, считающие науку несомненно рациональным занятием, испытали ра­зочарование по поводу натурализма. Самой серьезной критике натурализм подверг сэр Карл Поппер (1902-1994), глава вначале венской, а затем лондонской школ экономики, и его последователи. Философия науки Поппера представляет особый интерес, поскольку она активно занималась вопросом о том, как наука меняется с нормативной, а не с исторической точки зрения. Поппер хотел знать, когда ученым следует менять свои теории.

Он ответил на этот вопрос, сравнивая науку и псевдонауку и провозгласив демаркационный критерий, отделяющий их друг от друга (К. Popper, 1963). Подоб­но позитивистам, он верил, что наука является преимущественно рациональной сферой и что должны существовать некоторые методологические правила, состав­ляющие научную рациональность. В Вене, во времена молодости Поппера, многие системы мышления провозглашали себя наукой, в том числе теория относитель­ности и психоанализ. Поппер жаждал узнать, к каким притязаниям отнестись се­рьезно, а какие отвергнуть. Он подошел к этой проблеме, рассмотрев сначала при­меры бесспорной науки, например физику Ньютона, а затем — явные примеры псевдонауки, такие как астрология, пытаясь сформулировать существующие меж­ду ними различия. Позитивисты подчеркивали, что показателем научного статуса теории является ее доступность проверке. То есть исходя из теории с правильно разработанными операциональными определениями, мы можем логически выве­сти ряд прогнозов, подтверждение которых придаст достоверность самой теории. Псевдонаучные или метафизические теории не в состоянии дать-операционального определения своих терминов, и поэтому на их основе невозможно сделать пред­сказания событий и подтвердить их притязания. Хорошие теории накапливают множество подтверждений; слабые — не делают этого.

Однако Поппер увидел, что все обстоит далеко не так просто. Псевдонауки мо­гут заявить о множестве фактов подтверждения. Астролог может указать на сбыв­шиеся предсказания и оправдывать несбывшиеся такими причинами, как неучтенное влияние минорных планет. Подтверждение теорий мало помогает и в неопределен­ных случаях, таких как релятивистская теория или психоанализ, которые время от время заявляют о подтверждении своих теорий.

Но, слушая психоаналитиков и сравнивая их с Эйнштейном* Поппер обнаружил, что, каким бы сложным ни казался случай психоанализа, хороший аналитик, равно как и хороший астролог, всегда мог подвергнуть его новой интерпретации в свете аналитической теории. В то же время, сразу же после Первой мировой войны, была снаряжена экспедиция для проверки одного из предсказаний релятивистской тео­рии о том, что световой пучок изгибается в присутствии гравитационного поля. На основании фотографий звезд, находящихся на границе с Солнцем, сделанных во время полного затмения, астрономы обнаружили, что лучи света изгибаются в со­ответствии с теорией Эйнштейна. Хотя на первый взгляд эта успешная проверка удовлетворяла требованиям позитивистов о логическом подтверждении, Поппер на­шел решающее отличие релятивистской теории от психоанализа: оба направления мог­ли заявлять о подтверждении своих теорий, но только теория относительности риско­вала оказаться фальсификацией. В отношении предсказаний Эйнштейна важным было не то, что не могла быть доказана их истинность, а то, что можно было доказать их ложность. Были некоторые события, которые релятивизм, предположительно, не мог объяснить. Напротив, психоанализ (как и астрология) был готов объяснить все что угодно. Другими словами, по мнению Поппера, научная рациональность состоит не в поиске доказательств правоты, но в допущении того, что предположе­ние может оказаться неверным — в наличии риска положить голову на плаху фактов.

Однако в простом демаркационном критерии фальсифицируемости Поппера не были учтены два важных фактора (однако принятые во внимание его после­дователями при поиске критерия научной рациональности). Во-первых, нико­гда не удается нанести поражение той или иной теории одним решающим экспе­риментом; во-вторых, теории соревнуются друг с другом, равно как и с природой. Никогда один-единственный эксперимент не может решить судьбу теории, посколь­ку каждый опыт основывается на определенных методологических допущениях, которые никак не влияют на саму теорию. Любой единичный эксперимент можно сделать недействительным, неверно выбрав аппаратуру, неправильно отобрав объек­ты эксперимента, сделав ошибку в статистических методах или где-либо еще. Коро­че говоря, всегда можно защитить истинность теории от ложных фактов, усомнив­шись в валидности самих этих фактов. Кроме того, Поппер предположил, что наука представляет собой арену соревнования, в котором есть два участника — теория и ре­альный мир, но обладание теорией настолько важно, что ученые предпочитают иметь слабые теории, чем не иметь их вовсе. Научное исследование — это не двустороннее соревнование между теорией и реальным миром, а трехстороннее, в котором участву­ют две соперничающие теории и реальный мир.

Учитывая все эти положения, последователи Поппера столкнулись с проблемой формулировки методологии, которой ученым следует руководствоваться при выбо­ре исследовательской программы работ над той или иной проблемой (I. Lakatos, 1970). Критерием, разработанным Имре Лакатосом и Ларри Лайданом (Larry Laudan, 1977), является успешность решения проблемы. Лакатос и Лайдан счита­ли науку деятельностью, направленной, в первую очередь, на решение проблемы, или, выражаясь словами Куна, на разгадку головоломок и аномалий. Исследова­тельская программа, построенная на теории, пытается решить серию проблем в течение определенного времени, тогда как Поппер изначально предлагал провер­ку одной-единственной теории посредством единичного эксперимента. Следова­тельно, рациональный ученый должен принять ту программу, которая решает мак­симальное количество проблем посредством минимального количества методоло­гических приемов и в то же время способствует плодотворному рождению новых проблем, на которые и нацелена.

