Литературное поле и борьба за языковой авторитет

Таким образом, посредством структуры языкового поля как системы сугубо языкового соотношения сил, основанного на неравном распределении языкового капитала (или, если угодно, шансов материализовать языковые ресурсы), пространство экспрессивно окрашенных стилей воспроизводит в своей структуре структуру отклонений, объясняемую объективным различием жизненных условий. Для полного понимания структуры этого поля и, в частности, того факта, что внутри поля языкового производства существует другое, более ограниченное подмножество этого поля, «субполе», характерная особенность которого состоит в том, что производители там работают по преимуществу в интересах других производителей, нужно отличать капитал, необходимый для простого производства обычной, более или менее легитимной речи, от капитала экспрессивных средств, необходимого для производства речи, достойной обнародования, иначе говоря, достойной придания ей официального статуса (при этом мы исходим из того, что необходимые ресурсы материализованы в библиотеках, на страницах книг и, в частности, в сочинениях «классиков», в грамматиках и словарях). Подобное производство инструментов производства - таких, например, как легитимные словесные и мыслительные фигуры, жанры, манеры и стили, или, если говорить в более общем плане, все дискурсы, призванные служить «голосом власти» и примерами «хорошего языка», - дает тому, кто им занимается, господство над языком и, следовательно, над простыми потребителями языка, а равно и над их капиталом.

Легитимный язык обладает способностью обеспечивать себе долгую жизнь во времени лишь постольку, поскольку он имеет способность распространяться в пространстве. Только то непрестанное творчество, которое рождается из безостановочных столкновений между разными авторитетами в рамках специализированного поля производства, в конкурентной борьбе за монополию на принудительное введение легитимного способа выражения, может обеспечить легитимному языку долговечность, иначе говоря, возможность быть постоянно признаваемым в качестве легитимного. Одна из родовых особенностей полей [25] заключается в том, что специфичность ставок игры маскирует объективно существующий тайный сговор касательно ее принципов, а говоря точнее, эта борьба за специфический выигрыш постоянно приводит к производству и воспроизводству самой игры и ее ставок, приучая - в первую очередь тех, кто напрямую в нее втянут, но не их одних, - на практике признавать ценность игры и ставок, а такое признание равносильно признанию их легитимности. В самом деле, во что бы превратилась литературная жизнь, если бы споры здесь велись не о качестве стиля того или иного автора, но о качестве споров о стиле? В тот момент, когда люди начинают задумываться о том, стоит ли игра свеч, игре приходит конец. Соперничество писателей, претендующих на владение легитимным языком, способствует самим своим существованием как производству легитимного языка, зиждущегося на своем несходстве с языком «обычным», так и вере в его легитимность.

Речь в данном случае идет не о символической власти, какую писатели, грамматисты и педагоги могут обретать над языком в индивидуальном порядке и которая, без сомнения, гораздо более ограниченна, нежели та власть, какую они могут обретать над культурой (например, предлагая новое определение легитимной литературы, способное преобразовать «положение на рынке»). Речь идет о том вкладе, который они, даже не питая осознанных намерений отличиться, вносят в производство, канонизацию и принудительное распространение особого языка - отличного и отличающегося от прочих. В коллективной работе, свершающейся в ходе сражений за arbitrium et jus et norma loquendi [26], о которых писал Гораций, писатели (авторы более или менее авторитетные) должны считаться с грамматистами, которые владеют монополией на освящение и канонизацию легитимных писателей и легитимных форм письма и способствуют построению легитимного языка: они отбирают из предложенных продуктов те, которые представляются им достойными канонизации, и включают их в школьную программу, для чего предварительно подвергают их процедурам нормализации и кодификации, с тем чтобы они сделались легки для усвоения и, следовательно, удобны для воспроизводства. Грамматисты, находя себе союзников среди писателей, служащих в учебных заведениях, и среди членов академий и присваивая себе право создавать нормы и принудительно их распространять, стремятся посредством «осмысления» и рационализации канонизировать и кодифицировать определенную форму использования языка; таким образом они способствуют определению той стоимости, какую языковые продукты различных пользователей могут иметь на разных рынках - прежде всего, на тех, которые, как, например, рынок школьного образования, самым непосредственным образом подлежат их прямому или косвенному контролю; делают они это посредством ограничения сферы приемлемого произношения, приемлемых слов и оборотов, а также с помощью закрепления языка проверенного, очищенного от всех следов народных узусов, особенно самых недавних.

Постоянно меняющееся соотношение сил между разными авторитетами, неустанно вступающими в борьбу на поле литературного производства и берущими за основу самые разные принципы легитимации, не может скрыть структурных инвариантов, которые в самых разных исторических ситуациях вынуждают протагонистов выбирать однотипные стратегии и прибегать к однотипным аргументам ради того, чтобы закрепить и узаконить свое право на легитимацию языка и отказать в таковом праве своим конкурентам. Так, грамматисты неизменно противопоставляют «хорошему языку» светских людей и претензиям писателей на врожденное владение правильным языком язык толковый и разумный, иначе говоря, то «чувство языка», которое сообщается знанием принципов «разума» и «вкуса», лежащих в основе грамматики. Писатели же, чьи претензии обретают силу в основном в романтическую эпоху, противопоставляют правилам «гениальность» и считают своим долгом не обращать внимания на тех, кого Гюго пренебрежительно именовал «грамотеями», и на их призывы к порядку [27]. Экспроприация, которой подвергаются подчиненные классы, носит объективный характер, хотя субъективно любой из участников литературной борьбы может ее не желать (более того, известно, что всегда находятся писатели, готовые превозносить язык «крючников из Сенного порта» [28], «увенчать словарь красным колпаком» или подражать языку простонародья). Тем не менее экспроприация эта связана тесными узами с существованием корпорации профессионалов, которые объективно владеют монополией на легитимное употребление легитимного языка и производят для собственного употребления специальный язык, исполняющий сверх того отличительную социальную функцию в отношениях между классами и в их столкновениях на почве языка.

