Глава 8. Уильямс, хатчинсон и «охота за ведьмами»

I. Роджер Уильямс; эпоха и идеи

Вернон Л. Паррингтон в своем классическом исследовании «Дух колоний» («The Colonial Mind») выступил пионером в выдвижении гигантской фигуры Роджера Уильямса. И все-таки, выполняя это благородное дело, Паррингтон склонен был изолировать Уильямса от основного потока своего времени и тем исказить и человека и эпоху. Уильямс, писал Паррингтон, «жил и грезил в будущем, которое ему не было суждено увидеть; ему не терпелось принести людям рай, к которому они еще не были готовы. А так как люди еще не были готовы, они не могли понять оснований для его надежды; не поняв же их, они были озадачены, отдались во власть гнева и изгнали его, предоставив ему предаваться своим мечтам в дикой глуши».

Но ведь не «человек вообще» изгнал Уильямса — его изгнал правящий класс массачусетской колонии. И будучи изгнан, Уильямс вовсе не предавался своим мечтам в дикой глуши; напротив, несколько колонистов из Массачусетса, также выступавшие против этого класса, отправились с ним уже в первые недели, а вскоре за ним последовали и многие другие — причем не только из Массачусетса, но и из Англии — и совместными усилиями они превратили дикую глушь в колонию Род-Айленд. Приведенные слова Паррингтона характеризуют Уильямса как благородного, но непрактического мыслителя; а в действительности (как указывал Клинтон Росситер) «и ум и жизненный путь Уильямса характеризовало необычайно тесное единство его духовной и практической деятельности».

Решающее значение Роджера Уильямса заключается вовсе не в его уникальности и не в изгнании, постигшем его за прогрессивные идеи. Оно заключается скорее в органической связи между этими идеями, с одной стороны, и временем и местом его деятельности — с другой, что обнаружилось в тех практических успехах, которых он достиг (с помощью многих людей) в претворении этих идей в жизнь. В данном смысле жизненный путь Уильямса необычайно ярко озаряет американскую колониальную историю.

Рассматривая эгалитаризм Уильямса, его выступление против связывания церкви с государством, его призыв к свободе совести, уместно вспомнить, что все это можно найти в Утопии Томаса Мора (1516 год) — стране, помещенной им, напоминаем, в Америке. «Один из древнейших законов» Утопии, писал Мор, предусматривал,

«что никому его религия не ставится в вину… Вместе с тем, утопийцы не заставляют его угрозами скрывать свое настроение; они не допускают притворства и лжи, к которым, как ближе всего граничащим с обманом, питают удивительную ненависть».

Кроме того, в Утопии богачи не грабят бедняков, а все живут сообща и помогают друг другу (точь-в-точь так поступают индейцы, позднее восторженно писал Роджер Уильямс), и все это чрезвычайно удивительно, писал Мор, ибо:

«При неоднократном и внимательном созерцании всех процветающих ныне государств я могу клятвенно утверждать, что они представляются не чем иным, как неким заговором богачей, домогающихся под именем и вывеской государства своих личных выгод».

Необходимо отметить — и Макс Сейвелл сделал это в своем замечательном исследовании духовной и культурной жизни колоний «Семена свободы», — что идеи религиозной терпимости и целесообразности отделения церкви от государства развивали многие английские современники и друзья Уильямса. Это было, очевидно, частью общего исторического процесса разрыва с феодализмом.

Большое значение для объяснения растущего благоволения, с каким правители Англии взирали на религиозную терпимость, имеет тот факт, что такая терпимость помогала привлекать поселенцев в колониальные области, а этому особенно были рады собственники; отсутствие же ее наносило ущерб свободному развитию торговли, в котором больше всего нуждались купцы. Поэтому собственники в своей пропаганде, направленной на привлечение поселенцев из Европы, неизменно подчеркивали три вещи: либеральную земельную политику; мягкое управление; религиозную свободу. Что же касается торгового аспекта, то обратите внимание на следующие слова в послании лордов Торговой палаты в Лондоне президенту виргинского Законодательного совета[15], датированном 1 сентября 1750 года: «Поскольку терпимость и свобода отправления религии являются столь ценной ветвью свободы и столь существенны для обогащения и улучшения торгующей нации, они всегда должны почитаться священными в колониях их величеств».

Сам Оливер Кромвель размышлял вслух: «Разве это честно: требовать [религиозной] свободы и отказывать в ней другим?» Джон Мильтон развивал идеи религиозной терпимости — ограниченной, правда, протестантами — и в 1641 году следующими словами возвестил о своем отказе принести «присягу на верность», которой незадолго перед тем потребовал обескураженный Карл I:

«Видя, как тирания вторглась в дела церкви, — как тот, кто принимает сан, принуждается взять на себя обязательство стать рабом, да еще принести присягу, которую (если только он не принимает ее, заглушив в себе голос совести) он вынужден будет нарушить или растоптать свою веру, — я решил предпочесть безупречное молчание пред священным алтарем слова, где воцарились порабощение и клятвопреступление».