Позиция Лайдана была подвергнута критике за антиреализм (W. H. Newton-Smith, 1981). Если теории предназначены лишь для удобства и не являются потен­циально истинными описаниями мира, то весьма затруднительно дать твердое определение проблемы или ее решения. У. Г. Ньютон-Смит пишет: «До тех пор пока истина не играет регуляторную роль [в науке], каждый из нас может выби­рать на основании собственных прихотей свой собственный набор предложений, которые будут для нас утверждениями, описывающими проблему, просто потому, что мы решили считать их таковыми. Каждый из нас может затем строить свои соб­ственные теории для решения этих проблем. Неважно, что представляет собой ре­альный мир, давайте просто решать наши собственные проблемы!» (р. 190). Таким образом, мы снова скатываемся в анархию в науке, в то же состояние, из которого, по утверждениям Поппера, он вызволил нас.

Как и остальные описанные нами проблемы, вопрос о том, рациональна ли на­ука, и если да, то почему, остается нерешенным. Анархо-натуралистические взгля­ды пережили зенит своей славы в 1960-х гг., сегодняшние натуралисты придер­живаются более скромной, менее романтической позиции (N. J. Nersessian, 1987). В то же время рационалисты более не ставят своей целью создание закона для ученых, как это делал И. Лакатос, а удовлетворяются более скромной ролью ра­ционализма как нормативной философии науки (N. J. Nersessian, 1987). Некото­рые методологически ориентированные ученые надеются, что развитие статис­тики (особенно разделов, касающихся теоремы Баеса), которая гласит, что вера превращается в гипотезу при наличии фактов, может создать новый фундамент для рационализма (W. Savage, 1990).

Редукция и замена

Когда две теории вступают в противоречие друг с другом из-за возможности объяс­нения одних и тех же явлений, существуют два вероятных исхода. Первый — это редукция. Она имеет место при том условии, что две теории объясняют одни и те же факты на разных уровнях: более высокий уровень оперирует более крупными объектами и силами, тогда как более низкий - более глубинными объектами и силами. Пытаясь создать унифицированную картину природы, ученые стремятся редуцировать теории более высокого уровня до более элементарных, более глубин­ных, демонстрируя, что истинность первых есть следствие истинности последних. На своем уровне объяснения редуцированная теория считается валидной и полез­ной. Второй возможный исход — это замена или уничтожение. Одна из теорий оказывается верной, а другая — ложной и сбрасывается со счетов.

Редукцию теории более высокого уровня другой теорией можно продемон­стрировать сведением классических газовых законов до кинетической теории газов, а менделевской генетики — до молекулярной генетики. Физики XVIII столетия полагали, что давление, объем и температура газов взаимодействуют друг с дру­гом в соответствии с математическим уравнением, которое получило название за­кона идеального газа: Р = Vx Т. Используя этот закон — хрестоматийный пример общего закона, — физики могли точно и с пользой описывать, предсказывать, кон­тролировать и объяснять поведение газов. Законы идеального газа представляют собой пример теории высокого уровня, поскольку они описывают поведение слож­ных объектов, а именно газов. Одним из первых триумфов атомарной гипотезы стала кинетическая теория газов, которая давала каузальное объяснение закону идеального газа. Кинетическая теория утверждает, что газы (как и все остальное) состоят из миллиардов шарообразных атомов, степень возбуждения которых (дви­жение) является функцией энергии, особенно теплоты. Так, закон идеального газа предсказывает, что если мы нагреем воздух в воздушном шарике, он увеличится в размере, а если охладим — то сожмется (опущенный в жидкий азот, он съежится практически до нулевого объема). Кинетическая теория объясняет, почему это про­исходит: когда мы нагреваем воздух, составляющие его частицы начинают двигать­ся интенсивнее, наталкиваются на оболочку шарика и заставляют ее растягивать­ся. Когда мы охлаждаем воздух, атомы начинают двигаться медленнее, слабее уда­ряются о стенку шарика, и если скорость их движения упадет достаточно сильно, то давления не будет вовсе.

Кинетическая теория, по сравнению с газовыми законами, — теория более низ­кого уровня, поскольку имеет дело с теми частицами, из которых состоят газы. Это также более фундаментальная теория, поскольку она является более общей, рассматривая поведение любого объекта, состоящего из молекул, а не только га­зов. Поведение газов выступает в качестве частного случая поведения любого вещества. Кинетическая теория показывает, почему работают законы идеально­го газа, постулируя каузальный механизм, лежащий в основе, и поэтому говорят, что закон идеального газа редуцируется до кинетической теории. В принципе, мы могли бы вообще отказаться от газовых законов, но мы сохранили их, поскольку они обладают валидностью и полезностью в области своего применения.

Аналогичная история произошла и с менделевской генетикой. Георг Мендель высказал предположение о существовании передаваемой единицы наследственно­сти, гена, которое было абсолютно гипотетическим. Концепция Менделя заложи­ла основы для популяционной генетики, хотя никто не видел гена и не мог даже предположить, как он выглядит. Однако в начале 1950-х гг. начали открывать стро­ение ДНК, и выяснилось, что именно она была хранителем наследственных при­знаков. По мере прогресса молекулярной генетики мы узнали, что последователь­ности кодонов на модели ДНК являются реальными генами и они отнюдь не всегда ведут себя так однозначно, как думал Мендель. Тем не менее менделевская ге­нетика остается валидной для своих целей — популяционной генетики, но, как к законы идеального газа, она была редуцирована и унифицирована до молекуляр­ной генетики.

В случае редукции более старая теория продолжает считаться научной и валид­ной в сфере своего применения; она просто занимает подчиненное положение в иерархии науки. Напротив, судьба замененной теории совершенно иная. Часто оказывается, что старая теория была просто неверной и не может вписаться в но­вую. В этом случае от нее отказываются и заменяют на лучшую. Теория небесных сфер Птолемея, где Земля была помещена в центр Вселенной, а Солнце, Луна и звезды вращались по сложным орбитам вокруг нее, была распространена среди астрономов на протяжении многих веков, поскольку была полезной и давала весь­ма точное представление о движении небесных тел. С помощью этой теории уче­ным удавалось описывать, предсказывать и объяснять такие события, как солнеч­ные затмения. Но несмотря на описательную и предсказательную силу данной системы, в результате длительной борьбы было доказано, что взгляды Птолемея ложны, и на смену им пришла система Коперника, поместившая Солнце в центр Солнечной системы, вращающейся вокруг него. Подобно старой парадигме, точка зрения Птолемея отмерла и исчезла из науки.

