Маскулинности империи

Империалистический социальный порядок создавал иерархии маскулинности точно так же, как он создавал иерархии обществ и рас. Представители колонизированных народов классифицировались как “более мужественные” или “менее мужественные”. В британской Индии, например, мужчины народа бенгали считались более изнеженными по сравнению с патанами или сикхами, которых полагали сильными и воинственными. Аналогичные дистинкции проводились и в Южной Африке между готтентотами и зулусами. И в

867

Северной Америке между ирокезами, сиу и чиеннами с одной стороны и южными и юго-западными племенами с другой.

В то же время нарождающаяся образность гендерных различий в европейской культуре обеспечивала для всех этих целей общий набор символов превосходства и неполноценности. В имперской “поэтике войны” завоеватель представал зрелым мужчиной, в то время как подвергающиеся колонизации народы выводились грязными, сексуально озабоченными, изнеженными или наивными, как дети.⁶⁹ Во многих колониях колонисты называли туземных мужчин “мальчиками” (например, в Зимбабве).⁷⁰ Интересное исследование Синха, посвященное языку политической полемики в Индии в 1880-х и в 1890-х, показало, как образность “мужественного англичанина” и “изнеженного бенгали” развертывалась как дискурс для того, чтобы поддерживать колониальные привилегии и сдерживать движения за свержения колониализма.⁷¹ В конце девятнадцатого века расовые барьеры в колониальных обществах скорее становились прочнее, нежели слабели. Как следствие, гендерная идеология тяготела к тому, чтобы сплавиться с расизмом в таких причудливых формах, которые даже двадцатому веку не довелось расщепить.

Властные отношения империи подразумевали, что туземные гендерные порядки повсюду находятся под прессом колонизаторов более, чем где-либо еще. Но и сами колонизаторы изменялись. Барьеры позднего колониализма должны были не только защитить колонистов от “загрязнения” со стороны туземных нравов, но также и предвосхищали “хождения в туземный народ”, каковое, например, стало отправной точкой сюжета знаменитого романа Киплинга Ким. Прессинг, возможности и выгоды, которыми заведовала империя, также привели к изменениям в сфере труда среди колонистов и в сфере гендерных соглашений в этой области. Например, разделение труда в сфере ведения домашнего хозяйства теперь несколько изменилось благодаря тому, что туземные работники в большом количестве использовались в качестве домашних слуг.⁷² Империя также оказала влияние на гендерный порядок в самой метрополии посредством изменения гендерных идеологий, разделения труда и природы самого государства-метрополии. Например, империя весьма настойчиво фигурировала в качестве основного источника маскулинных образов в Британии, в организации бойскаутов, в культе Лоуренса Аравийского.⁷³ Здесь мы видим примеры важного принципа:

игры гендерных динамик различных частей мирового гендерного порядка.

868

Мир империи создал два очень различных набора установок на модернизацию маскулинности. На периферии насильственная реструктуризация местных экономик и рабочей силы привели с одной стороны — к индивидуализации, а с другой — к рационализации. Широко распространенным результатом этого процесса стало появление маскулинностей, в которых ведущее место занимал рационалистический, прагматический, эгоистичный расчет в качестве ведущей мотивации к действию. Этот тип маскулинности подчеркивал традиционное европейское гендерное противоречие между “рациональным” мужчиной и “иррациональной” женщиной. Появлялись и культурно-специфические формы маскулинности, как например, японский “человек-на-жаловании”. Этот тип впервые был описан в 1910-х как специфический для японского контекста большого индустриального города.⁷⁴ Но в целом результат был сравнительно одинаков для всех — маскулинность определялась через экономическое действие, причем, и рабочими, и предпринимателями, которые все лучше адаптировались к реалиям рыночной экономики.

В метрополии накопление материальных благ сделало возможным специализацию лидерства в доминирующих классах и борьбу за гегемонию, в которой маскулинности организовывались вокруг концепта доминирования или насилия, что вбило клин между такими маскулинностями и маскулинностями, организованными вокруг концептов опытности и компетентности. Классовые компромиссы, которые все более становились возможными благодаря благоденствию Европы и Северной Америки, сопровождались и гендерными компромиссами — движениями за гендерные реформы (наиболее заметным из них стало суфражистское женское движение), которые оспаривали мужские привилегии и требовали уступок от государства. В этом контексте назрела и повестка дня в области реформ маскулинности: движение за воздержанность, за брак по любви, движение за права гомосексуалистов, которое стремилось в конечном счете к тому, чтобы найти место для андрогинии в рамках движения за “освобождение мужчин” в 1970-х.⁷⁵

Не все попытки реконструкции маскулинности, однако, настаивали на толерантности или согласны были двигаться в сторону принятия андрогинии. Неистовые маскулинные политики фашизма, например, наоборот, подчеркивали доминацию, различия и осиянное славой насилие в качестве ведущих паттернов, да и в современном расистском движении их можно разглядеть без труда.⁷⁶

869