komarova_z_i_metodologiya_metod_metodika_i_tekhnologiya_nauc

Процесс декодирования уже имеющегося в нашем сознании знака осуществляется по несколько иному алгоритму. В этом случае когнитивно-дис- курсивная деятельность человека начинается с восприятия знака, затем развивается в направлении, противоположном тому, в котором осуществлялся процесс семиозиса. Алгоритм когнитивно-дискурсивной деятельности при восприятии знака, можно сказать, выстраивается по известной уже схеме знакообразования. Однако таков наиболее общий способ семиозиса, главным образом, довербальных знаков, по этим же семиотическим законам происходит порождение и языковых знаков. И все же процесс лингвосемиозиса имеет свою специфику, обусловленную предназначением языкового знака. В отличие от довербальных, языковой знак – не только средство обозначения, но и средство обеспечения речемыслительного процесса [Алефиренко 2009-а : 87].

Можно, разумеется, говорить о языковом знаке вообще. Однако важно помнить о специфике языковых знаков разных типов. Конечно же, эталонным для всех типов языковых знаков является словесный знак.

Его образование осуществляется по схеме довербального семиозиса: формирование означаемого предшествует возникновению означающего – звуковой или графической материи словесного знака. Как считают логики, начальной точкой объективации означаемого служит выделение конкретного объекта из класса ему однородных. Искомый объект получает свое словесное обозначение после того, как превратится в «найденный», «определенный», «понятный». Это универсальная схема порождения каждого словесного знака.

Понимание и декодирование словесного знака, в общем, повторяет алгоритм его возникновения. Если следовать ему, то такая методика откроет возможность проникать в сущность взаимодействия структуры означающего и структуры означаемого языкового знака. При этом важно не упускать из вида, по крайней мере, два момента: во-первых, что такое взаимодействие определя-

ется диалектикой взаимоотношения объекта познания и субъекта речемысли-

тельной деятельности и, во-вторых, что данное взаимодействие опосредовано. Роль такого посредника выполняет открытая А. А. Потебней внутренняя форма слова. Значит, структуру словесного знака следует представлять не как монолатеральную (знак – это означающее) и не как билатеральную структуру (знак – единство означающего и означаемого), а как триединство означающего (звуковой или графической структуры), внутренней формы и

означаемого [Алефиренко 2009-а : 88].

Внутренняя форма показывает, как и каким способом в нашем сознании представлено значение слова. В наиболее простом виде внутреннюю форму слова формирует признак, положенный в основу наименования и отражающий первоначальное понимание (восприятие, видение) обозначаемого предмета. Внутренняя форма слова связана с наиболее близким этимологическим его значением и является «отношением содержания мысли к сознанию», т. е. представлением, сущность которого в том, что оно объективирует чувственный образ и обусловливает его осознание.

Обычно говорят, что внутренняя форма выступает способом передачи значения (однако не всегда указывают, при помощи каких средств). Таким

191

средством служит мотивационный признак производного слова, который актуализируется или его морфемной структурой, или ассоциативносмысловыми связями производного значения с исходным [Алексеева, Мишла-

нова 2002 : 48-70].

Диалектическое противоречие между чувственным образом и абстрактным значением служит источником знакообразующей энергии речемыслительной деятельности. На определенном этапе в процессе познавательной деятельности смысловое содержание концепта становится связующим средством между акустическим образом слова и чувственным образом обозначаемого предмета. В результате такого синергетического взаимодействия и осуществляется преобразование образа предмета в понятие о предмете.

Согласно теории А. А. Потебни, такие когнитивные переходы осуществляются только при помощи слова, реализующего эвристическую функцию языка. Данное положение было выражено им крылатой для когнитивносоциологической теории фразой: «Язык есть средство не выражать готовую мысль, а создавать ее… (выделено мной – З. К.), он не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность» [Потебня 1999].

Для реализации этих функций служат вербальные знаки (языковые и речевые). Каждый речемыслительный шаг, связанный с их возникновением, направлен на обеспечение онтологической предназначенности языка.

