Б.В. МАРКОВ

скорее развестись, то, вероятнее всего, получил бы совет не лезть не в свое дело. Ставшие рабами привычки, такие люди считают скандал нормальной формой жизни и даже могут уверять осталь­ных, что они по-настоящему счастливы. Привычка — великое дело. Она, пожалуй, даже надежнее истины. Допустим, что интел­лектуалы рассматривают скандал как вышедшую из-под контроля разума дискуссию о природе мужчин и женщин. Но, будем честными, разве об истине идет речь, разве не главным в семейной разборке является борьба за то, кто скажет последнее слово? Мужчина и женщина проявляют себя при этом не как «идеи» и «сущности», а как живые существа, ведущие борьбу за взаимное признание.

Можно выявить несколько форм такой борьбы. Исходная характеризуется непосредственным по-детски инфантильным от­стаиванием собственных интересов, которые провозглашаются как императивы. Раньше в таких спорах брал верх мужчина, «рожденный властвовать», который говорил: я — мужчина и я есть истина. Затем истиной стала женщина, заплатившая за это тем, что была превращена в идею. Ей поклонялись, посвящали стихи, обещали райское наслаждение, затем просили стирать белье и готовить еду. Сегодня речь идет о поисках форм взаимного признания друг друга. Многие считают лучшей формой такого признания любовь. Но у нее есть свои проблемы, она легко переходит в ненависть, под видом ее может проявляться стремле­ние к обладанию и господству. Поэтому лучше всего искать такие формы взаимного признания, которые были бы рациональными и выражались предъявлением друг другу претензий, даже ульти­мативных (ультиматум — это все-таки не телесное повреждение, нанесенное в порыве страстной ненависти, которую испытывает обманутый влюбленный).

Часть 3

МОРАЛЬ КАК ДИСКУРС И ПРАКТИКА

МОРАЛЬ И НРАВЫ

Если обратиться к истории морали, то мы увидим нечто странное. Христианская мораль стала всеобщим универсальным требованием вовсе не в средние века, а, скорее, в буржуазном обществе, которое теоретики морали расценивают как разруши­тельное по отношению к христианству. Думается, что этот пара­докс разрешится, если подойти к эволюции моральных норм в связи с институциональными правилами. В «Истории нравов» фукса описывается изменение морали как следствие сдвигов в социально-классовой структуре общества. В «Истории безумия» Фуко также проблематизируется изменение отношения к безум­цам, больным и нищим, которое происходило в эпоху Ренессанса и нового времени. Вопрос в том, как объяснить изменение моральных норм в ту или иную эпоху. Фукс описывает достаточно грубые и простые нравы эпохи Возрождения. Женщины выстав­ляют свое тело напоказ, мужчины не только с вожделением его рассматривают или прикасаются к нему, но и временами доволь­но бесцеремонно тискают. Прежде чем заключается брак, устраи­ваются пробные ночи, мужья демонстрируют друзьям своих жен, иногда в совершенно голом виде, и предлагают дорогим гостям в качестве утехи на ночь. Нередко брак оформляется уже после беременности. При этом такая мораль не является бесстыдной и ведущей к хаосу. Напротив, она способствует процветанию об­щества, ибо стимулирует деторождение. Что касается разврата, то он пресекался другими способами. Мужчина не мог оставить женщину с ребенком, ибо подвергался в этом случае остракизму. Точно так же борьба женщин за мужчин, выражающаяся в самом стремлении выйти замуж и в применении таких методов, которые нам сегодня кажутся аморальными (пробные ночи, ночные посе­щения), на самом деле связана с уменьшением числа молодых мужчин в результате войн, с экономическим подчинением жен­щины, которая не имела иной возможности выжить, кроме брака (отсутствие женских профессий вне сферы домашнего труда).