Сэр Генри Вейн, один из лидеров парламента, в его борьбе против Карла, который сам бывал в Массачусетсе и был хорошо знаком с Уильямсом, писал, касаясь вопроса о взаимоотношениях церкви и государства, то же самое, что утверждал Уильямс: «Правительственные чиновники не вправе выходить за пределы вопросов, касающихся практических дел общения и материальных отношений между человеком и человеком».

Надо еще учитывать, что появление аналогичных сомнений было характерно для большей части европейского континента. То был период коллегиантов, генералистов, фамилистов, антиномианцев, «друзей», «искателей» — Ганса Денка, Валентина Вейгеля, Якоба Бёме, Джайлса Рэндола, Джорджа Фокса и Роджера Уильямса.

Все они ополчались против догмы, авторитаризма и формализма. Все выпячивали Свет, Дух или Слово как наиболее важный источник общения с богом. Все верили в возможность победы над грехом. А многие делали из указанных идей определенные политические выводы, вроде обличения религиозного преследования или осуждения экономического и политического порабощения народных масс. Наиболее прогрессивную позицию среди них занимали так называемые левеллеры — люди вроде Джона Лилберна, Уильяма Уолуина и Ричарда Овертона, чьи произведения выходили в одно время с произведениями Роджера Уильямса и отстаивали в значительной мере аналогичные аргументы и программы.

Обращаясь к Массачусетсу 1630‑х годов, когда здесь подвизался Роджер Уильямс, мы видим, что колонию характеризовали социальный протест и брожение умов, противостоявшие церковной олигархии Уинтропа и Коттона. Именно в 1630 году эта олигархия выслала в Англию оппозиционно настроенного купца Томаса Мортона за «подрывное поведение и опасные мысли». Ничего необычного не было и в наказании, которому в 1631 году подвергся некий Филип Рэтклиф; он был приговорен к «бичеванию, отрезанию ушей, штрафу в 40 шиллингов и высылке» за преступление, выразившееся в «произнесении злонамеренных и позорящих речей против властей и церкви».

Уильямс жил в Массачусетсе в пору, когда политическая борьба свободных элементов населения против железных тисков горстки правителей достигла своего апогея. Именно в 1633 году меньшинство, обладавшее избирательными правами, подало свои голоса за то, чтобы губернатор и его помощники избирались ежегодно и чтобы каждый город назначал двух делегатов, на обязанности которых лежало бы сотрудничать с ними в обложении налогами.

В следующем году эти свободные элементы пошли еще дальше и потребовали, чтобы губернатор Уинтроп и Генеральный двор неукоснительно держались положений первоначальной хартии, предоставлявших всему свободному населению право участия в составлении законов. Губернатор Уинтроп и духовенство во главе с Джоном Коттоном — а оно контролировало избирательное право, так как обладало правом определения принадлежности к данной церкви, голосовать же разрешалось только принадлежащим к данной церкви — оказали остервенелое противодействие этому требованию, но потерпели неудачу. Таким образом в Массачусетсе было создано представительное управление — правда, весьма ограниченного типа, при котором у власти находился лишь незначительный «цвет общества», — а Генеральный двор, куда входили губернатор, его помощники и избиравшиеся городами депутаты, был облечен правом зачислять в категорию свободных граждан, облагать налогами и принимать законы.

Олигархия все еще сохранила господствующие позиции, но ей был брошен вызов, ей пришлось пойти на частичные уступки, минувшие события нагнали на нее смертельный ужас. И действительно, выборы, прошедшие в 1634 году в Бостоне, имели явную классовую окраску. Жители города боялись, что «богачи не дадут бедному люду должной толики земли», — страх вполне обоснованный, так как губернатор Уинтроп щедро наделил себя 1800 акрами, а его собратья по классу не слишком отстали от него — Дадли с 1700 и Солтонстол с 1600 акров. Частью этого социального протеста и интеллектуального брожения и явились кощунственные обличения Роджера Уильямса и других.

Несмотря на утверждение столь выдающегося авторитета, как Перри Миллер (в его исследовании «Дух Новой Англии»), что борьба, раздиравшая Массачусетс в XVII столетии, «велась не лицами, принципиально отвергавшими диктаторское или антидемократическое правление святых, а приверженцами религиозных взглядов, шедших вразрез с официальной ортодоксией», мы считаем такой взгляд в высшей степени узким. Между тем Миллер в своем более позднем труде — биографии Роджера Уильямса — применяет тот же взгляд к данной конкретной личности и приходит к заключению, что Уильямс «фактически почти или вовсе не оказал влияния на развитие американских институтов», что прогресс, достигнутый позднее в области религиозной свободы, был завоеван на «совершенно иных основах», нежели те, которые были выдвинуты Уильямсом, и что прославляющие его «как пророка религиозной свободы» удостаивают его нимба, который ему совсем не по голове.

Миллер был озабочен тем, чтобы исправить анахронистическое представление о Роджере Уильямсе и его эпохе, которые обычно характеризовались в исторических исследованиях с точки зрения условий XX столетия. Такое представление, бесспорно, ошибочно и механистично, однако в процессе исправления Миллер хватил через край и разорвал преемственную связь истории. Он выпятил единичное за счет общего и взаимосвязанного.

Правда же заключается в том, что современники самого Уильямса рассматривали его нападки как направленные, по выражению Коттона Мезера, против «всего политического и церковного устройства края». Правда заключается в том, что Джон Уинтроп в своем «Дневнике» за 1645 год утверждал, что «великие вопросы, терзающие наш край, касаются власти правительственных чиновников и свободы народа».