Углублению представленного подхода, а именно постановке проблемы о трех различных типах семиозиса и пределах человеческого познания, в том числе и языкового, посвящена статья А. В. Кравченко, завершая которую, он пишет: «… языковой семиозис следует рассматривать как процесс порождения множественных реальностей, а поскольку, как говорит Матурана, “мы как люди существуем в языке”, языковой семиозис и порождаемые им множественные миры и есть та реальность, которую человек способен познать» [Кравченко

2008 : 44].

И, наконец, последний концепт, на котором необходимо остановиться и который непосредственно связан с семиозисом, – это знаковая интерпре-

танта.

Справедливо считается, что одним из основных понятий семиотической теории является интерпретанта, представляющая собой пример одного из наиболее сложных терминов всей семиотики (Ю. С. Степанов, Е. С. Кубрякова, Т. В. Булыгина…). Как известно, этот термин был введен Ч. Пирсом в качестве третьего члена семиотической диады «означаемое – означающее» [Пирс 2000].

Сам Ч. Пирс по-разному понимает интерпретанту. В одних случаях он отождествляет ее с контекстом (знак становится знаком только в определенном контексте). В других случаях интепретанта понимается Пирсом как набор правил употребления знака и его воздействия на сознание интерпретатора. И в том, и в другом случае интерпретанта рассматривается как чисто прагматическая составляющая акта семиозиса.

С другой стороны, Ч. Моррис, цитируя Аристотеля, определяет интерпретанту как общие знания о предмете (концепт), т. е. как коммуникативную

192

категорию [Моррис 1983 : 77]. Эта двойная природа интерпретанты и заложила базу для развития когнитивно-ориентированной теории коммуникации.

Влингвистике уже предпринимались попытки классифицировать интерпретанту по различным основаниям. Так, Ю. С. Степанов предложил различать интерпретанту по денотату и сигнификату [Степанов 1983]. Е. С. Кубрякова предлагает ввести словообразовательную интерпретанту, которая бы фиксировала способ представления семантики производного слова и указывала на непосредственный источник его мотивации, а также на операцию по его преобразованию [Кубрякова 2004].

Представляется возможным ввести понятие прагматической интерпретанты, которая несет информацию об ограничениях на употребление знака в зависимости от основных параметров широкого прагматического контекста [Заботкина 2008 : 90].

Прежде всего, следует отметить, что семиотическая система Ч. Пирса, в отличие от системы Ч. Морриса, ориентирована в основном на процесс восприятия. Знаковая деятельность первого интерпретатора, т. е. человека, использующего знак для воздействия на партнера по коммуникации, не акцентируется Ч. Пирсом.

Визложении И. Йогансона, давшего наиболее полную интерпретацию системы Ч. Пирса, особо подробную характеристику дает Ч. Пирс адресату и четырем последовательным результатам интерпретации. Сущность каждого из данных результатов может быть сформулирована следующим образом: 1) непосредственный результат интерпретации, вытекающий только из означаемого знака или из акта семиозиса, в который знак входит как часть в целое, т. е. из текста – контекста с положенными в нем лингвистическими правилами (фонологическими, семантическими и синтаксическими); 2) актуальный результат

интерпретации – непосредственное воздействие знака на интерпретатора; 3) стандартный, или нормативный результат –– воздействие на сознание интерпретатора после достаточно глубокого развития мысли; 4) конечный логический результат, изменение языковой привычки, которое повлечет за собой понимание знака [Цитируется по: Заболоцкий 2008 : 91].

Ч. Пирс в письме Виктории Вельби писал: «Существует интенциональный интерпретант, который определяет разум говорящего, эффективный интерпретант, определяющий разум слушающего, и коммуникативный ин-

терпретант, или можно сказать коминтерпретант, который определяет тот разум, в котором должны слиться разум говорящего и разум слушающего, чтобы любая коммуникация имела место» [Цитируется по: Заболоцкий 2008 : 91]. Очевидно, именно коммуникативный интерпретант и позволяет увидеть в интерпретации связь с контекстом.

