4. Формы непонятности
Вернемся после данного интермеццо к нити наших размышлений. Непонимание и непонятность, возникающие на пути понимания, могут означать очень многое, и соответственно разнообразны попытки их преодоления.
Непонятность означает первоначально всего лишь противопо-
[13]
ложность понятности, всего лишь привацию понятности. Нечто, не понимаемое как нечто, не превращается ни в какой повторяемый образ, оно не подчиняется никаким правилам. Оно оказывается всего-на всего иррациональным, немыслимым <...> и невыразимым <...>. На основе своей неопределенности оно уподобляется Ничто: в качестве ни-чего-то оно само ускользает от языка. К этой радикальной непонятности приближались греки, называя чужие группы народов варварами, т. е. существами, которые производят непонятные звуки. Однако даже наихудший языковой шовинизм не может убедить нас в том, что совершенно чужой и, таким образом, не имеющий смысла язык вообще не является языком, а значит, и иностранным языком, а представляет собой череду бессмысленных шумов. Даже когда мы вслед за Романом Якобсоном говорим о "диких звуках" * или вслед за Мерло-Понти - о "диком смысле"10, мы все еще движемся в области, пограничной начинающемуся или убывающему взаимопониманию, и ни в коем случае не по ничейной территории тотальной непонятности.
Противопоставление понятности и непонятности попадает в диалектическое движение, когда неопределенное мыслится как еще-не-определенное и подлежащее-определению. Непонятность означает в таком случае низшую ступень или начальную фазу понимания. Такое иерархическое или линейное видение относится к решающим формам преодоления Чужого, находящему выражение во взаимном возвышении и подчинении ребенка и взрослого, цивилизованных и так называемых примитивных народов, животного и человека или в разведении суеверия и безумия. Единство смысла сохраняется тогда, когда все, что противостоит взаимопониманию, квалифицируется как пока-еще-непонятное или уже-более-непонятное. Мы имеем дело уже не просто со смыслом, а с определенным смыслом11.
Новая перспектива открывается тогда, когда непонятность понимается как граница понятности, но не как временная, устранимая граница, а как такая, которая имманентна пониманию и окружает смысл тенью не-смысла. Эти внутренние границы понимания возникают потому, что всякий смысл вплетен в определенные жизненные миры и формы, порядки которых с их избирательностью постоянно исключают какие-либо смысловые возможности. Правовой порядок испанских завоевателей может быть примером такого ограничения, и таких примеров - огромное количество. Феноменологическое или герменевтическое различие "чего-то как чего-то" всегда содержит момент "так и не иначе", поскольку точка зрения, с которой открывается соответствующее целое, сама не относится к этому целому12. По аналогии с родным и иностранным языком возникают одновременно собственная и чужая культура. Понят-
[14]
ность разворачивается на фоне непонятности. То, что остается на заднем плане, принадлежит более или менее открытым горизонтам того, что нам хорошо известно, и в этом Гуссерль и Гадамер соглашаются с Ницше: эти горизонты никогда не будут развернуты полностью. Истолкование смысла так же избирательно, как и смыслообразование.
Эти внутренние границы понятности и проистекающая отсюда чужесть допускают со своей стороны определенные сравнительные формы. В начале расположены границы умения (Кцппет). Существует многое такое, чему мы de facto не научились, но чему можем научиться при подходящих условиях, например иностранные языки, формы поведения или техники по изготовлению чего-то. Но уже тогда, когда мы рассматриваем язык как элемент выражения формы жизни, мы покидаем сферу практического умения и натыкаемся на границы обычаев и на Чужое, которое обнаруживает себя в виде непривычного и в достаточной мере неизвестного, и освоение его не просто расширяет наши способности, а изменяет нас самих. Такие традиции, которые переходят в наши плоть и кровь, могут быть охарактеризованы следующим образом:
"Традиция - это не то, чему мог бы научиться кто-то один, не нить, которую он мог бы выбрать, если она ему нравится: это так же невозможно, как и выбрать своих собственных предков.
Тот, кто не причастен традиции, но хотел бы ее иметь, похож на несчастного влюбленного"13.
Наконец, имеются границы существования в образе вне-порядкового, выходящего за пределы всякого порядка. Места вторжения такого радикально Чужого - это рождение и смерть, исторические революции, войны и ренессансы, опыт экстаза, травматические последствия, случайности, падения и катастрофы, короче говоря, все то, чему мы никогда не научимся и к чему мы, как в случае с потерей лица, переживаемой телесно, никогда не привыкнем. Эти экстремальные возможности обозначают внезапный поворот, который возвращает нас к двусмысленному обращению герменевтики с Чужим.