Теория трех штилей и «Российская грамматика»

Все слова, какими может располагать русский язык, Ломоносов делит на три основных разряда. К первому он относит слова, общие для языка церковных книг и для простого русского языка, как, например, слава, рука, почитаю. Ко второму относятся такие слова церковных книг, которые в простом русском языке не употребляются, но все же понятны грамотным людям, например, отверзаю, взываю, насажденный. Есть в церковном языке также слова непонятные и представляющиеся устарелыми, как, например, овогда — некогда, свене — прежде. Но их Ломоносов вообще не считает возможным употреблять в русском литературном языке. Наконец, третий разряд составляют слова, совсем не известные языку церковных книг, как, например, говорю, ручей, пока. В числе этого рода слов Ломоносов особо выделяет слова “презренные”, то есть грубые и вульгарные, которые он также не советует употреблять, разве только в “подлых комедиях”.

Посредством различной комбинации слов этих трех разрядов, согласно учению Ломоносова, в русском литературном языке создаются три разных стиля: в ы с о к и й, п о с р е д с т в е н н ы й, или средний, и н и з к и й, который часто назывался также п р о с т ы м. . Эти три стиля разграничены между собою не только в лексическом, но и в грамматическом и фонетическом отношениях, однако в “Рассуждении...” Ломоносов рассматривает лишь лексические критерии трех штилей.

Высокий стиль составляется из слов первого и второго разрядов, то есть из слов общих для обоих языков, и собственно “славенских” (церковнославянских), однако, как специально оговаривается Ломоносов, “вразумительных и не весьма обветшалых”.

Средний стиль составляется преимущественно из слов первого разряда (“славенороссийских”), но к ним, как говорит Ломоносов, “с великою осторожностию, чтобы слог не казался надутым”, можно присоединять чисто церковно-славянские, так и чисто русские слова, но их тоже следует остерегаться.

Наконец, низкий стиль состоит из слов третьего и первого разрядов (то есть из комбинации “славенороссийских” и простонародных низких слов)

Возникающая таким образом стройная стилистическая система покоится на двух главных основаниях. Во-первых, она вытесняет за рамки литературного употребления как церковно-славянские, так и русские лексические крайности, то есть те элементы обоих языков, которые стоят на конечных границах общей цепи словарных средств русской литературной речи. Во-вторых, и это самое важное, в основу всей системы кладется “славенороссийское” начало русского языка, то есть такие средства, которые у русского и церковно-славянского языка являются совпадающими, общими. В самом деле, “славенороссийские” слова, в той или иной комбинации, мы встречаем в каждом из трех стилей, устанавливаемых Ломоносовым. К каждому из названных “трех штилей” Ломоносов прикрепляет строго определенные виды и роды литературы. “Высоким штилем” следует писать оды, героические поэмы, торжественные речи о “важных материях”. “Средний штиль” рекомендуется к употреблению во всех театральных сочинениях. Стихотворные дружеские письма, сатиры, эклоги и элегии сего штиля дольше должны держаться. В прозе предлагать им пристойно описание дел достопамятных и учений благородных” (т. е. исторической и научной прозе). “Низкий штиль” предназначен для сочинений комедий, увеселительных эпиграмм, шуточных песен, фамильярных дружеских писем, изложению обыкновенных дел.

Основная заслуга Ломоносова заключается, следовательно, в том, что он создал прочную почву для развития нового книжного, но уже светского, общегражданского русского литературного языка. С разработкой этого языка связано и самое крупное из филологических сочинений Ломоносова — его “Российская грамматика”, появившаяся в 1755 году. Она выдержала 14 изданий и может быть признана наиболее совершенным из всех его филологических трудов. Основное ее значение для истории русского литературного языка заключается в том, что это первая действительно научная книга о русском языке; в собственном смысле слова. Второе не менее важное для истории русского литературного языка качество “Российской грамматики” определяется тем, что эта грамматика не только описательная, но и нормативно-стилистическая, точно отмечающая, какие именно категории и формы русской речи, какие черты произношения присущи высокому или низкому стилю.