Вопрос редукции или замены особенно остро стоит в психологии. Психологи пытаются связать психологические процессы с физиологическими. Но если у нас есть теория о неких психологических процессах и мы фактически открыли физио­логические процессы, лежащие в их основе, будет ли психологическая теория ре­дуцирована или заменена? Некоторые наблюдатели полагают, что психология обречена на вымирание, как астрономия Птолемея. Другие придерживаются мне­ния, что психология будет сведена к физиологии и станет одним из разделов био­логии, но некоторые оптимисты считают, что, по крайней мере, некоторые разде­лы психологии человека никогда не будут редуцированы до нейрофизиологии или заменены ею. Нам предстоит убедиться в том, что взаимоотношения психологии и физиологии не так уж просты.

Психология науки

Психология позже всех внесла свой вклад в изучение науки (В. Gholson, W. R. Sha-dish, R. Niemeyer and A. Houts, 1989; R. D. Tweney, C. R. Mynatt and M. E. Doherty, 1981). Эта сфера является новой, представляющей широкий спектр научных направ­лений, начиная от такой традиционной психологии, как описание личности ученого (например, D. К. Simonton, 1989), до таких современных разделов психологии, как применение науки в программах по методике оценки, создаваемых для бизнеса и управления (W. R. Shadish, 1989). Тем не менее не вызывает никаких сомнений тот факт, что самой активной областью психологии науки является применение концеп­ций когнитивной психологии к пониманию экспериментальной и теоретической деятельности ученых (R. N. Giere, 1988; P. Thagard, 1988; R. D. Tweney, 1989).

Когнитивные исследования науки не дали всеобъемлющей перспективы, но в качестве примера следует рассмотреть работы Райана Твини (R. Tweney, 1989). Он экспериментально изучал рассуждения людей, не являющихся учеными, и рассуждения ученых, оставивших след в истории научных исследований. Во время пер­вых экспериментов (С. R. Mynatt, M. E. Doherty and R. D. Tweney, 1981) субъекты взаимодействовали с реальностью, генерируемой компьютером, и проводили экспе­рименты, направленные на открытие законов, управляющих движением в этом аль­тернативном мире. Основной целью было выяснить, в какой степени люди исполь­зуют позитивистское подтверждение и стратегии опровержения Поппера и какая стратегия окажется самой эффективной. В 1989 г. Твини исследовал рассуждения физика Майкла Фарадея, которыми тот руководствовался при формулировке тео­рии магнитного поля. Для того чтобы представить, каким образом Фарадей прове­рял гипотезы и постепенно накапливал сведения о магнетизме и электричестве, вы­лившиеся в его постулаты о магнитных полях и в описание их поведения, были за­действованы различные концепции из когнитивистики, в том числе схематические, письменные, эвристические и продукционные системы.

Психология науки являет собой натуралистический подход к пониманию на­уки, и в качестве такового он уязвим для релятивизма и анархии, исправленных Куном (В. Gholson et al., 1989). Философы склонны считать, что роль психологии сводится всего лишь к объяснению отклонений от рациональности, а не самой ра­циональности (С. M. Heyes, 1989). Но позиция философов слишком упрощена и слишком императивна. Рациональное мышление представляет собой психологи­ческий процесс, и, следовательно, есть все основания считать, что его можно иссле­довать эмпирическим путем в традициях натуралистического подхода, не подры­вая нормативных установок (Т. Leahey, 1992). Плоды психологии науки еще толь­ко предстоит собрать, но нам не следует беспокоиться о том, что рациональность науки должна быть раскрыта.

Наука как мировоззрение

Частные и универсальные знания. Наши повседневные ожидания и знания сосре­доточены на отдельных людях, местах, вещах и событиях. Во время выборов, на­пример, мы собираем факты о специфических проблемах и кандидатах, чтобы ре­шить, за кого отдать свой голос. По мере того как времена меняются, проблемы и кандидаты приходят и уходят, а мы узнаем новые факты относительно новых про­блем и предлагаемых решений. В повседневной жизни нам нужно ладить с отдель­ными людьми, и мы собираем информацию о них точно так же, как об отдельных вещах и событиях. Мы ищем знаний, полезных для наших повседневных практи­ческих целей.

Наука, однако, ищет ответы на универсальные вопросы, встающие во все вре­мена и повсеместно. Так, физика может поведать нам, что такое электрон, и не иг­рает никакой роли, идет ли речь об электроне, существующем сегодня в большом пальце моей руки, в звездной системе Тау Кита через шесть минут после Большо­го взрыва или о том, который будет существовать миллионы лет спустя. Сходным образом, физика пытается охарактеризовать такие силы, как гравитация, которой во Вселенной подчиняется все и во все времена.

Хотя естественные науки и отличаются от практического знания, они отнюдь не уникальны в своих поисках вечных истин. На уроках математики и геометрии вы узнали, что и эти дисциплины были заняты поиском таких вечных истин, как теорема Пифагора, справедливость которой не зависит от времени и пространства. Иногда — но не всегда, а сегодня достаточно редко — философию также определяли как поиск вечных истин. И конечно, некоторые религии, особенно такие мировые религии, как христианство и ислам, провозглашают себя истиной для всех людей.

Естественные науки отличаются от математики, философии или религии тем, что на первый взгляд кажется весьма парадоксальным: они основывают свой по­иск вечных истин на наблюдениях за частными вещами и событиями. Математика ищет универсальные истины, исходя из представления о формальном доказатель­стве, в котором вывод неизбежно следует из некоторых предпосылок. Но матема­тические доказательства не являются доказательствами для реального мира, по­скольку каждый может выбирать различные предпосылки и создавать фантасти­ческие, но согласованные альтернативные математические системы. Притязания религий на универсальность покоятся на откровениях, полученных от Бога, а не на наблюдениях или логических доказательствах.