Конечно, Уинтроп говорил о религиозной свободе, но ведь в действительности и понятиях того времени церковь и государство представляли собой единое целое, а чиновники являлись орудиями клира. Вот почему нападки Уильямса били по самому основанию политической, экономической и идеологической структуры общества его времени и оказали весьма глубокое и длительное воздействие на это общество и время. Воздействие это сыграло величайшую роль в «развитии институтов» не только в плане Род-Айленда, где оно оказалось решающим, но и в плане всей Новой Англии, а в конечном счете и Соединенных Штатов в целом.

В то же время, отмечая влияние Уильямса и подобных ему, нельзя игнорировать и решающей власти и влияния Уинтропов, Мезеров и Коттонов на свое и будущее время. Перри Миллер, на мой взгляд, в основном прав, когда он заявляет, что такие люди, как преподобный Джон Коттон, представляли собой «олицетворение того образа респектабельности, правоверности, успеха… который начиная с этого времени господствовал на арене американской религиозной и интеллектуальной жизни». Я бы только указал здесь границы этого господства и добавил еще элемент борьбы против «респектабельности», которая составляла столь значительный компонент американской традиции и столь выдающимся примером которой является Роджер Уильямс. И все-таки нельзя не согласиться, что чрезмерное сосредоточение внимания на Уильямсе, его злоключениях и оправдании рождает тенденцию недооценки реальности длительного влияния Коттонов, а это фактически означает искажение характеристики и самих Уильямсов.

Уильямс действительно верил, что «бог сотворил из одной крови» все человечество. Для него все люди были равны перед богом и потому должны были встречать равное отношение со стороны детей божьих. Уильямс говорил о равном отношении ко всем людям — независимо от цвета кожи и вероисповедания. Особо примечателен тот факт, что он при этом имел в виду и американских индейцев (Уильямс, кстати, являлся автором первого индейско-английского словаря), а также выводил необходимое, но весьма дерзкое заключение, что насильственное отторжение их земель было греховно и потому недействительно, оспаривая тем самым права короля и всех иных лиц на владение землей — оспаривая, по существу, самую основу массачусетской экономики.

Уильямс требовал полного отделения церкви от государства и решительно ополчился против «кровавой доктрины преследования за нравственные убеждения», нападая тем самым на идеологическую основу теократической олигархии в Массачусетсе2. Уильямс, понятно, был далеко не индифферентен в вопросах религии; он настаивал на том, чтобы все, даже «самые языческие, еврейские, турецкие или антихристианские нравственные убеждения и культы» пользовались полной свободой и никоим образом не служили поводом для какого-либо преследования.

Уильямс с особой категоричностью отвергал право олигархии требовать от всех жителей колонии присяги на верность и сам отказывался приносить ее. Он считал подобную присягу богохульственной и побеждал членов своей сейлемской церкви выступать против этой присяги.

Роджер Уильямс проповедовал, что «суверенитет, первоначало и основа гражданской власти заключаются в народе», из чего следовало, что

«народ вправе воздвигать и устанавливать такую форму правления, какая ему представляется наиболее подобающей применительно к его гражданскому состоянию. И очевидно, что такие органы управления, какие им созданы и поставлены у власти, имеют не больше власти и не на больший срок, чем это установлено гражданской властью или народным согласием и одобрением».

При этом Уильямс не выхолащивал суть этого взгляда (как это делали Коттоны) утверждением, что, хотя всякая власть исходит от народа, это относится по существу лишь к духовно возрожденным людям, а люди, естественно (особенно если они принадлежат к числу духовно возрожденных), стремятся выполнять волю бога. Стремясь к этому, они знают, что именно правительственные чиновники являются орудиями бога, претворяющими в жизнь его волю; значит, волей народа надо считать волю бога, которую знают и возвещают его слуги, — то есть олигархия!

Государство, считал Уильямс, должно касаться только поведения, а не нравственных убеждений; его делом должна быть забота о благоденствии и мирной жизни граждан. Такое государство необходимо (анархию Уильямс отвергал); и только такое государство находится в согласии с волей бога.

Уильямс после следствия и суда был приговорен к изгнанию, так как он «обсуждал и разглашал разные новые и опасные суждения против власти правительственных чиновников». Сначала приведение приговора в исполнение было отложено, пока не минует зима, но при условии, что Уильямс не будет встречаться с жителями Сейлема. Жители, однако, домогались общества Уильямса, так как они любили его и благоволили ему. Поэтому судебным приставам был отдан приказ о немедленном аресте Уильямса. Как выразился Коттон: «Его развращенное воображение всю зиму давало бы пищу духовным терзаниям края, и, стремясь не допустить этого, судьи решили заставить его еще зимой убраться отсюда».

