Беседа под дулом пистолета.

«В то время, когда пришли русские, я работала воспитательницей и жила на первом этаже, в помещении, где у меня была маленькая комнатка, точнее выгородка из досок. Я спала голой, укрывшись одеялом. И вот однажды я проснулась от того, что к моему горлу был приставлен пистолет. На моей кровати сидел мертвецки пьяный солдат. Я начала говорить с ним по-русски, сказала, что мы в концлагере пережили страшное время, что я осталась одна, без семьи, и, наверное, он тоже. И это он смог понять. Он стал говорить о том, как тяжело находиться столько времени вдали от дома, про своих родителей и близких. Мы спокойно поговорили. В конце концов, он пожелал мне всего хорошего и ушел. Когда ты понимаешь, что перед тобой не зверь, а человек, пусть и спятивший с ума, ты можешь с ним говорить – делать-то все равно нечего, – и, если удастся найти правильный тон, то это снизит агрессию и человеческое в человеке возьмет верх. Даже в аховой ситуации попытка установить душевный контакт имеет смысл: «Я знаю, тебе тяжело, и мне тяжело, мы оба тоскуем по дому».

О людях, сошедших с ума от голода, и о самосуде

«В одном из пунктов питания, устроенных русскими в лагере, я увидела страшную картину: один бывший заключенный убивал другого. Люди, сошедшие с ума от голода, теряли человеческий облик. В такой ситуации потерять его было несложно. Русские пытались их разнять, но безуспешно.

Тогда же я была свидетелем еще одной страшной истории – евреи-заключенные линчевали немца, они оторвали ему уши, отрезали нос, они бросали его в костер несколько раз, пока он не сгорел дотла. Это было видно из окна L 417, где мы жили с детьми. Я попросила русского охранника сделать что-нибудь, хотя бы прогнать их отсюда, ведь полный дом детей за этим наблюдает. Он сказал, что ничего поделать с этим не может, поскольку это евреи, которые «рассчитываются» с немцем. Люди всех национальностей могут быть и убийцами и жертвами. Психика человека подчас не способна справиться с давлением, оказываем на нее брутальными обстоятельствами. И мы думаем, что стоит обстоятельствам измениться, стать нормальными, люди сразу станут хорошими. Но нет, для того, что бы люди превратились в нелюдей, никаких концлагерей не нужно».

С несколько иных позиций освещает последние дни гетто советский врач Евгения Физдель, одна из тех, кто помогал спасать заболевших тифом. В её строках сочетается подход советской еврейки и капитана медицинской службы.

11 Мая 1945 года

Сегодня страшный день – приехали в Терезин. Как передать все, что пережито за эти часы? Победа! Ликующая Чехословакия, объятия, поцелуи, цветы, танцы на улицах. А мы въехали в крепостные ворота. Машина остановилась. Навстречу нам двигалась процессия живых трупов. Дети, взрослые старики. Кто шел, кто полз на четвереньках. Один старик обхватил колесо нашей машины, целовал его и кричал: «Хайль Сталин!»

Разместили госпиталь в Судетских казармах. Наше помещение на втором этаже, очевидно, здесь прежде была канцелярия. Много пустых металлических шкафов. Мы кладем их на пол. Так и будем спать – на металлических шкафах. Поступление больных начнется завтра. Сидим на своих «новых» кроватях, молчим онемело. Казалось бы, после всего, что мы, врачи, пережили на фронте, нас уже ничем не проймешь. Мы чудом остались живы, мы молоды, мы хотим жить! Но ведь и эти живые трупы тоже хотят жить… Сумасшедший блеск глаз из черепов, обтянутых кожей. На войне мы такого не видели. Что предстоит нам завтра?!

12 мая

Утром определился профиль нашего госпиталя: организуются два отделения – сыпного тифа и тяжелой алиментарной дистрофии. Все врачи остаются на лечебной работе вгоспитале, а меня отправляют в центральный санпропускник на территории городской больницы. Инструктировать меня должен главный эпидемиолог 3-й армии. И вот радость! Им оказался давнишний друг моего отца, который знал моего отца с детских лет, – майор медицинской службы Гернштейн Лев Иосифович. Моя задача – прием больных, санобработка помещений, транспорта и госпитализация по профилю заболевания. Руководить поступлением будет доктор Штейн, очень приятный, доброжелательный человек. Принимать больных будем последовательно, по спискам доктора Штейна: сыпной тиф, брюшной тиф, дизентерия, туберкулез.