Мы, придерживаясь точки зрения Е. С. Кубряковой, определяем процесс семиозиса следующим образом: для того, чтобы обозначить что-то, должен быть кто-то, кто произведет акт семиозиса, т. е. интерпретатор – человек, который интерпретирует действительность. После создания знака интерпретатор снова его осмысливает и, видя за ним другие знаки, сопоставляет его с этими знаками. Как известно, даже самый абстрактный знак требует для своего пони-

193

мания соотнесенности с другими знаками, т. е. контекст. Таким образом, знак дважды интерпретируется (выделено мной – З. К.) в процессе семиозиса

– 1) создателем, 2) обществом [Кубрякова 2004 : 91].

При этом мы полагаем, что непосредственная интерпретанта соотносится с первичным контекстом интерпретации, т. е. с контекстом акта создания знака. Динамичная интерпретанта соотносится с контекстом конвенционализации знака, т. е. с динамичным процессом его вхождения в общество и языковую систему. Нормативная и конечная интерпретанты представляют собой нормативный контекст знака.

Таким образом, интерпретанта является квинтэссенцией прагматических знаний формирующихся в процессе семиозиса, проходящего в определенной временной последовательности и характеризующегося сменой различного типа контекстов.

Проводя идею Ч. Пирса о прагматической составляющей интерпретанты, В. Дресслер прагматику языкового знака связывает с его интерпретантой, под которой понимает в его содержании то, что указывает на способ представления значения в знаке. Р. О. Якобсон, по сути, приравнивает данное понятие к значению и выделяет две разновидности интерпретант: одна связывает знак с системой знаков, другая – с контекстом его использования.

Е. С. Кубрякова, опираясь на якобсоновскую концепцию знака [Якобсон

1983], предлагает разграничивать интерпретанту и языковое значение. Она полагает, что можно выделить целую серию интерпретант, с помощью которых можно было бы показать, каким способом в нашем сознании представлены раз-

ные аспекты языкового значения – когнитивный, концептуальный, прагмати-

ческий, эмотивный и экспрессивный. Если следовать этой логике, то значение языкового знака окажется формой существования сознания, а интерпретанта – сам способ репрезентации значения в языковом знаке. При таком понимании соотношения значения и сознания интерпретанта как свойство знака находится в генетической связи с его внутренней формой, служит способом знаковой репрезентации значения и использования знака в речемыслительной деятельности как уже готовой единицы.

Внутренняя форма, представляя нашему сознанию связь между языковым знаком и объектом знакообозначения, служит смыслогенерирующим источником в процессах формирования значения. Связь между знаком и обозначаемым объектом удерживается в сознании благодаря актуализации в нем образного признака, определившего характер данного знакообозначения.

Поскольку образные признаки отображают осмысленные свойства номинируемых предметов и являются непосредственными участниками семиозиса, они становятся элементами значения. Отсюда внутренняя форма – это категория языковой семантики, а интерпретанта знака – категория когнитивная, связанная с кодированием и декодированием информации, ее преобразованием в знание, пониманием и использованием знака в когнитивно-дискурсив- ной деятельности.

Поскольку же и интерпретации, и внутренняя форма принадлежат языковому знаку, то сам знак, по А. Ф. Лосеву, «есть акт интерпретации как соответ-

194

ствующих моментов мышления, так и соответствующих моментов действительности» [Лосев 1982 : 96], потому что языковое мышление является а) пониманием самого мыслительного процесса и б) своеобразным его преломлением сквозь призму предыдущего опыта, зафиксированного в языковых знаках. А это, в свою очередь, предполагает, что любой языковой знак «существует исключительно как единица определенной семиотической системы» [Кубрякова 2004: 503], что вне такой системы нет знака [Степанов 1971 : 81], как нет его и без интерпретатора.

Системный характер и интерпретанта языкового знака обеспечивают ему когнитивно-семиотическую свободу, на что обращал внимание А.Ф. Лосев: «Всякий языковой знак, отражающий ту или иную систему отношений в обозначаемом им предмете, пользуется этим отражением свободно, произвольно и уже независимо от объективной истинности отраженной в нем предметной системы отношений, равно как и от самого мышления, актом которого является знак языка» [Лосев 1982 : 95]. Этим свойством обладают, в отличие от иных семиотических систем, только языковые знаки.