Только оказав сильное давление на сейлемскую конгрегацию Уильямса (в частности, угрожая отобрать у города необходимые земли), правительственным чиновникам удалось добиться от церкви, к которой принадлежал Уильямс, отрешения его с поста священника. Но даже при этом на стороне Уильямса осталось довольно значительное меньшинство. В первые же месяцы после того, как он был изгнан и достиг нынешнего Род-Айленда (место, где он поселился, он назвал Провиденс), за ним последовало 60 человек, а в течение немногих лет в новый Ханаан стеклось несколько тысяч. Особо надо упомянуть миссис Уильямс, которая, воспитывая шестерых детей и разделяя с мужем его страдальческую и голодную жизнь, неизменно оставалась его верной союзницей и опорой.

II. Роджер Уильямс; высылка его и создание им государства

После многих злоключений Уильямсу удалось добиться хартии для основанного им Род-Айленда и отразить несколько попыток вторжения со стороны Массачусетса, правители которого жаждали силой стереть с лица земли «Сброд-Айленд». В 1647 году для колонии Уильямса были выработаны юридические основы управления, которые сделали ее территорией с самой демократической формой управления из всех существовавших в ту пору. Рабство и кабальная служба были в ней запрещены (правда, в отношении первого запрет утратил силу в XVIII столетии). Уголовный кодекс был здесь неизмеримо более гуманным, нежели в самой Англии или любой другой ее колонии. Тюремное заключение за долги было отменено, но лишь для тех должников, которые соглашались на постепенную выплату. Земля честно покупалась у индейцев, и во взаимоотношениях с ними был утвержден образец справедливости, результатом чего явились нерушимые дружба и мир. Сосредоточение земли в руках немногих запрещалось, всем жителям была предоставлена полная свобода религии и совести. Род-Айленд был провозглашен прибежищем для всех, страдающих за свои нравственные убеждения, и действительно, евреи, квакеры, и даже «ведьмы» находили здесь приют, равенство и братство. Договор, установивший эту систему правления, — а приняла его ассамблея, представлявшая большинство мужского населения, — открыто провозглашал эту систему «демократической, то есть правлением, покоящимся на свободном и добровольном согласии всех (либо большинства) жителей».

Все должностные лица ежегодно переизбирались и могли быть отозваны. Английский свод законов был принят, но примечательно, что право кого-либо требовать особого отношения к себе на основе «знатности рода» отрицалось.

Хотя представления Уильямса о полном равенстве не включали в себя политическое освобождение женщин (а также не распространялись и на квакеров), в них содержалось утверждение о равенстве мужчин и женщин перед богом, о том, что женщины вправе иметь собственные суждения, выражать и поддерживать их. Примечательным в этом плане было дело Гудмана Вайнера, который в 1638 году попытался воспрепятствовать своей жене посещать религиозные собрания, раздражавшие его. Миссис Вайнер, однако, настаивала на своем праве верить по-своему, и когда муж употребил силу, чтобы навязать свою волю, Род-Айленд лишил его избирательных прав и принудил покинуть колонию, отвергнув тем самым «свободу» супруга держать в повиновении свою жену, несмотря на ряд высказываний отменных библейских авторитетов в пользу такого поведения.

Нет нужды говорить, что частная собственность не была ущемлена, а, наоборот, поощрялась и бралась под защиту, а на этой почве, по мере того как миновали десятилетия, начались сосредоточение земли в руках немногих и спекуляция ею. В итоге все более развивалось экономическое (и как следствие — политическое) неравенство3, пока дело не дошло до того, что уже в XIX столетии политическая машина Род-Айленда оказалась совершенно отсталой, даже с точки зрения буржуазной демократии.

Тем не менее Роджер Уильямс был одним из самых прогрессивных, стойких и энергичных поборников свободы, каких вообще знавала американская история; в его время лишь немногие могли сравниться с ним, и никто не мог превзойти его в преданности делу благоденствия человечества.

III. Замечательная женщина — миссис Хатчинсон

В те же годы, когда Роджер Уильямс оспаривал власть массачусетской олигархии, ряд других мужчин и женщин делал то же самое и также вырывался из-под ее владычества. Наиболее значительными среди них были преподобный Томас Гукер, миссис Анна Хатчинсон, миссис Кэтрин Скотт, Езекиль Холлоумэн (последние двое — основатели первой баптистской церкви в 1637 году), Джон Уилрайт, Уильям Коддингтон, Джон Кларк и Сэмюэль Гортон.

Гукер, прибывший в Массачусетс в 1633 году, был священником в Ньютоне (нынешнем Кембридже) и одним из ведущих деятелей массачусетской олигархии. Именно ему фактически была доверена тяжкая задача ведения полемики с Уильямсом и опровержения его ересей. Тем не менее он, вместе с большинством своей паствы, счел необходимым в 1636 году покинуть колонию, так как даже они в конце концов признали абсолютизм Мезеров и Коттонов невыносимым.

Хотя совершенно неверно ставить знак равенства между позицией Гукера и позицией Уильямса в плане демократической и эгалитарной ориентации — как это делал ранее Паррингтон и совсем недавно Карлтон Билс, — тем не менее ошибочна и точка зрения Перри Миллера, будто Гукер вообще не представлял разрыва с олигархией. Разве он не выступал в защиту более представительного правления, разве он не расходился во мнении с Уинтропом, который утверждал, что среди массы народа «лучшая часть всегда наименьшая, а среди этой малой части мудрецы всегда в меньшинстве»? Напротив, возражал Гукер: «Генеральный совет, избранный всеми, я считаю, да будет позволено мне заметить, наиболее подходящим для правления и наиболее надежным средством для облегчения положения народа». «Основные уставы» (принятые в январе 1639 года), на базе которых был создан гукеровский Коннектикут, хотя и консервативные в политическом и идеологическом отношении по сравнению с системой Уильямса, давали представительство более широкой массе народа и в большей мере откликались на ее запросы, чем массачусетская система.