”Наставление первое” в грамматике Ломоносова посвящено раскрытию общих вопросов языкознания и озаглавлено “О человеческом слове вообще”. Согласно Ломоносову, язык человеку дарован Творцом. В этом же разделе дана классификация частей речи, среди которых выделяются в соответствии с давней грамматической традицией следующие “осмь частей знаменательных: имя, местоимение, глагол, причастие, наречие, предлог, союз, междуметие”.

“Наставление второе”—“О чтении и правописании российском”—рассматривает вопросы фонетики, графики и орфографии.

В “Наставлении третьем”—“О имени”—содержатся “правила склонений”. В качестве приметы высокого слога Ломоносов отмечает здесь флексию -а в родительном падеже единственного числа мужского рода твердого и мягкого склонения

“Наставление четвертое”, имеющее заглавие “О глаголе”, посвящено образованию и употреблению различных глагольных форм и категорий, и здесь также даны стилистические рекомендации.

Следует заметить, что синтаксис литературного языка XVIII в. ориентировался на немецкий или латинский, в частности сложные предложения с причастными оборотами строились по образцу названных языков. Язык прозаических произведений самого Ломоносова в этом отношении не представлял исключения.

Таким образом, стройная стилистическая система, созданная Ломоносовым для русского литературного языка середины XVIII в., стремилась охватить все компоненты языка и отвечала нуждам развивавшейся русской литературы, соответствуя принципам классицизма.

Во всем творчестве М. В. Ломоносова как ученого и поэта— в разработке им терминологии в качестве важнейшей предпосылки создания научного стиля, в его теоретических рассуждениях и поэтической практике — нашло живое отражение состояние русского литературного языка середины XVIII в. и подготовлены исходные позиции для дальнейшего совершенствования языковых норм и приближения их к разнообразным потребностям формирующейся русской нации.

Билет № 18.

Личность Тредиаковского и его языковые взгляды. Полемика Тредиаковского и Ломоносова.

В 30-е годы XVIII в. Тредиаковский ориентируется на западноевропейскую (французскую) культурную ситуацию и соответствующую ей модель литературного языка — писать, как говорят. Перевод романа П. Талемана «Езда в остров Любви» осуществлен им «самым простым русским словом», поскольку природные языки, с точки зрения Тредиаковского, имеют неоспоримое преимущество перед мертвыми: «…в природном языке все само собою течет, и как бы на конце языка, или пера слова рождаются». Однако не всякая разговорная речь приемлема — нужно в качестве модели взять языковое употребление дворянской элиты.

Василий Кириллович Тредиаковский был первым русским писателем и филологом, для которого разграничение стиха и прозы (или поэзии и прозы) носило принципиальный характер.

Кроме того, Тредиаковский формирует собственное представление о необходимости перевода стихов стихами, а прозы – прозой, а в XVIII веке это считалось необязательным. Например, Сумароков дважды переводил «Гамлета» - сначала прозой, а затем по этой же прозе написал стихи, благодаря чему неизбежно пострадал не только смысл, но и ритм оригинала. Именно с Тредиаковского началось сознательное, осмысленное противопоставление стихотворной и прозаической речи.

Особенно много сделал он в области «стихотворной науки». В трактате «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» (1735) Тредиаковский первый указал на тонический принцип как наиболее соответствующий природным свойствам русского языка. В основе новой системы Тредиаковского лежит принцип равномерного распределения ударений, принцип «тонической» стопы (способ организации стихотворения, при котором ударные и безударные слоги чередуются в определённом порядке, неизменном для всех строк стихотворения). Западное влияние теперь считается вредом и порчей национального языка.