Заканчивая свой фундаментальный труд и возвращаясь к определению знака с тем, вероятно, чтобы учесть весь существующий семиотический опыт, Е. С. Кубрякова пишет: «Знак – это нечто воспринимаемое, образующее тело знака и представляющее в языковом коллективе как сообществе интерпретаторов некое содержание, которое заменяет означаемое или обозначаемое в языковых или метаязыковых операциях...» [Кубрякова 2004 : 503-504].

Как видим, здесь определяется знак в широком его понимании. Автор, как можно предположить, сознательно в начале дефиниции не использует словосочетание языковой знак. Иначе возник бы вопрос: каким образом материальный (физический) объект, которым является «тело знака», становится фактом языка – феномена идеального?

С другой стороны, чтобы служить сообществу интерпретаторов при порождении и восприятии сообщения, знак должен быть воспринимаемым.

Всё это возвращает нас к необходимости разграничения знаков языка и знаков речи. Их специфика обусловливается тем, что, как утверждает В. А. Виноградов, система языка ориентирована на символизацию, а дискурс – на иконичность [Виноградов В.А. 1991 : 243]. Только опираясь на данные факторы, можно выявить своеобразие языковых и речевых знаков в контексте их возникновения. К этому побуждает и сама Е. С. Кубрякова: «Возникая в акте семиозиса, знаки приобретают в этом акте свое строение и свое внутреннее устройство» [Кубрякова 2004 : 502].

Сущность знакообразования состоит в семасиологизации (И. А. Бодуэн де Куртенэ), означивании (Э. Бенвенист) и преобразовании звукосочетаний в социально обусловленные средства речемыслительной деятельности. С точки зрения когнитивной лингвистики, знакообразование представляет собой процесс превращения предметов реальной действительности в знаки, отображающие историко-культурный опыт данного этноязыкового сообщества. Наименование предметов звукосимволами, таким образом, является одновременно и осмыслением этих предметов, овладением ими не только материально, но и

195

«идеологически» (В. И. Абаев). Иными словами, словесный знак является одновременно основной когнитивной единицей, которая фиксирует, имплицитно хранит формы «перевода» фактов внешнего и внутреннего мира в мыслительные категории, т. е. в своего рода «упаковки» знания. Тип и характер таких «упаковок» соответствует этапам и уровням познания [Алефиренко 2009-а : 94].

Из сказанного выше следует, что основными факторами вербального знакообразования являются сознание и мышление. Как констатировал С. Д. Кацнельсон, сознаниие невозможно без мышления, а мышление невозможно без содействия языка [Канцельсон 2001]. Механизмы такого «содействия» находятся в его знаковости. Без языковых знаков не может состояться актуализация знаний в мышлении. Без знаков речи немыслимо общение, если под таковым понимать кодирование и декодирование информации. Да и сама «память сознания», «кладовая знаний», хранение знаний в сознании невозможны без участия языковых знаков, потому что процесс накопления и упорядочения знаний представляет собой сведе́ние их в такие когнитивные структуры, которые, собственно, и обеспечивают их хранение в общественном сознании.

Такими структурами являются разного рода концепты, объективируемые языковыми знаками и их речевыми коррелятами. Именно когнитивные структуры для своей объективации стимулируют процессы «свертывания» речи, ее превращения во внутреннюю, а затем в «потенциальную» речь, что в конечном итоге индуцирует образование языковых знаков.

Значимость языковых знаков для нашего сознания определяется, по крайней мере, двумя факторами. Во-первых, тем, что в процессе знакообразования происходит накопление и обновление концептов. Во-вторых, тем, что языковые знаки снабжают механизмы сознания семиотическими средствами элементарного мышления.