Но сколько больных! Хорошо, что у доктора Штейна были помощники, которые ходили по казармам и блокам и, уж не знаю как, могли ориентироваться в этом хаосе. Они приносили ему сведения о том, где кто находится. Доктор Штейн предоставил мне списки с указанием имен больных и адресами помещений, составленные в соответствии с профилем заболевания. Выделено 10 санитарных военных машин с шоферами. Я передаю шоферам списки. Понятно, работы тут не на один день. Сегодня перевозим только сыпной тиф. Носилки, носилки, носилки – не успеваю и посмотреть на людей, да это и сейчас и не требуется. Нужно – всех раздеть и провести дезинфекцию, вещи – вон, дать чистое, постоянно контролировать качество санобработки. Под каблуками хрустят вши, я стою в потоке грязи и ужаса, пытаюсь им регулировать.

Человеческое месиво… Истощенные, завшивленные люди уже не реагируют на происходящее. Многие без сознания. Чем сложнее дело, тем сильней внутренняя мобилизация. Так было – в бою, так и сейчас. Только переживания другие. Здесь передо мной – физически уничтоженная нация. Нация, к которой я принадлежу. В нашей части 6 врачей, из них 4 еврейки, я – из Одессы, Ира из Минска, Оля из Дубоссар, Эля из Ташкента. Вечером мы сидим и ревем, проклинаем немцев – ведь у нас в Одессе и Минске погибло столько друзей и близких!

13 мая

Введен карантин. Все въезды и выезды в крепость перекрыты. У въездных ворот сторожевые посты и тифозные знаки: череп и скрещенные кости. Жители гетто в страшном расстройстве. Благодарность за освобождение омрачнена запретом на выезд. Но установленный порядок не допускает нарушения. Здоровые могут быть инфицированы и распространять эпидемию. Не знаю, с какого дня отсчитывать три недели карантина; тому, кто считает каждую секунду до выхода из гетто, это время покажется вечностью.

15 мая

С работой освоилась, но на душе по-прежнему тяжело. Доктор Штейн рассказывал об ужасной скученности в казармах. Наши регулярные части обошли Терезин, немцы использовали его как отстойник – свезли сюда инфекционных больных со всей округи, побросали по разным помещениям и смылись. Сегодня я ездила в Магдебургские казармы, к дизентерийным больным. Условия, в которых они находятся, описать невозможно. Зловоние, все лежат в собственных испражнениях. В какой-то маленькой комнате я увидела такую картину – трое лежат вдоль, двое на них – поперек… Живые? Мертвые? Живые – дышат. Сегодня всех отсюда проведут через пропускник – в госпиталь. Медики из бывших узников нам здорово помогают. Особенно симпатична мне Ружена из Югославии. Она по-матерински бережно обращается с больными – раздевает, моет, переодевает в чистое. От одного прикосновения её рук больным становится легче.

Проблемы с бельем – армейские запасы иссякли. Привозят белье из крепостных подземных складов. Оно осталось от евреев. От убитых и депортированных. Но нет выхода, приходится пользоваться и этим. (Все вещи умерших в Терезине и отправленных на смерть, находятся в огромном хранилище, в подземелье крепости. Горы чемоданов с номерами. С немецкой аккуратностью все разложено по «рубрикам» – зубы, волосы, платья, лифчики… Очень много было золота. Один любитель «вывозить» Песковацкий это золото забрал. Потом его судили. Наш комендант, майор Кузьмин, был человеком порядочным, а все же один негодяй к нему затесался.)

17 мая

Была в отделении алиментарной дистрофии. Польский еврей кричит: «Дайте хлеба! Хоть сколько-нибудь! Хлеба, хлеба!» Хлеб, который ему дают он прячет под себя – «для детей». Никому не удается вытащить из-под него эти припасы. Многие дистрофики страдают тяжелыми психозами. Сумасшедший дом с пациентами-скелетами. Чехи, живущие рядом с Терезиным, проявляют трогательную заботу о больных: по утрам возле крепостных ворот радом с нашим госпиталем (въезд из Литомержиц запрещен) стоят повозки с клубникой и сметаной. «Pro nemocne», т.е. «для больных».