Только естественные науки начинают с наблюдений за отдельными вещами и событиями, но движутся к созданию общих гипотез о природе мира. Так, цель психологических исследований — пристальное изучение человеческого поведения в пределах такого широкого спектра обстоятельств, что, когда эти обстоятельства исчезают, обнажаются универсальные механизмы человеческого разума. Посколь­ку считается, что естественные науки получают универсальное знание, независимое от человеческих мыслей и потребностей, то позиция науки — это взгляд ниоткуда.

Наука как взгляд ниоткуда. Возможно, это самый странный и обескуражива­ющий компонент естественных наук, но он также является и тем, что дает науке чистоту, твердость и власть. Наука ищет чистое объективное знание для описания мира, в котором люди вообще не играют никакой роли; знание, лишенное точки зрения. Философ Томас Нагель описывает эту точку зрения естественной науки, не являющуюся по сути точкой зрения, как взгляд ниоткуда (Т. Nagel, 1986, pp. 14-15):

Развитие взгляда ниоткуда проходит определенные стадии, каждая их которых дает нам более объективную картину, чем предыдущие. Первый шаг заключается в том, чтобы увидеть, что наше восприятие обусловлено действием вещей на наши тела, которые сами по себе являются частью физического мира. Следующий шаг — это понимание того, что поскольку те же самые физические свойства, воспринимаемые нами посредством наших тел, оказывают также различное воздействие на другие физические объекты и могут существовать, не будучи воспринимаемыми никоим образом, то их истинная природа должна обнаруживаться в их физическом проявле­нии и вовсе не должна быть с ним сходной. Третий шаг — это попытаться сформиро­вать представление о том, что истинная природа не зависит от нашего восприятия или от восприятия какими-либо иными субъектами. Это означает не только не думать о физическом мире с нашей частной точки зрения, но и не думать о нем и с более об­щей человеческой точки зрения: не думать о том, как он выглядит и звучит, воспри­нимается на ощупь, на запах и на вкус. Тогда эти вторичные качества пропадают из нашей картины внешнего мира и возникает структурное мышление о таких лежащих в глубине первичных качествах, как размер, форма, вес и движение.

Это чрезвычайно плодотворная стратегия, которая делает возможным существова­ние естественных наук... Благодаря чувствам становится возможным понимание, но обособленный характер этого понимания таков, что мы могли бы обладать им, даже если бы были лишены наших нынешних чувств, до тех пор, пока мы были бы рацио­нальны и могли понимать математические и формальные свойства объективноой кон­цепции физического мира. Мы могли бы даже прийти к общему пониманию физики с другими существами, которые воспринимают вещи иначе — в той степени, насколько они были бы рациональны и способны к вычислениям.

Мир, описанный с помощью такой концепции, не просто лишен центра, он также лишен каких-либо ощущений. Хотя вещи в этом мире обладают свойствами, ни одно их этих свойств не служит аспектом восприятия. Все они переданы разуму... Физи­ческий мир сам по себе, каким его предполагают, не имеет точки зрения и чего-либо, что может появиться только с какой-либо частной точки зрения.

Самым важным историческим источником точки зрения из ниоткуда, присущей естественным наукам, было картезианское представление о сознании и его связи с окружающим миром (см. главу 3). Рене Декарт радикально разделял сознание (ко­торое он отождествлял с душой) и материальный мир. Сознание субъективно; это та перспектива, с которой каждый из нас наблюдает за внешним миром; это то, как мир является мне, каждому из нас в нашем частном, субъективном сознании. Есте­ственная наука описывает мир за вычетом души (сознания и субъективности). Она описывает природу как не имеющую перспективы, как будто людей нет вовсе; это взгляд ниоткуда.

Взгляд ниоткуда может показаться странным и запутанным, но все остальные особые характеристики, которые мы ассоциируем с наукой, вытекают из него. Количественные измерения уничтожают точку зрения отдельного наблюдателя или теоретика. Внимательная проверка статей коллегами очищает оригинальную точку зрения ученого. Повторение экспериментов гарантирует, что то, что истинно для одного исследователя, будет справедливым и для всех остальных: Выдвиже­ние предположений об универсальных законах, действующих во всей Вселенной, оправдывает даже точку зрения, присущую всему человеческому роду, поскольку то же самое знание может быть получено и другими видами. Взгляд ниоткуда яв­ляется решающим для успеха естественных наук.

В связи с этим возникает естественный вопрос: может ли существовать взгляд ниоткуда на людей (то есть естественная наука о людях)?

Вызов, брошенный психологии естественными науками

Если принять во внимание проблемы включения традиционного способа объясне­ния человеческого разума и поведения в рамки современных естественных наук, не вызывает никакого удивления то, что психология весьма запутанная сфера, охватывающая не только широкий спектр исследовательских областей, но и мно­гообразные подходы к исследованию и объяснению фактов. Я перечислю здесь несколько ключевых проблем, которым мы посвятим дальнейшие главы.

• Вызов, брошенный натурализмом. Цель естественных наук — дать объясне­ния природным явлениям естественным образом, без привлечения сверхъ­естественных сущностей и процессов, и в пределах универсальной схемы, выходящей за рамки времени, места, истории и культуры. Можно ли таким образом объяснить человеческий разум и поведение?

Вызов, брошенный реализмом. Многие теории в психологии, например те­ория Фрейда или теория переработки информации, делают, основываясь на поведении, вывод о существовании бессознательного, лежащего в основе со­стояний и процессов, такого как Ид и схемы, подавления и подтверждения схемы. Действительно ли в царстве разума существуют эти состояния и про­цессы, недоступные для интроспекции, или они являются всего лишь обще­принятым вымыслом, как считают антиреалисты?

