§ 2. Образ мира
Внимание Эфроса к внутреннему миру человека проявлялось не только в выборе тем и тончайшей психологической разработке характеров. Анализируя пространство его спектаклей, А. Баранов пишет, что мизансцены следуют «движению души, а не внешнему натуралистически-сюжетному перемещению тела». То же можно сказать и о сценографии. В пьесе Мольера пять разных мест действия: дворец, деревушка на берегу моря, лес, апартаменты Дон Жуана, сельская местность. Но Давид Боровский отказался от перестановок и создал единую декорацию, которая не менялась на всем протяжении спектакля. Эфрос говорит о ней так: «Обычно декорация к «Дон Жуану» — это что-то пышное, «королевское». Но лучше решить спектакль как притчу, как библейскую притчу. И тогда на сцене поставить старый, очень старый сарай, древний сарай. Из темных, старых досок. А в центральной стене (так придумал художник Д. Боровский) кто-то когда-то будто бы пробил дыру вместо окна и вделал в нее большое колесо от телеги, а между деревянными спицами вставил цветные стекла, которые давно уже наполовину высыпались. Старый, разрушенный самодельный витраж. А на земле, поближе к авансцене, лежит что-то причудливое, похожее на деревянную гробницу. Но на самом деле это верхушка от каких-то деревянных ворот, которую когда-то бросили за ненадобностью в этот сарай. На этой штуке можно сидеть и лежать, а, вытащив одну из досок, можно положить ее так, чтобы было удобно обедать. Все это очень просто, грубо и вечно, как придорожные деревянные, уже черные от времени распятия или часовенки. Этакое надтреснутое от времени, но еще крепкое дерево.»7
Это была не первая совместная работа. В 1970 Боровский оформлял «Сказки старого Арбата» Арбузова, и позднее Эфрос вспоминал: «Мой спектакль <…>, по-моему, хорош только одним – декорациями Боровского»8. Их сотрудничество продолжилось и в дальнейшем, и также было связано с современной пьесой («Турбаза» Радзинского в театре им. Моссовета, «Эшелон» Рощина во МХАТе). Мольер же как будто выбивается из этого ряда. Вольно или невольно, он вызывает в памяти эпоху «короля-солнца», а если не ее саму, то блистательную стилизацию Головина и Мейерхольда. Впрочем, по нормам советского искусства, это было ненужное эстетство, однако Мольер в старом сарае?.. Не все смогли его принять. Народная артистка РСФСР Ольга Викландт выражала свое негодование: «Смотрю на оформление «Дон Жуана», лишенное исторической достоверности, и вспоминаю: где я это уже видела?.. Такие же серые построения, такое же демонстративное отсутствие временной привязки… И меня одолевает досада, как можно классическое произведение интерпретировать «вообще», отрывая от времени и места действия, от той социально-исторической почвы, которая питала творчество драматургов прошлого!»9 Дискуссии на тему, как можно и как нельзя интерпретировать классическое произведение, преследовали Эфроса почти всю его жизнь. Однако, к счастью, были и другие люди, чьи представления о театре не ограничивались правдоподобием в духе Малого. И для них Эфрос возвращал классике первоначальный блеск и остроту. Он сбивал привычные представления, в том, что казалось давно известным, даже затертым, открывался неожиданный смысл. И сценография Боровского помогала ему в этом.
Портал театра был закрыт досками, по которым вился кокетливый кант. Изнутри сцена также обшита тесом, но очень грубо, в нем были дыры, щели, прорехи. И сквозь них зритель видел тьму, обступавшую это место. У стен сарая лежали разного размера колеса, а одно из них было вставлено в центре вместо окна. Цветные стекла между спиц создавали подобие готической «розы», от которой лился теплый свет, но этот витраж был разбит. Наверху рядком неподвижно сидели голуби. А посередине, ближе к авансцене, находилась странная установка, по форме напоминавшая фронтон, из которого вырезали центральную часть. На этой деревянной скамье с ларями по бокам была полустершаяся надпись «memento mori». Оттуда же торчали грабли, на которых, как на «плечиках», висел камзол. А два стоящих по краям сцены софита были задекорированы подобием юбок, чепцов и бумажными цветами. В моменты особенно пристального внимания герои могли направить один из них в лицо собеседнику. (Этих софитов нет ни на эскизе, ни в макете, однако в самом спектакле они присутствовали.) Старые доски золотил предвечерний свет. Как и декорация, свет не менялся, только кивок статуи был передан через затемнение. А когда кто-то из персонажей спускался в зал, за ним не следовал луч прожектора – он как будто переходил в темную частью все того же сарая.
Таким неожиданным – очень простым, «земным» (в костюмах Л. Кусаковой также не было никакой пышности), но при этом с долей иронии – представал мир «Дон Жуана». Воспринимать его можно было по-разному. С одной стороны, в нем была «роза», свет храма, были голуби – символ святого духа. С другой, «роза» уже разрушена, а голуби загадили стены. Что пред нами – храм или хлев? И – шире – что такое мир?.. Ответ на этот вопрос зависел от того, осенен ли мир присутствием Бога. Для Дон Жуана – нет. И его душа разрушается, так же, как старый сарай. Рациональные объяснения этого места действия возможны: «место случайного ночлега на путях скитальчества»10 – но, по большому счету, обречены на неудачу. Это не столько внешний, сколько внутренний образ мира. И если сначала он удивлял, то по ходу спектакля в нем открывались все новые и новые смыслы. Пространство пусто, как душа Дон Жуана, и замкнуто, из него нет выхода. Другие герои появляются и возникают, но Сганарель и его господин не могут уйти. Они все кружат и кружат, продолжая свой спор – и «броуново движение»11. Они заключены здесь, и можно только колотить по доскам или лезть на стену. Выход только один – смерть. И, вопреки традиции, Дон Жуан стремиться к нему. А когда он умирает, приходят все обиженные им и рассаживаются на деревянной скамье. Но по тому, как долго и печально они на него смотрят, мы воспринимает их не как судей, довольных свершенным возмездием, а скорее как скорбящих. И скамья, под сиденьем которой был ящик, куда, как в гроб, опускался Дон Жуан в третьем действии, теперь становится надгробием. «Но и в другие моменты спектакля чувствуется, что диспут Дон Жуана и Сганареля о смысле жизни происходит у разверстой пасти»12 могилы. Тем серьезней его характер.