Точно так же изменение отношения к безумцам и нищим в эпоху становления буржуазного общества объяснимо новыми

Б.В. МАРКОВ

мерками человека. В средние века бедность не была пороком. Безумцы и нищие — это «божьи дети». Христос тоже был беден. Точно так же милостыня считалась не просто благотворитель­ностью, а способом попасть в рай. Отсюда ни дающие, ни берущие не испытывали друг к другу личной неприязни. Это был не эконо­мический обмен. Обменивались благодатью. Но в эпоху Возрожде­ния нищие и больные изгоняются и изолируются. Эпоха «Великого заточения» породила огромное количество разного рода исправи­тельных учреждений, в которых без особого разбора содержались все социально как бесполезные, так и опасные личности. Борьба за чистоту общества протекала под знаком экономического интереса. Но как этот внешний интерес смог изменить душевную, визуальную, моральную структуры сознания? Труд стал важной социальной цен­ностью и перестал расцениваться как наказание за грехи. Тезис: «кто не работает, тот не ест» — это чисто буржуазный лозунг. Но как это стало возможным впервые, когда христианские ценности еще каза­лись самоочевидными? Вряд ли в «переоценке ценностей» виноваты теоретики-вольтерьянцы. Но точно так же для объяснения этого переворота недостаточно веберовской ссылки на протестантизм.

Фуко, как и Фукс, связывает сдвиги в моральном дискурсе с недискурсивными практиками. После крестовых походов рыцари вернулись больными эпидемическими болезнями. Чума, сифилис и проказа уносили жизни тысяч людей. Христианские правила, основанные на телесном касании, объятиях, лобзаниях, символи­зирующих духовный союз, способствовали распространению этих заболеваний. Но как стали возможными специальные учрежде­ния для изоляции больных проказой, сифилисом, безумием? Как стала возможной сама дифференциация людей на нормальных и тех, кого нужно изолировать? Ссылка на объективное различие больных и здоровых кажется естественным ответом на эти вопро­сы. Больные, как и преступники, были конституированы задолго до христианства. Если их не убивали, то они содержались как бы на «заднем дворе». Так было и в средние века. Безумцы восприни­мались как юродивые, больные содержались в богадельнях, пре­ступники наказывались на виду у всех и расплачивались за преступление частями своего тела. Но в эпоху Возрождения начинается нечто новое. Сначала они изгоняются или изолируют­ся. Затем они подвергаются исправлению, а потом лечению. Но это уже смягчение, так сказать христианизация первоначальных жестких мер заточения. Удивляет также, что эта изоляция осущест­влялась без каких-либо юридических процедур, по указу короля, предписывающему поимку всех социально-неполноценных лич­ностей и заточение их без суда и следствия в одно из исправитель­ных заведений. Это означает, что существовало относительное единодушие, касающееся как дифференциации, так и преследо­вания социально опасных элементов.

305

Фуко обращает внимание на изображение безумцев в живопи­си. Если на христианских иконах и фресках они были непремен­ной частью аудитории Христа, т. е. «божьими детьми», то на картинах светских живописцев они изображаются, скорее, как посланцы дьявола. Их горящие жадным блеском глаза, их смуг­лые, гибкие и крепкие тела возбуждают чувство опасности. Живо­писцы воссоздали новый образ чужого, который живет рядом с нами и требует немедленного заточения. Не требовалось никакого судебного разбирательства для доказательства того, что эти люди — опасные безумцы, чужаки.

Фуко высказывает предположение, что изоляция безумцев стала возможной после того, как опустели лепрозории, ибо про­каза отступила, а свято место пусто не бывает. Но это вовсе не объясняет того, почему изолировали безумцев, бродяг, нищих, больных сифилисом, содомитов, неверных жен и девиц, потеряв­ших девственность до брака. Как оказались зачисленными в один список совершенно различные типы и формы отклонения? Каков механизм формирования самой дифференциации на нормальных и ненормальных? Трудно допустить, что он идет сверху от теоре­тиков, моралистов и юристов. Наоборот, они сами опираются уже на вполне сложившиеся различения, не вызывающие сомнений.