Разворот Тредиаковского на 180 градусов в языковой политике не случайность, эклектика или беспринципность. Это результат поиска новой языковой модели и попытка создания оригинальной персональной модели, которой последователи смогут следовать, не обкладываясь «теоретическими трактатами и литературными манифестами, а подражать конкретному писателю и произведению».

«Рассуждения об орфографии…» Тредиаковского связаны по большей части с буквами.

Так, Тредиаковский настаивает на исключении буквы ъ (ерь), поскольку она не обозначает звука. Рассуждая об этой букве в роли разделительного знака, он считает возможным заменить ее каким-нибудь другим значком. Однако это было бы новшеством без особой нужды, противное общему употреблению, поэтому он этого не рекомендует. Налицо руководство Тредиаковским петровским принципом полезности — главным критерием оправданности любого нововведения.

По Тредиаковскому, новая русская азбука графически должна максимально походить на латинскую, а не на греческую, так как именно для этого она была изобретена и введена в жизнь Петром I.

Прописные и строчные буквы должны иметь одинаковое начертание; не следует употреблять надбуквенные знаки, которые использовались в греческом, поскольку в русском языке они лишены фонетической значимости; нет необходимости в постановке знака ударения, за исключением случаев типа знáком — знакóм;.

Полемика о языке началась в 1803 году, когда не было еще ни «Беседы...», ни «Арзамаса». Повод - выход в свет трактата А.С. Шишкова «Рассуждения о старом и новом слоге Российского языка». Этот объемистый том содержал охранительные идеи и направлен был против карамзинских европеизированных нововведений в русском языке. Шишков предлагал отказаться от заимствованных слов и оборотов, введенных «карамзинистами»: «вкус», «стиль», «моральный», «эстетический», «энтузиазм», «меланхолия», «трогательный», «занимательный», «существенный», «сосредоточенный», «начитанность», «обдуманность», «промышленность» и др. Между тем, слова эти привились, стали понятны и естественны в русской речи. Они достаточно точно выражали новые появившиеся литературные понятия, душевные состояния, настроения, представления.

Требования Шишкова - держаться в русском литературном языке старославянских корней и форм - оказались смехотворными. Высмеивались его курьезные требования заменить слово «галоши» на «мокроступы», «театр» - на «позорище». Но не следует преувеличивать дилетантизм и реакционность Шишкова. Не следует утрировать позицию Шишкова. Он достаточно был образован, чтобы понимать: сегодня писать на старославянском языке нельзя, он признавал, что язык исторически развивается, многие понятия устаревают, взамен появляются новые. Поэтому Шишков мог найти для себя весьма живые занятия, оставившие определенный исторический след. Он пропагандировал «Слово о полку Игореве» как сокровище русской литературы и сделал в 1805 году перевод памятника, снабдив его комментариями. Теоретически Шишков совершал ту же ошибку, что и Тредиаковский, отождествляя церковно-славянский язык, язык перевода церковных книг при принятии Русью христианства, с русским языком, одной из ветвей общеславянского, на котором писались деловые бумаги, берестяные грамоты, дарения на бытовых предметах утвари и даже целые произведения древнерусской литературы . Предпринятые Шишковым разыскания имели целью не ликвидировать современную литературу, а сохранить в ней жанры и стили высокой патетики, поэтического парения, из-за чего надо было щедрее пользоваться сокровищами церковно-славянского языка и присущего ему стиля.

Языковая проблематика споров в начале XIX века во многом предрешала последующие литературные стили и сама по себе уже была показателем созревающей литературы. Еще Ломоносов исправлял непоследовательность реформаторской деятельности Тредиаковского в области русского стиха, показав, что старославянский (церковный) язык не был языком русского народа, а только родственной его ветвью, древнерусский же язык - явление самостоятельное среди прочих славянских языков, И Ломоносов включил оба языка в свою теорию о «трех штилях». Но тогда этот спор не вылился в обсуждение национальных основ литературы. Теперь же он становился именно таким и касался всех родов и жанров не только стихотворческих. Как оппонент народившегося космополитического преклонения перед западными влияниями, Шишков был прав. Например, он высмеивал пристрастие карамзинистов к перифразам, напыщенности, словесным украшениям: вместо «луна светит» - пишут: «бледная Геката отражает тусклые отсветки»; вместо: «как приятно смотреть на твою молодость»,