Вызов, брошенный анатомией. Многие мыслители считают, что конечная природа реальности материальна и, следовательно, конечные причины чело­веческого сознания и поведения должны быть физиологическими. Автоном­на ли психология от биологии, либо психологические теории в один прекрас­ный день обречены на редукцию до нейрофизиологических теорий, или, что еще хуже, будут заменены и выкинуты на свалку истории вместе с алхимией и астрологией? Какая судьба ожидает этническую психологию? Телеологи­ческие объяснения? Объяснения причин?

• Вызов, брошенный объяснениями. Научные объяснения прекращаются, как только мы постигаем законы природы — идеалы естественного порядка, на­пример прямолинейного движения, которые считаются окончательными и не требующими объяснений. Каковы же психологические идеалы естествен­ного порядка? Что психологам следует считать окончательным, а что — про­блемами, требующими разрешения?

Все эти вызовы обусловлены определенным стилем науки, возникшим благо­даря выдающимся достижениям Ньютона в XVII в. Большинство психологов раз­деляют ньютонианский стиль и потворствуют фантазиям И. Ньютона (Т. Leahey, 1990).

К настоящему времени психология заявляет о себе как о науке по крайней мере сто лет. Существуют три основные причины таких притязаний. Во-первых, люди — часть мира природы, поэтому кажется логичным, что естественные науки долж­ны изучать и их. Во-вторых, к XIX в., когда была основана научная психология, казалось, что нет дисциплин, претендующих на респектабельность и не являющих­ся при этом естественно-научными. Наконец, и это особенно справедливо для Соединенных Штатов, научный статус был важен для претензий психологии на осуществление общественного контроля. Лишь научная дисциплина могла заяв­лять о контроле поведения и вносить свой вклад в плановые общественные и лич­ные реформы. Таким образом, хотя менталисты определяли психологию как науку о сознательном опыте, а бихевиористы — как науку о поведении, они сходились в том, что психология является естественной наукой или, по крайней мере, должна ею быть.

Наукой, с которой брали пример психологи, была физика. Физика, благодаря выдающимся успехам, доказала свое положение королевы наук. Ко второй поло­вине XIX столетия Джон Стюарт Милл применил методы физики к моральной на­уке. По мере «превращения» позитивизма в логический позитивизм превосходство физики возрастало. Логические позитивисты основывали свою философию науки на рациональной реконструкции физики и заявляли, что физика — самаяфундаментальная наука, к которой в конце концов и будут сведены все остальные есте­ственные науки.

Таким образом, у психологов развивалась «зависть к физике». Психологи, пред­полагая, что физика — самая лучшая наука, пытались применять методы и цели физики к содержанию своего предмета — и чувствовали собственную несостоя­тельность, когда им это не удавалось. Зависть к физике стала клеймом психологии XX в., особенно в США. Психологи верили в фантазию Ньютона: однажды, гово­рили они, среди психологов появится свой собственный Исаак Ньютон и предъя­вит на суд строгую теорию поведения, которая наконец-то приведет психологию в землю обетованную науки.

В пьесе Сэмюэла Беккета «В ожидании Годо» два героя ждут третьего, который так и не появляется. Психологи ожидают своего Ньютона на протяжении целого века (Т. Leahey, 1990). Появится ли он или она? Ньютонианская фантазия пред­полагает возможность существования естественной науки о людях и то, что моде­лью для такой науки послужит физика.

Психология и исторические дисциплины

История науки. История представляет собой великолепно развитую дисциплину со своими собственными профессиональными нормами и противоречиями. Здесь я намерен обсудить только те вопросы, которые имеют непосредственное отноше­ние к написанию истории психологии.

Самой общей проблемой при написании истории, особенно научной истории, является напряжение, существующее между мотивами и причинами объяснения человеческого поведения. Вообразим себе расследование убийства. Полиция преж­де всего определяет причину смерти, т. е. выясняет, какой физический процесс (на­пример, отравление мышьяком) вызвал смерть потерпевшего. Затем следователи должны определить мотив смерти жертвы. Они должны раскрыть, что у мужа жерт­вы был роман с его секретаршей, что ему были завещаны деньги по страховому полису жены и что он купил два билета на самолет в Рио-де-Жанейро — все это предполагает, что муж убил свою жену для того, чтобы в роскоши жить с любовни­цей (которой следовало бы быть поосторожнее). Любое конкретное историческое событие можно объяснить с помощью одного из этих способов (или обоих из них) как серию физических причин либо мотивов. В нашем примере серией физиче­ских причин — подмешивание мышьяка в кофе, попадание яда в желудок жертвы и его воздействие на нервную систему. Серией мотивов, рациональных действий, совершенных намеренно и с предвидением результата, — покупка мышьяка, добав­ление его в напиток предполагаемой жертвы, придумывание алиби и планирова­ние бегства.

Напряженность между рациональной и каузальной оценкой действий челове­ка возникает в тех случаях, когда неясно, какую силу объяснений нужно приложить к каждой из них. Так, в нашем примере каузальная история относительно триви­альна, поскольку мы знаем причину смерти и установление вины кажется очевид­ным. Но рассмотрение причин может переходить в наши оценки поведения дей­ствующего лица. Во время своего первого срока правления президент Рональд Рейган получил огнестрельное ранение от рук молодого человека, Джона Хинкли. Не было никаких сомнений в том, что именно Джон Хинкли выпустил пулю и, таким образом, частично послужил причиной ранения Рейгана, но существовали серьезные сомнения по поводу того, каким образом рационально можно объяснить действия стрелявшего. Хинкли заявил, что причиной его нападения стала любовь к актрисе Джуди Фостер, но подобное основание Кажется весьма странным, гораз­до более странным, чем убийство жены ради того, чтобы сбежать с любовницей. Более того, показания психиатров гласили, что Хинкли был психотиком: сканиро­вание его мозга выявило аномалию. Эти доказательства убедили присяжных в том, что у Хинкли не было оснований стрелять в президента, а существовала лишь при­чина — заболевание мозга нападавшего. В результате он был признан невиновным, поскольку, если нет основания, нет и вины. В случаях, подобных делу Хинкли, мы имеем дело с максимальным проявлением противоречия между рациональным и каузальным объяснением. Мы хотим вынести приговор за доказанное преступле­ние, но знаем, что нам позволено непосредственное нравственное оскорбление только по отношению к тому, кто предпочел поступить определенным образом в ситуации, когда у него был выбор. Мы признаём, что человек с поражением мозга не в состоянии выбирать, как ему поступить, и поэтому не заслуживает осуждения.

