1mikhaylov_i_a_maks_khorkkhaymer_stanovlenie_frankfurtskoy_sh

родительского дома к немецкому Рейху была поколеблена. Было чувство, что в Европе и даже в самом человечестве происходит нечто ужасное, непоправимое. Хуже всего, казалось тогда мне… что навсегда была утрачена историческая задача, как бы миссия европейских народов – в особенности, немецкого, к которому я принадлежал (VIII: 176 ff). Война, протес против нее Карла Либкнехта и Розы Люксембург (а также их убийство) и, наконец, революция в России – все это стало тем культурным фоном, на котором возникали первые литературные опыты Хоркхаймера. Уже тогда они преимущественно имели форму эссе, нравственных писем, новелл. На основе формы новеллы и эссе, особенно популярных в начале XX в, Георг Лукач, уже тогда влиятельный литературный критик, прогнозировал рождение новой литературной формы, жанра, «формой которого станет бесформенность»136 . В ней будут изображаться отдельные эпизоды человеческой жизни, но они уже не могут быть символическими (как в новелле), а целое не будет столь подобно замкнутому универсуму (как в рассказе). Очевидно, эти ожидания во многом оправдываются, поскольку именно литературная форма эссеизма представляется предпочтительной в ситуации «провала философского системосоздания»137 . Новый тип философствования, «личный по тону (а то и прямо автобиографический), афористичный, лирический, антисистемный» представляется удачной альтернативой в обновлении философского языка.

Литературная форма первых опытов Хоркхаймера во многом родственна Паскалю и Монтеню. Еще более заметно влияние Шопенгауэра. Симпатии к этому мыслителю могли способствовать некоторые параллели жизненного пути (отец Шопенгауэра также был пре-

111

успевающим предпринимателем, тоже противился намерениям сына стать философом)138 . Они дополнялись еще более важным сходством мироощущений. «По достижении 17-ти лет, – вспоминал Шопенгауэр,— меня охватило такое чувство тщеты жизни (Jammer des Lebens), как в молодости Будду, увидевшего болезнь, старость, боль и смерть. Истина, громко и отчетливо говорившая мне из мира, вскоре стерла впечатанные в меня еврейские догмы, и я пришел к выводу, что этот мир не может быть творением Всеблагого сущего – скорее, дьявола, вызвавшего существование творений, чтобы услаждаться созерцанием их страданий – об этом свидетельствовали факты. Вера в то, что дело обстоит именно так, овладела мной» (SSW I: 39). Аналогичное пессимистическое мироощущение обнаруживают и ранние работы Макса Хоркхаймера. Это мировоззрение столь соответствовало духу эпохи, что, как вспоминает он позднее, «было почти бессознательно усвоено молодежью» (VII: 137). Шопенгауэровский пессимизм наложил свою печать на критику Хоркхаймером общества. Против интересов того социального строя, к которому принадлежал он сам, были направлены его ранние литературные опыты. Как отмечает А.Шмид, в этот период знакомство с Шопенгауэром занимает в духовном мире Хоркхаймера то место и значение, которое имел некогда для Лукача Кьеркегор.

Пессимизм Шопенгауэра подготавливает социальную критику: «Презирать то, что должно быть преодолено – такова моя обязанность в этой жизни. Поэтому я презираю источник страдания, то, от чего мы должны очиститься: стремление (Gier) к земле» (I: 34). Навеянное Шопенгауэром освобождение от бессмысленного круговорота природы, от пространства, времени

112

и каузальности, как надеется Хоркхаймер, будет воплощено в будущем состоянии человечества. Дух должен перестать быть биологическим инструментом. То, что было средством, должно стать целью.

Резюмируя, скажем, что критика существующего, утопическое стремление выйти за его пределы, нигилистическое сомнение – все сочетается в этих трудах с поиском альтернатив традиционной философии.

Докторскую диссертацию Хоркхаймер писал не по философии, а по психологии («потому что мне было ясно, что и она тоже важна»), ее тема: «Об изменениях образов в зоне цветовой слепоты». «Когда я после долгих трудов и многочисленных экспериментов закончил эту работу, один из профессоров пришел ко мне со словами: “Должен сообщить Вам печальную новость. Все, что Вы открыли – а это большой и очень важный труд – уже есть в работе, которую прислал мне один датский ученый для нашего журнала”» (VII: 323). Так созрело решение защищаться не по психологии, а по философии. Процесс защиты не затянулся. Предоставим опять слово Хоркхаймеру: «На философском семинаре я сделал доклад. Корнелиус спросил, есть ли у меня текст этого выступления. У меня был. “Хорошо”, ответил он, “дайте его, и загляните ко мне позже”… Текст оказался испещрен многочисленными пометками … Корнелиус, знавший историю с защитой по психологии, сообщил, что если я точно буду следовать его пометкам на полях, из этого может получиться диссертация. Так и произошло» (VII: 324). Не затянулся и переход и к следующему этапу научной карьеры. Габилитация состоялась спустя три года, в 1925-м139 .