Как видим, это двусторонний процесс. «Развертывания» элементов сознания и «свертывания» продуктов речи без знаковой системы не осуществимы. Развитие речемыслительной деятельности не только создает внешние семиотические структуры для репрезентации мыслительного содержания, но в единстве с процессами выработки и упорядочения знаний стимулирует возникновение необходимых промежуточных звеньев и механизмов (так называемые внутреннюю и потенциальную речь), без которых немыслимо не только общение, обмен мыслями, но и само сознание. Следовательно, знаковая подсистема языка служит не просто придатком к сознанию, позволяющим оформлять конечные «фабрикаты» мышления – концепты, «упаковывая» их в языковые формы, но и средством формирования сознания.

Не остаются в стороне от этого процесса и речевые знаки. Они вызывают в сознании такие структурные изменения, которые делают его более совершенным, порождая при этом новые языковые знаки, прежде всего знаки вторичной (метафоры) и косвенно-производной номинации (фразеологизмы) [Алеференко

2009-а : 97].

Итак, анализ основных концептов лингвосемиотики свидетельствует о том, что она, действительно, по словам Ю. С. Степанова, «и есть прообраз общей семиотики», определяющий её перспективные направления развития.

196

Вместе с тем анализ основных концептов лингвосемиотики – специфики языкового знака, языкового семиозиса и разных типов знаковых интерпретант – в наши дни приводит к выводу о том, что между семиотикой и лингвистикой существуют более сложные отношения, чем те, которые обозначены в традиции их изучения. Они состоят в том, что языковая знаковая система является не просто одной из многих знаковых систем, занимающих срединное положение в семиотическом континууме, не просто наиболее оформленной и важной знаковой системой, а в том, что функционально она абсолютно специфична (конечно, это не означает отсутствие у неё общих свойств и закономерностей, присущих знаковым системам как таковым): её знаки служат не только для передачи (хранения, преобразования и др.) информации, как во всех знаковых системах, но и являются «орудием» (по словам А. Соломоника) общения в любых сферах деятельности человека, т. е. она является, в отличие от других знаковых систем, универсальной знаковой системой «с неограниченной информационной мощью» [Сусов 2007 : 59], а также «орудием» формирования мысли, о чем настойчиво в своё время говорил А. А. Потебня.

Этими двумя основными отличиями не ограничивается специфичность языковой знаковой системы. Её специфичность проявляется в первичности языка по отношению к другим знаковым системам; языку присуща множественность функций в отличие от однофункциональности других знаковых систем; ни в одной системе не известны соотношения, подобные соотношению языка и речи [Хроленко, Бондалетов 2006 : 203].

В завершение напомним предупреждение А. Соломоника: «Тут мне хотелось бы предостеречь против неумеренных претензий некоторых учёных, изучающих отдельные виды знаковых систем; во многих случаях они объявляют именно «свои» знаковые системы могущими осуществлять всё или, во всяком случае, огромное большинство функций человеческого общения. Это несправедливо даже для языковых знаковых систем, которые, по-моему, выполняют на сегодняшний день ведущую роль в системе коммуникаций и во влиянии на когнитивное развитие человека. Только совокупное воздействие всех знаковых систем обеспечивает человечеству его место в мире» – (выделено мной – З. К.) [Соломоник 1995 : 26].

Именно это открывает перспективу дальнейших изысканий в области лингвосемиотики, особенно в «сопряжении» с лингвокогнитологией, что актуализировалось в наши дни.

197

6.3.Лингвистика как наука и метанаука

6.3.1.Лингвистика как наука

Хотя научное языкознание, достаточно строгая система которого была представлена уже у Панини, существует более трех тысяч лет, главные его проблемы только ещё начинают формулироваться. Их подробное обсуждение, а по возможности и решение откладывается на наступившее столетие, а может быть, и на всё тысячелетие.

Вяч. Вс. Иванов1

В преамбуле этого раздела отметим его специфику: этот раздел является только своеобразным введением в лингвистику, поскольку не содержит полной характеристики её концептуальных основ.

Всё дело в том, что две последующие части этого пособия посвящены раскрытию сложной дисциплинарно-методологической структуры лингвистики с целью её изучения.