На деле противоречие между мотивами и причинами возникает при объяснении любого исторического события. Переход Цезаря через Рубикон можно описать как мудрый политический шаг или как мегаломаниакальное желание править миром.

В истории науки противоречие между мотивами и причинами носит постоян­ный характер. Наука старается быть полностью рациональным занятием. Пред­полагается, что научные теории выдвигаются, проверяются, принимаются или отклоняются исключительно из рациональных соображений. Да, Кун и другие исследователи убедительно показали, что ученым невозможно освободиться от причинных сил, определяющих человеческое поведение. Ученые жаждут славы, удачи и любви точно так же, как все остальные, и могут предпочесть одну гипотезу другой, выбрать одно направление исследований среди многих из-за внутренних личных или внешних социологических причин, которые невозможно определить рационально и которые могут быть абсолютно бессознательными. В каждом слу­чае историк, в том числе и историк науки, должен рассматривать и мотивы, и при­чины, взвешивая рациональные достоинства научной идеи и причины, которые могут вносить свой вклад в ее выдвижение — а также в принятие этой идеи или ее отклонение.

Традиционно история науки склонна переоценивать мотивы, порождая презен-тизм¹ и либеральный подход. Такая ошибка характерна для многих областей исто­рии, но особенно грешит ими история науки. История науки часто рассматривается как серия прогрессивных шагов, ведущих к современному состоянию просвещения. Либеральная история науки полагает, что сегодняшняя наука абсолютно верна или, по крайней мере, намного превосходит науку прошлого, и рассказывает историю науки в понятиях того, как блистательно ученые открывали истины, извест­ные нам сегодня. Ошибки рассматриваются либеральной историей как некие абер­рации в мотивах, а ученые, чьи идеи не соответствуют сегодняшним знаниям, или игнорируются, или выставляются глупцами.

Либеральная история успокаивает ученых и поэтому неизбежно встречается в научных руководствах. Тем не менее либеральная история — всего лишь волшеб­ная сказка, и поэтому на смену ей все чаще приходит более адекватная история науки, по крайней мере среди профессиональных историков. К сожалению, по­скольку она рисует ученых живыми людьми, а науку — подверженной иррацио­нальным влияниям общественных и личных причин, добротная история науки иногда расценивается учеными-практиками как подрыв норм их дисциплины и считается опасной. Я написал эту книгу в духе новой истории науки, веря, наряду с историком физики Стивеном Брашем (Stephen Brush, 1974), что добротная исто­рия науки не принесет ей ущерба, а, напротив, поможет молодым ученым освобо­диться от позитивистских и либеральных догм и сделает их более восприимчивы­ми к необычным и даже радикальным идеям. В то же время определенная доля презентизма необходима, чтобы дать понять, как психология стала такой, какова она есть. И это вовсе не потому, что я считаю сегодняшнюю психологию наилуч­шей, как делают либеральные историки, но потому, что я хочу использовать исто­рию, чтобы понять современное состояние психологии. Как мы увидим, психоло­гия могла пойти по другому пути, но то, что произошло бы в таком случае, не вхо­дит в предмет данного исследования.

Важным параметром истории науки является ось интернализм-экстернализм. Либеральная история науки — типично интервальная: она рассматривает науку как самодостаточную дисциплину, решающую четко сформулированные проблемы, рационально использующую научный метод и не подверженную влиянию каких бы то ни было социальных процессов. Внутреннюю историю науки можно написать, дав несколько ссылок на имена королей и президентов, войны и революции, экономи­ческую и общественную организацию. Новейшая история науки признаёт, что, хотя сами ученые могут хотеть быть независимыми от влияния общества и социальных перемен, они не в состоянии достичь такой свободы. Наука представляет собой об­щественный институт, обладающий определенными потребностями и задачами, в пределах более крупного общества, а ученые — это люди, социализированные в дан­ной культуре и жаждущие успеха в определенном социальном окружении. Следова­тельно, новейшая история науки является по своей сути экстерналистской, т. е. рас­сматривает науку на фоне широкого общественного контекста, частью которого она является и в пределах которого функционирует. Настоящее издание этой книги бо­лее экстерналистское, чем предыдущие, и я сделал все возможное, чтобы дать карти­ну психологии, особенно формальной институтской психологии последнего столе­тия, на широком общественном и историческом фоне.

Старый исторический спор о соотношении причин и мотивов, либеральной ис­тории и новой истории науки, интернализма и экстернализма, — это спор между теми, кто видит Великих Людей — творцов истории, и теми, кто видит историю, кото­рую творят безличные силы, выходящие за пределы человеческого контроля. В традиции «духа времен» людей рассматривают практически как марионеток.

Английский писатель Томас Карлейль (1795-1881) ввел представление о том, что решающую роль в истории играют великие люди:

Для, как я называю ее, универсальной истории, истории того, что человек совершил в этом мире, основой служат истории Великих Людей, работавших здесь. Они были предводителями человечества, эти Великие; модельерами, архитекторами, в широ­ком смысле творцами того, что общие массы населения желали сделать или достиг­нуть; все вещи, которые мы видим в этом мире завершенными, являются внешним вещественным результатом, практической реализацией и воплощением Мысли, по­рожденной Великими Людьми, посланными в мир: необходимо признать, душа ми­ровой истории была историей этих людей (1841/1966, с. 1).