Борьба между «Арзамасом» и «Беседой...», хотя и велась под флагом «карамзинизма», языковых реформ, но сам Карамзин стоял в стороне, а в центре оказывалось творчество Жуковского, сделавшегося к этому времени значительнейшим русским романтиком. Члены «Арзамаса» взяли на себя нарицательные имена из его баллад: Жуковский - Светлана, Вяземский - Асмодей, А. Тургенев – Варвик. С точки зрения «шишковистов», уязвимым местом романтизма Жуковского был его переводной, якобы подражательный характер, так как Жуковский брал сюжеты для своих произведений у Шиллера и Гете, Вальтера Скотта и Байрона, у никому не известного Монкрифа или Геббеля, писавшего на аллеманском наречии, у Саути, Вордсворта, Ламота Фуке, Милльвуа, Маттиссона. Тут и «штюрмер» Бюргер с его нашумевшей «Ленорой», переделанной Жуковским в «Людмилу», а потом в «Светлану». Он был противником резко ультимативных суждений Шишкова, настаивал на важности смысловых и поэтических значений слова, на понимании культуры разных стилевых пластов, межнациональных эквивалентов.

Билет № 19.

Языковая программа карамзинистов и ее вклад в развитие русского литературного языка. Полемика Карамзина с Шишковым.

После петровских преобразований в России возник разрыв между духовными запросами просвещенного общества и строем русского языка. Все образованные люди вынуждены были говорить по-французски, ибо в русском языке не существовало слов и понятий для выражения многих мыслей и чувств. Более того, русский язык был перегружен архаичными сложными синтаксическими конструкциями. Приведение лексического состава русского языка и его стилистической организации в соответствие с западно-европейскими идеями было тогда задачей общенациональной значимости.

Карамзин выдвинул следующие требования к «новому слогу»:

1). Литературный язык должен быть единым и общим для книжной и разговорной речи. Эта идея отражается в принципе «писать как говорят, говорить как пишут». Нормой литературного языка должна быть разговорная речь светского общества (в частности светской дамы, которая воспринималась писателем как хранительница разговорной речевой традиции)

2) Нормы литературного языка должны быть независимы от жанра (полемика с

М. В. Ломоносовым, автором теории «трех штилей»)

3) В новом слоге должны органически сочетаться национально русские и

общеевропейские формы слов и выражения.

4) Отсутствие в новом слоге архаических элементов книжно-славянской традиции.

5) Основным критерием при оценке правильности, литературности, «приятности» речи должен быть вкус, который рассматривался как некая врожденная способность чувствовать красоту и изящество.

В лице адмирала и русского патриота А.С.Шишкова Карамзин встретился с сильным и благородным противником. Шишкову казалось, что реформа языка, осуществленная Карамзиным, - дело антипатриотическое и даже антирелигиозное. Шишков утверждал, что "новшества" Карамзина "исказили" благородную и величественную простоту русского языка.

Заочное противостояние Карамзина и Шишкова длилось более 20 лет. В течение этого времени Шишков не раз нападал на Карамзина как в стихотворной (стихотворение «Прогулка»), так и в публицистической форме (особенно сильно в знаменитом «Рассуждении»). Карамзин самолично не отвечал на выпады Шишкова, предоставляя соревноваться в красноречии другим — соратникам и просто сочувствующим ему людям. Что до Шишкова, то его критика карамзинских сочинений, подчас доходившая до того, что он преувеличивал их недостатки, не касалась собственно Карамзина, с которым он безо всякой злобы неоднократно беседовал.