К нам приходят знакомиться уцелевшие евреи из Чехословакии, Венгрии, Австрии, Польши, Франции, Германии. Они рассказывают, что отсюда на уничтожение отправляли семьями, но не всех вместе: детей – одним транспортом, родителей – другим, мужей – сначала, жен – вслед за ними. Многие погибали и в самом гетто. Сегодня приходил доктор Блох с женой. Они из Амстердама. Их дети, дочь и сын, погибли в Освенциме. Жена доктора Блоха умоляла меня подарить ей звездочку с моего берета, на память, как самую дорогую реликвию. Я не имела права нарушить офицерскую форму – и все же звездочку подарила. Они приглашали меня в Амстердам: «Спросите где живет доктор Блох вам сразу покажут». Сколько доброго делал этот человек в своей жизни… Доктор Блох рассказывал, сколько здесь было выдающихся и заслуженных людей – писателей, архитекторов, музыкантов художников врачей.

Но пришло возмездие. Пленные немцы ходят в полосатых пижамах, на их спинах малярной краской нарисована большая свастика. Немцев используют на грязных работах, они черпают похлебку из грязного котла на улице. (Я была свидетельницей самосуда. Евреи поймали фашиста, который, по их данным отличался особым зверством. Это было во дворе Судетских казарм. Изможденные люди выползли во двор с бритвочками и начали его резать. Наш замполит, майор Фомин, увидел это и как заорет: «Прекратить самосуд!» А я сказала ему: «Пойдем, мы этого не видели».

26 мая

Распространение эпидемии остановлено. Центральный санпропускник закрыт. Больные проходят обработку по месту госпитализации. Меня перевели в туберкулезное отделение. Туберкулезников, нуждающихся в стационарном лечении, очень много. Для них выделено большое здание на городской площади. Приехали врачи из Праги и студенты-старшекурсники. Помещения просторные, светлые, но никаких противотуберкулезных препаратов у нас нет. Основное лечение - питание, кормят по высшей армейской норме – летная, 15-я. Снабжает продуктами и швейцарский Красный Крест. Работать здесь значительно легче, но зато большая опасность заражения. По чешскому закону, под который подходят люди моложе сорока пяти лет, в отделении, где есть больные с открытой формой туберкулеза, могут работать только те врачи, которые сами перенесли туберкулез. Чехи удивились тому, что я здесь работаю. Но у нас законы другие.

Вчера бродила по городу. Мрачные казармы. Говорят, они были переполнены. Сколько же здесь было людей?! Есть здесь магазины и мастерские – пошивочные, часовые и сапожные. Но общая атмосфера безрадостная. Все ждут момента, когда, наконец, снимут карантин.

28 мая

Карантин снят! Сегодня мы побывали в Малой крепости, где содержались политзаключенные. Там тоже было много сыпнотифозных. Их свозили сюда отовсюду, но сейчас камеры пусты. Не знаю, где держат карантин все бывшие заключенные Малой крепости, у нас оттуда только туберкулезные больные. Показали нам место расстрела 52 молодых ребят-антифашистов. Их убили 2 мая, когда мы были уже так близко. Рассказывали, что палачи, устав, уходили на перерыв, а обреченные стояли… Весна, солнце, все цветет, победа у ворот – и очередь на смерть. Домой мы шли молча. Какие еще потрясения ждут нас в этом страшном городе?

7 июня

Из госпиталя уже почти все больные выписаны. Больных стало намного меньше, к тому же и чешские медики взяли на себя часть работы.

11 июня

Город пустеет, уехали все чешские евреи, уезжают и остальные, кто куда: в Венгрию, Австрию, Францию, Германию. По радио раздаются призывы к евреям: «Ждем возвращения наших сограждан». Я слышала обращение из Мюнхена: «Граждане Мюнхена ждут быстрейшего возвращения евреев в свой город». Только Польша молчит. И польские евреи не торопятся с отъездом.

Около Судетских казарм появилось представительство американских миссионеров. Какой-то миллионер завещал свое наследство миссии по репатриации евреев в Палестину. Записались две наши вольнонаемные медсестры, Мария и Аделя, еврейки из Западной Украины. Нам сказали, что в Палестину едут одни польские евреи. Через Австрию, Венгрию и Румынии. Больше никаких подробностей не знаю.

Постепенно выписываются и больные из госпиталей. В нашем туберкулезном отделении выписки еще нет, пока что радуемся любому признаку улучшения в состоянии больных. Смертность высокая. На фоне тяжелой алиментарной дистрофии лечить туберкулез очень трудно. Больные до последнего остаются в сознании. Как же страшно – умирать, дождавшись свободы!