Экспроприация эта связана также и с существованием такого института, как система образования, которая, осуждая именем грамматики все еретические продукты и открыто навязывая норму, противящуюся законам эволюции, освящает господствующий узус в качестве единственно легитимного уже самим фактом его навязывания и тем самым немало способствует закреплению подчиненных узусов языка в качестве подчиненных. Однако было бы, разумеется, грубой ошибкой напрямую связывать деятельность писателей или преподавателей с результатом, достижению которого она способствует объективно, а именно с обесцениванием общего языка, проистекающим из самого факта существования языка литературы: те, кто действует в литературном поле, способствуют установлению символического господства лишь потому, что последствия, к которым их заставляет стремиться позиция, какую они занимают в этом поле, и связанные с этим интересы неизменно скрывают от них самих и от всех окружающих внешние последствия, которые порождаются, среди прочего, и самим этим неведением.

Безупречный язык характеризуется двумя главными чертами: это язык отличный (от обыкновенного) и правильный. Работа, производимая в литературном поле, создает язык по видимости оригинальный за счет целого ряда дериваций, в основу которых положен принцип отклонения от узусов самых распространенных, т. е. «общих», «заурядных», «вульгарных». Ценность всегда создается с помощью отклонения (избирательного или нет) от узуса наиболее распространенного, от «общих мест», «заурядных чувств», «тривиальных» оборотов, «вульгарных» выражений, «примитивного» стиля [29]. Определения узусов языка, как и стилей жизни, носят сугубо относительный характер: когда о языке говорят, что он «изысканный», «выверенный», «благородный», «возвышенный», «отточенный», «высокий», «изящный», все эти эпитеты, как видно по самой их семантике, содержат негативную отсылку к языку «общему», «повседневному», «заурядному», «разговорному», «обиходному» или даже, на более низком уровне, к языку «простонародному», «неряшливому», «грубому», «небрежному», «корявому», «тривиальному», «вульгарному» (не говоря уже о париях: «тарабарщине» и «жаргоне», ломаном французском «негритянском» языке и «сабире» [30]). Оппозиции, которые лежат в основе этих двух рядов и которые, сами по себе принадлежа легитимному языку, выстраиваются с точки зрения господствующего класса, могут быть сведены к двум: это, во-первых, оппозиция между «изысканным» и «вульгарным» (или «редким» и «общим») и, во-вторых, оппозиция между «отделанным» («отшлифованным») и «небрежным» («корявым»), причем вторая оппозиция бесспорно представляет собой конкретизацию первой, носящей более общий характер, на уровне языка. Можно сказать, что место речевых манер разных классов в иерархии зависит от степени контроля, ими производимого, и степени правильности, ими демонстрируемой.

И в этом смысле легитимный язык представляет собой язык наполовину искусственный - язык, который следует постоянно отделывать и исправлять, чем и занимаются как созданные специально для этого учреждения, так и особые пользователи. С помощью этих людей - грамматистов, которые закрепляют и кодифицируют легитимный узус, и школьных учителей, которые принудительно распространяют и насаждают его с помощью бесконечных исправлений, - школьная система в этой сфере, как и во всех других, порождает потребность в своих собственных услугах и своих собственных продуктах, а именно в работе по исправлению ошибок и в необходимых для этого орудиях [31]. Легитимный язык обязан своей неизменностью (относительной) во времени (а равно и в пространстве) тому факту, что неустанная работа по его насаждению препятствует тенденции к экономии усилий, выражающейся, например, в упрощении по аналогии (когда грамматические формы, представляющие собою исключения, переделываются по образцу всех остальных, например, vous faites и vous dites заменяются на vous faisez и vous disez). Более того, правильное, иначе говоря, исправленное выражение обязано своими социальными качествами прежде всего тому обстоятельству, что оно может быть произведено лишь пользователями, владеющими на практике учеными правилами, которые представляют собой эксплицитный результат кодификаторской работы и которые эксплицитно насаждаются в результате работы педагогической. В самом деле, парадокс всякой институционализированной педагогики заключается в том, что она стремится утвердить в качестве схем, функционирующих на практике, те правила, которые грамматисты выделяют из практики профессионалов письменного слова (прошедших времен) с помощью ретроспективной экспликации и кодификации. «Хороший язык» - продукт интериоризированной грамматики: слово «грамматика» употребляется в данном случае открыто (а не так негласно, как это делают лингвисты) в своем истинном значении, а именно как система ученых правил, выделенных ex post [32] из дискурсов уже сложившихся и возведенных в ранг необходимых норм для дискурсов, которые должны сложиться в будущем. Отсюда следует, что до конца понять социальные свойства и результаты воздействия легитимного языка можно лишь в том случае, если мы примем во внимание не только социальные условия производства языка литературы и его грамматики, но также и социальные условия насаждения этого ученого кода как основы производства и оценки словесных высказываний [33].