Потому в этом разделе раскрываются только два вопроса: первый – что изучает лингвистика (её объект и предмет), т. е. то, с чем сталкивается исследователь в самом начале своего пути. Второй вопрос – это общая характери-

стика современной лингвистики как постнеклассической науки. Это скорее по-

становка вопросов, на которые следует искать ответы в исследованиях лингвистики XXI века.

Ставя вопрос о «самосознании лингвистики – вчера и завтра», Ребекка Марковна Фрумкина говорит о том, что идеальный проект науки – это в самом общем виде ответы на вопросы о том, что нужно изучать, как нужно изучать, и почему ценностью считается изучение именно «этого», а не чего-либо иного. Идеальный проект по определению не может быть реализован до конца – потому он и называется «идеальным». Но осознание идеального проекта как воплощения идей и ценностей, доминирующих на данном этапе развития науки, исключительно важно для всех работающих в ней [Фрумкина 1999 : 78]. И даёт ответ на этот вопрос: «Лингвисты, с моей точки зрения, такого проекта не имеют, пребывая пока на ступени осознания его необходимости» [Там же : 81], что перекликается со словами Вяч. Вс. Иванова, вынесенными нами в эпиграф.

На первый взгляд это кажется очень странным, поскольку вся история языкознания «пронизана» поиском ответов на эти вопросы и сравнительно давно осознано, что одна из центральных проблем языкознания2 – это проблема объекта лингвистики. В словарно-справочной литературе, большинстве учеб-

1См. Вяч. Вс. Иванов 2004 : 13-14.

2См. разделы 1 и 2 во «Введении в проблематику».

198

ников, учебных пособий и в научной литературе ответ об объекте лингвистики, казалось бы, найден1.

Однако дискуссия продолжается до сегодняшнего дня. Всё дело в том, что во всей истории языкознания язык предстаёт как такая сложная система неразрывно связанных, взаимозависимых фактов, которые даже самая точная лингвистика не может распределить по независимым категориям [Матезиус 1967]. «Проблематика языка – вещь сложная», – поддерживает В. Матезиса В. Скаличка [Там же].

В книге «Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка» (1908) Альбер Сеше писал: «Лингвистику определяет её объект: это наука о языке… Лингвистика – это наука фактов и наука законов,… или Теоретическая лингвистика» [Сеше 2010 : 22, 35]. Такую проблему поднимает уже в современной лингвистике Ю. С. Степанов, подчеркивая необходимость разли-

чения «Соотношения языка как наблюдаемого явления и как абстрактного объекта теории: «Как ни странно, приходится обсуждать, казалось бы, очень ясный вопрос о том, что же изучает наука о языке – реальный объект или абстрактную систему понятий, так называемых конструктов» [Степанов 1975 : 11].

Проблема языка как объекта лингвистики осложняется ещё и его коренной двойственностью: В. Гумбольдт говорил о языке не как ergon (продукт деятельности), а как energia (деятельность); Ф. де Соссюр – о языке и речи;

Л. Ельмсев – о схеме и узусе; Н. Хомский – о языковой компетенции и языко-

вом употреблении. Некоторые исследователи говорят о тройственности язы-

ка: язык – речь – норма (Э. Косериу, А. Гардинер); речевая деятельность – языковая система – языковой материал (по Л. В. Щербе) и И. Р. Гальперину (язык – речь – текст); система – норма – узус (А. Мустайоки) и даже четырех измерениях языка: система языка – система употребления – речь – язык как орудие общения (Д. Г. Богушевич).

1 Языкознание (языковедение, лингвистика) – наука о естественном человеческом языке вообще и о всех языках мира как индивидуальных его представителях [ЛЭС 2002 : 618].

Языкознание, лингвистика, языковедение – наука о языке. Объектом языкознания является язык во всем объеме его свойств и функций, строение, функционирование и историческое развитие языка. Однако в качестве непосредственного предмета языкознания в разные эпохи выдвигались различные стороны объекта [Русский язык: Энциклопедия. 2003 : 672] Языкознание – наука о языке, тесно связанная с логикой и рядом других дисциплин. В языкознании изучается

природа языка, внутренние закономерности его развития в связи с историей общества, историей народа, творцом и носителем языка, сущность языка, его метод среди других общественных явлений, его отличие от производства, техники, науки, мышления, функции языка, отношение его к мышлению; грамматический строй языка, история возникновения и развития письменности [Кондаков. Логический словарь-справочник, 1975 : 695].