Идеи замечательной женщины — миссис Хатчинсон и ее многочисленных последователей представляли одну из самых серьезных угроз владычеству олигархии, с какими ей когда-либо приходилось сталкиваться. Миссис Хатчинсон, близкий друг преподобного Джона Коттона, поселилась в Бостоне в 1634 году. Она рано завела обычай устраивать совместные обсуждения важнейших философских и религиозных проблем. В результате она пришла к заключению, что библия учит спасению через «ковенант благодати», а не через «ковенант дел»[16]. Миссис Хатчинсон (подобно квакерам, которым также предстояло поколебать устои теократии и вызвать со стороны последней оргию садизма) утверждала, что коренную истину религиозного опыта составляет внутренний свет. Она говорила, что религиозный опыт является индивидуальным и личным и не нуждается в формализированном изучении, не говоря уже о священническом наставничестве и владычестве.

Или, как выразил ту же мысль один из последователей миссис Хатчинсон: «По мне лучше слушать того, кто говорит просто по внушению духа, без всякого изучения, нежели всяких ваших ученых грамотеев, как бы ни были велики их знания священного писания». Заметьте, что «тот» мог означать и женщину и что в данном конкретном случае руководителем еретиков действительно была женщина. И в самом деле, не последним из обвинений, выдвинутых против миссис Хатчинсон, являлось то, что ее бунт был многоплановым. Ведь дело не только в том, что ее идеи клонили к ниспровержению олигархии, — она еще настаивала на своем праве предавать эти идеи огласке и тем самым, будучи всего лишь женщиной, претендовала на равенство с мужчинами и, больше того, утверждала, что кое в чем может даже поучить их.

Некоторое представление о весомости этого соображения можно извлечь из одного замечания, сделанного в те времена губернатором Джоном Уинтропом. Вот что он писал в своем дневнике 13 апреля 1645 года:

«Мистер Гопкинс, губернатор Хартфорда, что на Коннектикуте, приехал в Бостон и привез с собой супругу (благочестивую молодую женщину, и к тому же отменных способностей), впавшую в горестный недуг — потерю разумения и рассудка, развившийся в ней за последние годы по причине того, что она всецело отдалась чтению и письму и сочинила много книг. Супруг ее, питая к ней сильнейшую любовь и нежность, не желал ее огорчать; но он узрел свое заблуждение, когда было уже слишком поздно. Ведь если бы она занималась выполнением своих домашних обязанностей и всем тем, что является уделом женщин, а не совратилась со своего пути и призвания, не совала нос в дела, приличествующие мужчинам, чьи умы сильнее и т. д., то она сохранила бы свой ум и еще могла бы усовершенствовать его с пользой и почтением на месте, предопределенном для нее богом».

А миссис Анна Брэдстрит, ведущий поэт Новой Англии XVII столетия, жена одного губернатора и дочь другого, писала почти в то же самое время:

Здесь многие клевещут на меня,

Что, мол, иглу бы ей в руке держать,

А не перо. Но я, за женщин мстя,

Сумею и пером всяк злой язык пронзать!

Да не всесильно и поэта мастерство.

Пусть и пронзит их всех мой стих могучий,

Они шипеть все ж будут: «Воровство

(Какой она поэт!) или удачный случай!»

Следовательно, то обстоятельство, что вызов исходил от женщины, действительно являлось одним из решающих факторов; и надо сказать, что он недооценивается в посвященной данной теме литературе, которая пытается объяснить осуждение иерархией миссис Хатчинсон, как особенно опасной «подрывной личности». Однако решающую роль играли, конечно, ее идеи, а не пол. И идеи эти представляли собой, по выражению Перри Миллера, разновидность «религиозной анархии»; там же, где церковь и государство были едины, такая анархия опасно приближалась к анархии политической4.

Взгляды Хатчинсон получили энергичную поддержку в народных массах, в первую очередь в Бостоне, и олигархии понадобилось много месяцев изощренного маневрирования, чтобы протащить вердикт о ереси, что означало обвинение в бунте и влекло за собой приговор о высылке. Часть из этих политических изгнанников присоединилась к Уильямсу, чтобы помочь ему в основании Род-Айленда, другая направила свои стопы в иные края, причем кое-кто забрался на север вплоть до нынешних Мэна и Нью-Гэмпшира. Остальные же, возвратились в Массачусетс, где были преданы казни[17].

Изучая положение в Англии начала XVII столетия и движения, развернувшиеся в Новой Англии и символизированные именами Роджера Уильямса и Анны Хатчинсон, можно лучше понять такой факт, как обнародование в 1641 году в колонии Массачусетс-Бей «Свода свобод». Губернатор Уинтроп заметил в 1639 году, что жители «издавна жаждали свода законов и полагали свое состояние весьма небезопасным, пока столь великая власть находилась на усмотрении правительственных чиновников». Именно эта «жажда» и угрожающее давление масс, получившее свое выражение в движениях Уильямса и Хатчинсон, и вынудили правителей колонии издать «Свод свобод».