113

§28. ЛЮБОВЬ КАК МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ

ИРЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПРИНЦИП

…тогда пробивается воинствующая любовь к человеку… которая может охватить индивидуума…

М.Хоркхаймер (IV: 242)

Спустя несколько лет доминирующими исследовательскими методиками Хоркхаймера становятся марксизм и психоанализ. Однако гуманистический пафос любви сохраняется в стиле мышления и речи. Поэтому экономико-материалистический анализ Хоркхаймера постоянно перемежается аргументами, которые сегодня для нас в этом контексте не очень привычны. Достаточно регулярно упоминается принцип «любви», «гуманизма» – что, разумеется, связано у Хоркхаймера с ранним этапом увлечения А.Шопенгауэром и вообще специфически понятой философией жизни.

Хоркхаймер убежден: «каждый человек нуждается в любви и ее заслуживает, ненавидеть нам следует лишь его ошибки», но признает, что следовать этой максиме на практике удается с трудом: «одного люблю, другого ненавижу, причем обоих с горячим воодушевлением … если мое сердце расположено к осужденному преступнику, то государственному обвинителю достается невероятное презрение». «Нелогично, но так уж обстоит дело», – заключает он. Закономерность только одна: «того, кто изображает из себя достойного и справедливого человека, следует ненавидеть, того же, кто страдает, по-настоящему страдает – любить, это и есть моя религия» (XI: 331). Об этом юношеском максимализме не стоило бы и говорить, не будь он связан с философской позицией. Поскольку Хоркхаймер достаточно

114

115

116

117

118

ербаха (IV: 295). Поводом высказаться становится для Хоркхаймера один из откликов на статью Томаса Манна «Внимание, Европа!» (1935)145 . Наблюдая за политическим развитием Германии, писатель приходит к неутешительному выводу о наступлении эпохи варварства, предрекает войну, всеобщую катастрофу, гибель цивилизации. В качестве одной из причин Т.Манн называет «популяризацию иррационального, события 20-х и 30-х годов нашего века», считая, что «это самое жалкое и смешное зрелище, которое может явить история». Казалось бы, в этих оценках о вполне совпадает с Хоркхаймером, который вместе со своими коллегами уже несколько лет находится в эмиграции. Однако тот награждает Манна нелестными эпитетами. Почему? Очевидно, при совпадении общего отношения к нацизму, писателю невольно удалось задеть критического теоретика за живое: сами причины варварства (а также и самого поворота к иррационализму) Манн видит в феномене «прихода к власти массового человека» и ссылается при этом на Ортегу-и-Гассета. Речь идет о «вторжении новых масс в цивилизацию, которой они пользуются так, словно она – сама природа, не зная ее сложных предпосылок и, стало быть, не испытывая к этим предпосылкам ни малейшего почтения». Дело в падении уровня, упрощении и примитивизации, которые сопровождают приход масс. Еще опаснее «философствование масс». Поскольку истинные мотивы полемики против идеализма со стороны Ф.Ницше или К.Маркса массам непонятны, «они не видели или не принимали во внимание опасностей для гуманизма и культуры, кроющихся во всякой духовной антидуховности, зародыша реакции в такой революции, мрачных возможностей злоупотребления ею со стороны действительности…».

119

Таким образом, Т.Манн видит проблему в ниспровержении авторитета «старой культуры», «обнищавшими, неимущими, сбитыми с толку нуждой и затаившими обиду массами среднего и низших классов» и призывает к «новому», воинствующему гуманизму, к европейскому гуманизму, которой сможет возродить свои идеи и отстоять их перед лицом «варваров».

Однако связь между пришедшими в культуру варварами («массами») и «фашистами» прочерчена слишком отчетливо. «Варвары» есть как раз тот слой, во благо которого замышляется новая теория общества. Поэтому никакого «нового» гуманизма Хоркхаймер не признает, не верит, что гуманизм может быть основан на антропологии, экзистенциализме или каких-либо идеях, взятых из литературы. Для него гуманизм есть «продукт» буржуазной культуры, а потому не должен удивить его вывод: как раз гуманизм и порождает фашизм (IV: 303f).

Для Хоркхаймера «гуманизм» – проблема только социальной теории, тогда как для В. Джеймса гносеологический и социальный аспекты нераздельны: полемика «гуманистов» и «антигуманистов» ведется вокруг теории истины; «гуманизм» противоположен скептицизму и «субъективизму» (этих доктрин «не придерживается ни один хороший гуманист»146 ). Главная заслуга (essential service) гуманизма: признание внутренней взаимосвязанности элементов опыта, тогда как сам опыт как целое «не опирается ни на что». В оппозиции к религии гуманизм не находится, его можно трактовать «теистично», – вместе с тем обязательно и «плюралистично», Такая форма гуманизма теснее связана с реальностью «чем какая-либо другая из известных мне философий – по своей природе она есть социальная философия, философия-“со..”». «Непревзойденная интел-

120