Языкознание (лингвистика) – наука об общих закономерностях строения и функционирования человеческого языка [Советский энциклопедический словарь 2002 : 1586].

«В качестве главного объекта лингвистики продолжает оставаться естественный язык (языки)» [Хроленко, Бондалетов 2006 : 96].

Лингвистика. Наука о языке, слагающаяся из предлингвистики, микролингвистики и металингвистики [Ахманова. Словарь лингвистических терминов 1974 : 217].

Языкознание, или лингвистика (от лат. lingua – «язык») – это наука, изучающая языки, все существующие, ко- гда-либо существовавшие и могущие возникнуть в будущем, а тем самым человеческий язык вообще [Маслов

2006 : 6; 2008 : 6].

Лингвистика как наука: «собственным объектом лингвистики являются языки, а не язык» [Пильх 1994 : 7]. «Начнём с того, что лингвистика имеет два объекта: она является наукой о языке и наукой о языках» [Бенве-

нист 1998 : 22].

199

Много страниц исследований посвящено многокачественной природе языка. Некоторые из них:

язык одновременно оказывается синхронически стабильным и диахронически изменчивым;

язык одновременно выступает как социально обусловленная система и как индивидуально варьируемое отклонение от неё;

язык одновременно характеризуется структурной упорядоченностью своих единиц и вероятностной неопределённостью их выбора;

язык одновременно обладает синтагматической однозначностью своих единиц и парадигматической многозначностью этих единиц и их компонентов [Андреев 1977 : 258].

диалектический характер содержания языкового явления и формы его выражения, т.к. «содержание есть не что иное, как переход формы в содержание, и форма есть не что иное, как переход содержания в форму» [Ге-

гель 1975.1 : 298]

в менталингвистическом направлении объект языка следует рассматри-

вать не как традиционное двуединство «язык – мышление», а как взаимодействие четырех компонентов речемыследеятельности: язык – речь

– мышление – сознание [Алефиренко 2009 : 61]. Близкая концеп-

ция: мысле-рече-языковой деятельности человека по В. К. Радзиховской

[2003 : 3-14].

Учитывая такую сложную природу языка, Владимир Андреевич Звегинцев всё же считает, что «мы имеем основание утверждать, что объектом изучения лингвистики является язык, но мы не в состоянии ещё сказать, что такое язык»1 [Звегинцев 2007 : 7].

Н. Ф. Алефиренко предлагает два по сути близких решения:

Первое решение: «Объектом изучения в языкознании… является речевая деятельность [РД] (langage) не в узком (психолингвистическом), а в широком смысле: языковые средства в процессе порождения речи и её понимания, в дискурсе и тексте. Это положение можно выразить формулой: РД = язык (система + норма) + речь». Предметом изучения лингвистики является язык. Этим и объясняется то, что основной проблемой общего языкознания считается вопрос о сущности языка» [Алефиренко 2009 : 8; 13].

Второе решение: «В наиболее общем виде можно сказать, что объектом любого лингвистического исследования является совокупность объективно-ре- альных явлений языка и речи, а предметом – система абстрактных, научно достоверных построений, отражающих уровень нашего познания языка» [Алефи-

ренко 2009 : 13].

1 Такая позиция, с одной стороны поддерживается учёными и в истории лингвистики («Язык – это лабиринт тропинок. Вы подходите с одной стороны и знаете дорогу; вы подходите к тому же месту с другой стороны и дороги уже не знаете» [Витгенштейн 1958]) и в современности («Язык есть тайна» [Камчатков, Николина 2001:3]). Но, с другой стороны, подчеркивается развитость теории современной лингвистики: «Фундаментальная составляющая языкознания – теория языка – сама по себе может не торопиться с декларированием новых подходов» [Всеволодова 2010 : 8].

200