Хотя некоторые из свобод в данном кодексе фактически были ограничены протестантами, придерживавшимися конгрегациональной формы вероисповедания, он предусматривал в отношении «каждой персоны в пределах данной юрисдикции, будь то житель или иноземец», ряд индивидуальных прав и защит. Так, правящим властям было запрещено лишать кого-либо жизни, свободы или собственности без должного решения суда; и за всеми было особо признано право на равную защиту закона.

Кодекс предусматривал процедуру, соответствующую положениям «Габеас корпус акт»[18], и объявлял незаконными «бесчеловечные, варварские или жестокие» наказания (хотя то, что было тогда разрешено, указывает на перемену, какую с тех пор претерпело понятие «жестокости»). Для признания виновным в преступлении, караемом смертной казнью, необходимы были показания двух свидетелей. Всем свободным колонистам были гарантированы право подачи петиций и свобода отправления религии, правда, в тех жестких пределах, о которых речь шла выше. Монополии были объявлены незаконными, принудительная военная служба вне границ колонии запрещалась.

Кодекс, далее, предусматривал ежегодные выборы в каждой городской общине; привилегия, предоставлявшаяся обычным правом мужьям на физическое «увещание» своих жен, была объявлена недействительной. Мужьям было запрещено прибегать к какому-либо насилию по отношению к своим женам — «иначе как в порядке самозащиты против их нападения». Эмиграция за границы колонии была признана правом каждого жителя.

Этот прогрессивный свод права оказал влияние на принятие аналогичных законодательных актов другими колониями, как, например, Коннектикутом. Он сыграл также немаловажную роль (как показал Роберт А. Рэтленд) в качестве одного из выросших на родной почве прецедентов, венцом которых явился американский «Билль о правах».

IV. «Охота за ведьмами»; историческая обстановка

Ангелы мрака и ангелы света были такой же реальностью для европейской цивилизации XVI и XVII столетий, как и сам господь бог. Не кто иной, как Мартин Лютер, рассказывал с дотошными подробностями о своей встрече с посланцем дьявола и разъяснял, что он прогнал исчадие ада, запустив в него чернильницей.

Повсюду людей окружала тайна, и объяснением служило сверхъестественное. Повсюду людей окружали также лишения, невзгоды и страдания, и если бы решения вопросов стали искать на путях мирских дел, то эти поиски могли бы оказаться в высшей мере неприятными для тех, кто вершил такие дела. Вот почему в моменты всеобщих несчастий и катастроф появлялись ангелы мрака; больше того — именно они и вызывали такие несчастия и катастрофы. Заклясть и изгнать этих ангелов — значило выступить в роли социальных дел мастера и действенного представителя небес. То обстоятельство, что угрозы статус-кво являлись в буквальном смысле слова дьявольскими, упрощало их опровержение; это вовсе не обязательно означало, что опровергатели были демагогами.

«Основные уставы» или «Свод свобод», утвержденные для колонии Массачусетс-Бей в 1641 году, устанавливали двенадцать преступлений, караемых смертной казнью, и среди них ведовство — в соответствии с библейским наставлением: «А ведьмам жить не дозволяйте». В этом установлении колония была заодно с законодательством всей Европы и больше того — всего христианского мира.

Принятие этого закона явилось частью усилий пуританской олигархии, направленных на удержание своих позиций; и всякий раз, когда позиции эти оказывались под серьезной угрозой, закон заново извлекался на свет. Это имело место, например, в 1650‑х годах перед лицом угроз, исходивших от род-айлендского богохульства и бунта и от квакерского радикализма. То же самое имело место в широких размерах в конце 1680 — начале 1690 годов, и об этой истории стоит рассказать подробнее.

Террор охоты за ведьмами был насажден отчаявшимся правящим классом, который чувствовал, что его власти угрожает все более серьезная опасность. Он вовсе не «зародился в детских фантазиях нескольких крошечных девочек», как утверждает позднейший летописец — Мэрион Л. Старки, пытаясь «пересмотреть письменные свидетельства в свете открытий современной психологии, в первую очередь фрейдистской школы». Пока есть дети, всегда будут «детские фантазии», но в чем они заключаются, какие интересы возбуждают, какое истолкование получают, в каких целях могут быть использованы — все это зависит отнюдь не от крошечных девочек.

Неверно было бы поступать так, как Паррингтон: приклеивать священникам ярлык «слепых поводырей слепых, одобрявших нетерпимость суждения масс», тем самым фактически возлагая ответственность на массы; это же делает на иной лад и мисс Старки, приписывающая ликвидацию террора «непреклонному отказу немногих уступить истерии и безумной логике многих».

Но ведь не «многие» председательствовали в судилищах, служивших орудием охоты за ведьмами: в них председательствовал заместитель губернатора Стоутон. «Цвет общества» — вот кто создал и составил комитет по охоте за ведьмами, который объезжал массачусетские деревни, выискивая ведьм и осуждая их. Президент Гарвардского университета — вот кто писал ученые доказательства реальности ведовства и необходимости его искоренения, а его сын, священник, строчил другие ученые доказательства, под которыми поставили свои подписи виднейшие сановники колонии.

