Отрицание и восстановление

Однако сходство не должно отвлекать нас от противоположности. Демоническая энергия и нравственный порядок могут переплестись, но капиталистическому обществу также нужны конкретные механизмы расщепления и отрицания, чтобы вытеснить эти разрушительные энергии и, соответственно, изолировать сферу ценностей от царства желания. Как фрейдистское эго (в понимании позднего Фрейда) или как тесная связь Эроса и Танатоса, эта культура обретает самоопределение в динамизме, который она одновременно отрицает. Или — если перевести это понятие в иной философский регистр — в кантовской области ноуменов и феноменов, которые в форме основных моральных ценностей и реального материального существования неизбежно взаимодействуют в самой структуре романа, которая, выражаясь идеологически, должна жёстко контролироваться. Джозеф Конрад может утверждать, что моральные нормы членов экипажа корабля абсолютны — но только подавляя тот факт, что груз, лежащий в нескольких футах под палубой, на которой моряки стоят так преданно и непоколебимо, влечёт за собой груз эксплуатации экономических предприятий, связывающий всю команду. Франко Моретти указал на то, что Мефистофель во второй части «Фауста» Гёте появляется, чтобы сделать за главного героя кое-какую грязную хозяйственную работу, снимая чувство вины с самого Фауста так, чтобы искупление в финале оказалось более действенным.[9] Ахав, который проецирует своё тёмное начало на Моби Дика, сам по себе выполняет функцию замещающего элемента, поскольку его статус трагического героя отвлекает критический взгляд от китобойного промысла, в котором Ахав является ключевой фигурой.[10]

Итак, проблема может быть решена в манере проекции и отрицания. Но она также может быть разрешена через альтернативную фрейдистскую стратегию идеализации, и её изображение — часть великого достижения Гёте в «Фаусте». У Фауста трансгрессия становится трансценденцией — вечной духовной борьбой, которая избегает покоя и является, таким образом, ангельской разновидностью демонического желания. Действительно, Фауст будет осуждён, только когда онперестанет бороться, и его духовные поиски являются во многом вызовом Мефистофелю как плод договора с ним. В виртуозном уравнивании желание является спасением и таким образом лишается большей части своих разрушительных, низменных качеств. Безграничность желания является мирским эквивалентом Небесной вечности, и, когда Рай принимает Фауста, первое переходит во второе.

Итак, это не вопрос конфликта между статичностью морали и динамизмом материального мира. Напротив, жить в полную силу — значит жить динамично; это учение, которое позднее провозгласит Ницше в присущей ему манере. Но, казалось бы, ценой этого будет отказ от стабильности, а он возможен только в обществе, находящемся на ранней стадии развития капитализма, до того, как опустошение, вызванное огромной энергией этой системы, становится очевидным настолько, что может достоверно проявиться. Несмотря на это, буржуазия может теперь попытаться урвать кусок и там, и здесь, заменяя «плохую», статическую отрешённость религиозной морали позитивной «отрешённостью» желания, которое избегает фактического урегулирования. Ибо, если желание не принадлежит этому миру, оно также оказывается частью мира, сущностью таких убедительных достижений, как планы Фауста по строительству плотины. Бесконечность просто означает, что вам всё ещё есть к чему стремиться, относя ваши достижения к традиционной «духовной» форме, но только при условии, что вы всё ещё можете добиться этого в реальности.

Будучи формой товара, желание безразлично к специфике своего объекта, отказываясь утонуть в его чувственных объятиях. Это одна из причин, по которой желание так дестабилизирует, так опустошает настоящее во имя столь же пустого будущего. Эта разновидность чистого повествования без основного содержания соответствует повествовательному методу Бальзака. Однако если вы можете надеяться, как Фауст, на возможность увлечься настоящим мгновением, насладиться своим успехом и продолжать дальше, вы можете соединить некую твёрдую привязанность к миру с непрерывным преобразованием себя. В действительности, такая надежда была бы не чем иным, как просто буржуазной утопией. Проблема буржуазного общества состоит в том, что его свобода находится не в ладах с необходимостью иметь в этом мире непоколебимое основание. И это основание не просто желанно само по себе, оно необходимо для осуществления личной свободы. Как вы можете быть одновременно независимым и иметь чувство дома? Фауст, своим величественным скольжением сквозь время и пространство, дает возможный ответ: переосмыслить само ощущение дома. Если ваше жилище — весь земной шар, тогда противоречие между свободой и чувством собственности, причастности, пропадает. Путь от Гёте к глобализации не так извилист, как это может показаться. Но даже если ваше собственное чувство родины не нарушает ощущения свободы, его всегда может нарушить чужое чувство. В «Фаусте» это препятствие представлено пожилой крестьянской парой Филемона и Бавкиды, скромная хижина которых стоит на пути грандиозных планов Фауста по переустройству земли и которых ждет расправа за несговорочивость. Некоторые из Филемонов и Бавкид нашего времени оказываются гораздо более непреклонными.

2002 г.

Перевод Елены Бучкиной