Различия нравов показывают проблематичность существова­ния всеобщей морали. Но если копнуть глубже, то в диагнозе врача, приговоре судьи, рекомендации специалиста — практиче­ски везде мы можем заметить следы морали, которая ныне действует конструктивно, а не нормативно. Сегодня мы уже критически относимся к доставшейся нам морали. И даже те, кто считает ее «вечной» или «общечеловеческой», на самом деле применяют ее по-своему. Теоретики, как правило, тяготеют к революционным изменениям в моральной сфере. Напротив, в повседневной жизни изменение морали происходит без каких-либо крутых переворотов. На словах признаются самые догматич­ные и традиционные положения, но применяются они по-своему и по-разному. При этом возможны два варианта. Первый — незаметное для самих индивидов постепенное изменение мораль­ных норм, которые на самом деле существуют не как достояние «хранителей» морали, а как традиции коллектива или группы людей. В этом случае, когда мы понимаем мораль как нормы, способствующие самосохранению общества, она проистекает из «стадного чувства», и именно это делает ее реальной силой. Недостаток в том, что в этом подходе она утрачивает свою автономность и оказывается переводом на некий личностный душевный язык социально-юридических законов. Мораль — это принятие внутрь внешней силы. Благодаря морали душа стано­вится сценой господства внешних сил. Именно на этом основано разоблачение морали у Ницше и Ленина. Другой вариант —

Б. В. МАРКОВ

превращение морали в этическое ориентирование. Наиболее пре­следуемо личностно-индивидуальное понимание морали: у каж­дого своя мораль или каждый по-своему понимает и применяет «максимы всеобщего законодательства». Это кажется прагматиз­мом и утилитаризмом. За это подвергались критике первые рус­ские нигилисты, выведенные на сцену Тургеневым. Морально — это то, что хорошо для меня, и совсем не обязательно, что оно окажется хорошим для другого. В сущности, главная трудность современной теории и моральной практики заключается в поиске компромисса между личным и коллективным. Сегодня никого не удовлетворяет теория долга. Мы гораздо выше ценим свою индиви­дуальность, чем во времена открытия самой идеи автономной индивидуальности, и почти утратили государственный инстинкт. Кант сохранял его в форме долга перед человечеством, Гегель подчинял индивидуальное духу. Мы же сегодня не способны огра­ничить нашу индивидуальность и переписываем все законы с позиций соблюдения «прав человека».

Но, может быть, сегодня «государственный инстинкт» нашел совсем иные формы своего воплощения, чем в Древней Греции, где он выражался в готовности индивида пожертвовать своей жизнью ради сохранения и процветания полиса. Современное общество уже не требует такого самопожертвования. Оно опира­ется не на моральную солидарность, а на функциональное един­ство труда и обмена. Правда, время от времени случаются соци­альные катастрофы и опять требуются личные жертвы, так что человечество не имеет возможности «накапливать жирок» и все время должно «подтягивать пояса», чтобы не скатиться в пропасть морального вырождения. Все время приходится помнить о мора­ли. Вот и сегодня, когда рыночные механизмы вытесняют полити­ко-идеологические формы достижения единства, когда на смену «большой идеологии», мобилизующей энтузиазм масс в нужном направлении, приходят частные интересы, возникает вопрос о том, что сможет объединить автономных индивидов. Общество сохраняет возможность апелляции к моральному дискурсу. За ним стоит серьезная сила, которая должна вовремя среагировать на угрожающее расширение индивидуализма. Однако на какую мораль опирается современный человек? Какой бы вопрос не обсуждался сегодня с моральной точки зрения, будь то вопросы войны и мира, любви и ненависти, возможны по меньшей мере две альтернативные и вместе с тем равно доказуемые и по-своему рациональные позиции. Например, одни оправдывают освободи­тельные войны, а другие считают всякую войну злом. Есть защит­ники и противники абортов и пересадки органов, и каждая из сторон приводит убедительные аргументы. А. Макинтайр в этой связи выдвинул предположение о моральной катастрофе, которая привела к тому, что нам остались обрывки, части прежде моно-