Государственный и пропагандистский аппарат правителей — вот кто вызвал к жизни истерию охоты за ведьмами и всячески старался поддерживать эту истерию; а их чиновники — вот кто заточал в тюрьмы, пытал и предавал казни ведьм. «Цвет общества» — вот кто оставался неудовлетворенным простыми «признаниями» и настаивал на том, что истинные признания должны сопровождаться упоминанием имен сообщников дьявола и что только тогда кающийся преступник будет избавлен от смертной казни. И тот же «цвет общества» пришел в ярость, когда некоторые из кающихся преступников — будучи не в силах жить под бременем своей лжи и ужаснувшись при виде тех страданий, причиной которых послужили их «признания», — стали отрекаться от собственных показаний; в таких случаях именно «цвет общества» отказывался верить отречениям, усматривал в них доказательство сговора с дьяволом и предавал казни терзающихся угрызениями совести доносчиков. Более того, очевидные факты показывают, что в данном случае — как и в случае имевшего место поколением раньше преследования квакеров — именно негодование и протест народа помогли положить конец кровавой оргии.

Профессор Уэртенбейкер убедительно указал на связь, существовавшую между установлением теократией этого царства террора и осознанием ею того факта, что власть ускользала из ее рук. К 1650 году священники были встревожены растущим влиянием купцов, которые, как заметил один клирик того времени, «не гнушаются терпеть разного рода греховные суждения о них, приманивая людей приезжать и поселяться среди нас и наполняя при этом свои кошели звонкой монетой», не смущаясь тем, что в то же время колония наполняюсь «раздорами, а церковь нашего господа Христа — заблуждениями». А несколько лет спустя преподобный Джон Хиггинсон в проповеди об избранниках божьих счел своим долгом предостеречь: «Новая Англия возникла как рассадник веры, а не как рассадник барышничества, и те, кто наживает сто на сто, зарубите это себе на носу!»

В своей пользовавшейся весьма большим влиянием истории Новой Англии — «Magnalia Christi Americana»5 Коттон Мезер подробно рассказывает, что в тот же период один священник, читая проповеди в северо-восточной части Массачусетса, увещал своих слушателей оставаться «религиозным народом, исходя из того соображения, что иначе они отвергнут главную цель колонизации этой глухомани», вслед за чем он был прерван — само по себе неслыханное оскорбление — репликой «хорошо известной особы» в конгрегации: «Сэр, вы ошибаетесь — наша главная цель заключалась в том, чтобы ловить рыбу!»

Все, следовательно — от Роджера Уильямса и его проклятого, но преуспевающего Род-Айленда до упомянутого дерзкого рыбака, — указывало на растущую секуляризацию в жизни Массачусетса и крепнущую оппозицию репрессивному владычеству теократии. Этому процессу содействовали события английской политической жизни, побудившие Якова II объединить все колонии Новой Англии (а позднее еще Нью-Йорк и Джерси) во «владение Новая Англия» (1686 год). Это имело своим результатом назначение весьма непопулярного королевского губернатора — сэра Эдмунда Андроса, а также отмену колониальных хартий и ликвидацию правительственных органов управления, в том числе тех, в которых господствовала массачусетская теократия.

Со свержением Андроса в 1689 году (явившимся отголоском свержения Якова II) священники предприняли попытку восстановить олигархический контроль, которым они располагали прежде, до назначения Андроса, но добились лишь частичного успеха. В итоге в 1691 году Массачусетсу была дарована новая хартия, но на ее основе колония стала королевским губернаторством, сходным с Виргинией, с представительной ассамблеей и системой избирательного права, базировавшейся не на принадлежности к англиканской церкви, а на владении собственностью. Одновременно была гарантирована религиозная свобода для всех протестантов.

Нет нужды говорить, что для Коттона Мезера и его собратьев, как он сам писал в своих «Чудесах незримого мира» (1693 год), «наводящая ужас армия дьяволов ворвалась в наш край». Именно Коттон Мезер и подобные ему жаждали открыть веские доказательства деяний этих дьяволов, которые убедили бы самых отъявленных скептиков и возвратили бы всех сомневающихся к истинной вере — под эгидой хранителей веры, сиречь самих преподобных Мезеров и иже с ними. И чем более ужасными и всеобъемлющими окажутся доказательства, тем лучше.

V. «Охота за ведьмами»; преследования и противодействие

Именно в этот момент, в 1688 году, странное поведение четырех бостонских детей привлекло пристальное внимание самого Коттона Мезера. Дети обнаруживали все признаки одержимости и, будучи подвергнуты суровому и длительному допросу, обвинили престарелую кабальную служанку (которая по случайному стечению обстоятельств обругала одну из девочек, обвинившую ее ребенка в воровстве) в том, что она ведьма. Женщина была предана суду, признана виновной и повешена.

Но этого было мало ученому сыну самого выдающегося священника Бостона. Он решил взять старшую из околдованных детей в свой дом, чтобы получше наблюдать за девочкой, молиться с ней и побороться с дьяволом. Итогом его исследований явилась книга «Достопамятное прови?дение касательно ведовства и одержимости», опубликованная в 1689 году. Книге было предпослано предисловие, подписанное четырьмя другими бостонскими священниками. Основная их мысль сводилась к тому, что данная книга полностью рассеивает всякие сомнения насчет реальности колдовства.