История Великого Человека захватывает, ибо она — о борьбе и триумфе. В на­уке история Великого Человека — это история исследований и теоретических по­строений блестящего ученого, раскрывающего тайны природы. Благодарные по­томки превращают историю Великого Человека в историю рациональности и успе­ха, уделяя лишь незначительное внимание культурным и социальным причинам мыслей и поступков людей.

Противоположная точка зрения была высказана немецким философом Георгом Фридрихом Вильгельмом Гегелем (1770-1831):

Только изучение мировой истории самой по себе может показать, что она происхо­дила рационально, что она представляет собой рационально необходимый путь Мирового Духа, Духа, чья природа, конечно, всегда одинакова, но раскрывается во время мирового процесса... Мировая история происходит в царстве Духа..: Дух и его развитие суть вещество истории (1837/1953, р. 12).

История «духа времен» тяготеет к игнорированию поступков людей, посколь­ку считается, что люди живут предопределенной жизнью, контролируемой тайны­ми силами, работающими самостоятельно на всем протяжении исторического про­цесса. В оригинальной формулировке Гегеля тайной силой был Абсолютный Дух (часто отождествляемый с Богом), развивающийся в процессе человеческой исто­рии. Понятие Духа вышло из моды, но история «духа времен» сохранилась. Уче­ник Гегеля, Карл Маркс, материализовал Дух, превратив его в экономику, и по­смотрел на историю человечества как на развитие способов экономического про­изводства. Модель научной истории Куна принадлежит к традиции «духа времен», поскольку оперирует сущностью, парадигмой, которая контролирует исследова­тельскую и теоретическую деятельность ученых.

Концепция истории «духа времен» от Гегеля до Маркса, вследствие особого внимания, которое она придает неизбежности прогресса, является либеральной. И Гегель, и Маркс считали, что история человечества направлена к некоему конеч­ному пункту — абсолютной реализации Духа или Бога, или же к окончательному построению социализма, совершенного экономического строя, и оба рассматривали историческое развитие как рациональный процесс. Но их история не была интерна-листской, поскольку курс истории определялся отнюдь не действиями людей. Вклад Гегеля и Маркса заключался в изобретении экстернализма, направлении внимания историков на широкий контекст, в котором люди трудятся, открытии того, что этот контекст накладывает отпечаток на действия, которые самим участникам исторического процесса кажутся весьма туманными. Благодаря такой широкой перспек­тиве экстернализм обеспечивает лучшее понимание истории, но, в отличие от тео­рий Гегеля и Маркса, полагает, что история лишена видимого направления. Исто­рия мира или психологии могла бы быть иной, чем она есть. Мы, люди, боремся в полумраке общественных и личных причин; по наблюдениям Фрейда, в конце кон­цов будет услышан тихий голос человеческого рассудка, а не абстрактные мотивы или экономический план.

Историография психологии. История и методология исторических наук назы­ваются историографией. Историография как наука, частью которой является исто­рия психологии, в своем развитии прошла два этапа (S. G. Brush, 1974). На первой стадии, начиная с XIX в. и до 1950-х гг., историю науки писали, в основном, сами ученые — как правило, ученые преклонного возраста, прекратившие исследователь­скую работу. Неудивительно поэтому, что одним из специфических затруднений при написании истории науки была необходимость разбираться в тонкостях на­учных теорий и исследований, чтобы создать летопись науки. Но в 1950—1960-х гг. возникает новая история науки, поле деятельности профессионалов. За историю на­уки взялись люди, получившие историческое образование, хотя во многих случаях у них было научное прошлое: Томас Кун, например, был химиком.

История психологии претерпела такие же изменения, хотя и несколько позднее; к тому же они еще не завершились. Классическая «старая» история психологии — это авторитетный труд Эдвина Дж. Боринга «История экспериментальной психо­логии» (Edwin Boring, History of Experimental Psychology), впервые опубликован­ный в 1929 г. (в 1950 г. вышло дополненное издание). Боринг был психологом, уче­ником интроспекциониста Э. Б. Титченера, и на смену психологии, с которой он был знаком, пришел бихевиоризм и расцвет прикладной психологии. Поэтому, хотя Боринг, несомненно, удалился от дел, он написал свою «Историю» в интер-налистской, либеральной традиции (J. M. O'Donnel, 1979). Книга Боринга была образцовой работой на протяжении нескольких десятилетий, но начиная с сере­дины 1960-х гг. на смену старой истории психологии пришла новая, профессио­нальная. В 1965 г. появился специальный журнал, Journal of the History of the Behavioral Sciences, и Американская психологическая ассоциация приняла решение о формировании отделения истории психологии. В 1967 г. в университете Нью-Гемпшира под руководством Роберта Уотсона, основателя журнала, появилась первая университетская программа по истории психологии (L. Furomoto, 1989; R. I. Watson, 1975). Развитие новой истории психологии набирало силу в 1970-е и 1980-е гг., и, наконец, в 1988 г. Лорел Фуромото заявила, что это направление окон­чательно сформировалось как самостоятельная дисциплина, которая должна стать обязательным элементом подготовки профессиональных психологов.

Замена старой истории науки /в том числе психологии) на новую — часть более общего движения за переход от «старой» истории к «новой» (L. Furomoto, 1989;G.Himmerlfard,1975).Старая история была «историей сверху»,она касалась,в основном, политической, дипломатической и военной сферы, а также великих людей и великих событий. Она существовала в форме повествований, приятных для чтения историй о людях и о народах, и чаще была ориентирована не только на специалистов, но и на широкий круг читателей. «Новая история» — это «история снизу», она пытается описать и даже воссоздать жизнь анонимной массы людей, которыми пренебрегала старая история. Как отмечал Питер Стерне, «когда исто­рию менархе повсеместно станут признавать столь же важной, как и историю мо­нархии, приидем мы [новые историки]» (цит. по: G. Himmelfarb, 1987, р. 13).