«Люди [писали авторы предисловия], не признающие ни веры, ни разума, почитают мудростью не верить ничему, кроме того, что они видят и чувствуют. Какие большие успехи сделало это безрассудное суждение, видно на каждом шагу; нетрудно узреть и то, какой опасный удар оно наносит, толкая людей на путь атеизма… Вот почему богу угодно, помимо свидетельств, подтверждающих эту истину в священном писании, позволять дьяволам иногда творить такие дела в мире, которые заткнут рот хулителям и исторгнут у них признание».

Что касается лично Мезера, то вот к какому заключению привел его обзор доказательств, собранных им в своем трактате: «Ведовство — это союз с адом против неба и земли, и потому ведьма не может быть терпима ни тут, ни там… Нет ничего слишком гнусного, что можно сказать, и нет ничего слишком жестокого, что можно сделать, когда речь идет о таком ужасающем зле, как ведовство!»

В связи с возбуждением, сопровождавшим свержение Андроса и дарование новой хартии в 1691 году, в охоте за ведьмами наступил перерыв до начала 1692 года. Потом признаки околдованности обнаружили три девочки, жившие в семье преподобного м‑ра Парриса из деревни Сейлем (нынешний Данверс). Сейлемская охота началась, и в течение одного лишь года в этой и других деревнях округа Эссекс были казнены 20 «ведьм и колдунов», 50 других «сознались», 150 были заключены в тюрьму и еще двумстам было предъявлено обвинение.

Возникли следственные комитеты; появились доносчики; прозревшие строчили подробнейшие описания тайных сборищ ведьм, — и все это с необычайной ясностью показывало мстительность господа, реальность дьявола и явную необходимость руководства церковной олигархии.

И все же охота окончилась крахом. Она окончилась крахом, потому что олигархия находилась на ущербе; потому что экономика все более коммерциализировалась, а общество становилось все разнороднее; потому что преследования в вопросах совести наталкивались на все более массовую оппозицию, а внешний мир все шире практиковал ту или иную форму терпимости.

Однако путь к прекращению этой охоты лежал через сопротивление. Мужество и благородство многочисленных мучеников и заключенных произвели впечатление на многих; в то же время многие были возмущены омерзительной личиной и ролью доносчиков. Шаткость доказательств, их противоречивость, их зависимость от людей, признанных сообщниками дьявола, — все это навлекало сомнение на всю затею, а находились и такие, кто открыто выражал свои сомнения не только в виновности отдельных заключенных, но и в самом существовании ведьм.

Особенно громко высказывали эти сомнения враги церковной олигархии из числа купцов — в первую очередь Томас Брэттл и Роберт Клеф. Против кровопролития начали выступать во всеуслышание и священники, жившие вне областей, где царили Мезеры, — такие, как, например, демократически настроенный преподобный Джон Уайз, который угодил в тюрьму в 1688 году за то, что он возглавил борьбу против тирании Андроса. Правда, эти священники не оспаривали реальности сообщников дьявола, но они высказывали мысль, что такие сообщники вполне могли действовать против своей воли и желания и являться невинными жертвами его коварства, отчего их не следует подвергать карам.

Важно отметить, что указанные идеи получили все более широкую поддержку со стороны народных масс — недаром большинство арестованных и подвергшихся карам составляли бедняки, да и вообще своей основной тяжестью террор ударил по бедноте. Так, например, под петицией в защиту двух «ведьм» (впоследствии казненных) было поставлено свыше 50 подписей. Это была внушительная цифра, если вспомнить редкость населения в Массачусетсе XVII столетия и принять во внимание, что каждый подписавшийся рисковал тем, что он и сам будет обвинен в дьявольщине. Ряд других коллективных петиций (как, например, петиция, подписанная 24 жителями Андовера) начал достигать властей; здесь обвинялись сами доносчики — как свидетели, не заслуживающие доверия, и «люди, страдающие душевным расстройством». Тогда-то следственные коллегии присяжных начали отказываться выносить решения о предании суду, а присяжные в судах оправдывать обвиняемых вопреки тому, что в одном случае председательствующий судья в гневе сложил с себя полномочия, так как коллегия присяжных настаивала на оправдании, несмотря на очевидные доказательства «вины». Наконец, последним ударом явилось то, что некоторые доносчики начали отрекаться от своих показаний. Вскоре такие отречения превратились в эпидемию, и эти истерзавшиеся люди группами в 3—8 человек стали настойчиво добиваться восстановления своего человеческого достоинства путем чистосердечного признания в своей мерзкой лжи. Не прошло и года, как повешение ведьм приостановилось.

Так прекратился этот террор — общественное мнение и общественное давление вынудили приостановить его, — и это несмотря на то, что даже в 1695 году преподобный Инкриз Мезер, президент Гарвардского университета, разослал циркуляр всем массачусетским священникам, взывая к ним представлять доказательства воздействия незримого мира и существования ведьм. И сам он еще десять лет продолжал собирать такие «доказательства».