«Новая история» в значительной степени верна традициям «духа времен», она обесценивает роль отдельных людей, и согласно ей историю делают безличные силы, а не поступки мужчин и женщин. Хотя новая история фокусирует свое вни­мание на жизни обычных людей, она изображает их как жертв сил, неподконтроль­ных этим людям. Случайность отрицается, как это описывается, возможно, самым выдающимся историком этой школы, французом Фернаном Броде:

Итак, когда я думаю об индивиде, я всегда склонен рассматривать его как пленника судьбы, над которой он практически не властен; как путника на гигантской равнине, призрачные границы которой сливаются с кругом горизонта. В процессе историче­ского анализа, как мне это представляется (правильно или нет), в конце концов, побеждает время. Право выбора, дарованное индивиду, автоматически ограничива­ет его свободу, безжалостно отметая прочь сонм счастливых случайностей, которые могли бы сыграть роль в его жизни... (цит. по: G. Himmelfarb, 1987, р. 12).

Новая история психологии описана Л. Фуромото:

Новая история склонна быть критичной, а не церемониальной; концептуальной, а не просто историей идей; более всеобъемлющей, выходящей за рамки исследования «великих». Новая история использует первоисточники и архивные материалы и меньше полагается на вторичные источники, которые нередко приводят к передаче анекдотов и мифов от одного поколения авторов учебников к другому. И наконец, новая история пытается проникнуть в глубины мышления того или иного периода, чтобы увидеть проблемы такими, какими они возникали в свое время, а не искать пред­шественников современных идей или писать историю, оглядываясь назад (L. Furomoto, 1989, р. 16).

За исключением призыва к более широкому охвату материала при написании истории, описание новой истории психологии, данное Л. Фуромото, вполне спра­ведливо и для старой доброй традиционной истории.

Хотя новая история стала основным направлением, она породила и продолжа­ет порождать ряд противоречий (G. Himmelfarb, 1987). Традиционных историков больше всего удручает отказ от повествования ради анализа, отрицание случайно­стей и эффективности действий людей. Недавно появились критические отзывы. настаивающие на повествовательном стиле, роли случайностей и важности дей­ствий индивидов. Например, Джеймс Макферсон (James McPherson, 1988) в сво­ей блестящей книге «Боевой клич свободы» (Battle Cry of Freedom) считает пове­ствование единственным способом изложения истории Гражданской войны в США, а в конце делает вывод о том, что воля и лидерские качества людей (полити­ческий гений Линкольна и военный — генералов Гранта и Шермана) способство­вали победе северян в этой войне.

Какое же место в широком интервале между старой и новой историей занимает данная книга? Да, я действительно находился под влиянием новой истории пси­хологии и использовал ее, но моя работа отнюдь не полностью принадлежит к но­вой истории. Я чувствую глубочайшее родство с традиционной историей идей и

в общем, не пытаюсь искать причины развития психологии в биографиях психо­логов. Я верю в то, что история — наука гуманитарная, а не точная, и в то, что, ког­да историки опираются на общественные науки, они выбирают ненадежную опо­ру. Я согласен с Мэтью Арнольдом в том, что гуманитарным наукам следует зани­маться самым лучшим и наиболее важным из того, что было сказано и сделано. Также я согласен с английским историком Дж. Р. Элтоном в его утверждении о том, что история «может научить пользоваться рассуждениями». Я стремился сосредо­точить внимание на главных идеях в истории психологической мысли и научить молодых психологов рассуждать.

Итак, давайте отправимся в наше четырехсотлетнее путешествие по парку пси­хологических чудес, захватив с собой как можно меньше предрассудков.

Библиография

Литература по философии науки очень обширна. Весьма хорош недавно вышед­ший обзор: David Oldroyd, The Arch of Knowledge (New York: Methuen, 1986). Не­сколько ранее вышел обзор, который широко цитируется как одна из лучших ра­бот своего времени. Его можно найти во введении в книгу: Frederick Suppe, Structure of Scientific Theories (1977). Science and Philosophy: The Process of Science (Dordrecht, The Netherlands: Martinus Nijhoff, 1987), под редакцией Nancy J. Nersessian, содер­жит подборку статей ведущих философов науки, написанных для неспециалистов. Книга: Wesley Salmon, Scientific'Explanation and the Causal Structure of the World (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1989) представляет собой всеобъемлю­щую историю проблемы научного объяснения, принадлежащую перу одного из светил в этой области; У. Салмон является реалистом, но в этой же книге его друг П. Китчер дает свой комментарий, написанный с антиреалистических позиций. Интересная трактовка проблемы отношений реализма и антиреализма приведена в книге: Arthur Fine, Unnatural Attitudes: Realist and Instrumentalist Attachments to Science, Mind, 95 (1986). А. Фаин утверждает, что обе эти точки зрения отличают­ся противоположными крайностями и страдают метафизическим и гносеологиче­ским инфляционизмом соответственно. О реализме в физике см.: Nick Herbert, .Quantum Reality (New York: Doubleday, 1985), великолепное введение в современ­ную квантовую физику и ее многочисленные тайны. Воспринимаемый взгляд (The Received View) на теории детально рассмотрен и подвергнут критике в уже упоми­навшемся введении, написанном Зуппе, Книга: С. W. Savage, Scientific Theories (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1990) — это сборник эссе (со вступи­тельным словом К. Сэвиджа) о современных подходах к научной теории, особен­но бэйзианские соображения, и свежая статья Т. Куна, посвященную несоразмер­ности. Книга: W. H. Newton-Smith, The Rationality of Science (London: Routledge & Kegan Paul, 1981) дает общее представление о рационалистическом взгляде в на­уке. Работа: Ronald N. Giere, Philosophy of Science Naturalized, Philosophy of Science, 52 (1885), 331-356, утверждает противоположную точку зрения. Самой свежей ра­ботой об эволюционных рамках понимания истории науки является книга: David Hull, Science as a Process: The Evolutionary Account of the Social and Conceptual Development of Science (Chicago, University of Chicago Press, 1988). Эмпирические