Н. А. Полевой. Из "Истории русского народа". Книга I. Предисловие

"..." Только нашему веку суждено было познать истинное, по край­ней мере высшее, бескорыстное значение истории, очищенной от всех частных стремлений, какие давали ей ошибки ума человеческого и эгоизм наших страстей.

Можем вообще разделить на три разных направления все недоста­точные взгляды людей на историю.

Первое из них самое первобытное, назовем поэтическим, если нельзя назвать его направлением, какое старалось дать истории честолюбие че­ловека. Прошедшее представлялось людям в образах темных, пролетавших по горящему полю их юного воображения. Человек был не в состоянии обманываться существенностью, всегда бедною, если поэзия не облачает ее в светлые свои облака, если ум не проницает ее животворными лучами философии. Он желает возвысить себя, хотя в прошедшем желал озоло­тить прошедшее, сводил небо на землю, обоготворял людей, вел род свой от них и создавал для себя небывалые мечты о золотом веке, о царстве богов. Собранное веками, он приписывал мгновенному вдохновению и, как дитя, грустил о том, чего никогда не бывало.

Второе направление истории было гораздо определеннее. Человек был уже довольнее существенностью и настоящее хотел возвеличить про­шедшим. Он возводил земное к небесам и видел одно благо и добро в бывалом, утешаясь, что всегда истина, всегда величие председали при на­чале всего им видимого, всего им изобретенного. Это направление исто­рии можно назвать героическим, если не осмелимся приписать его само­любию человека. Оно заставляло людей спорить о преимуществах, осно­ванных на древности родов, учреждений, постановлений, заставляло смот­реть на все прошедшее, как на нечто великое, и в нем искать причин пре­имущества, какое человек отдавал сам себе в настоящем.

Бескорыстнее сих обоих направлений было третьи, к коему приводи­ло человека несовершенство умственных идей и понятий. Люди искали уроков для настоящего в прошедшем, горевали о былом и хотели воспо­минаниями о неизбежной мести пороку, награде добродетели, рассказа­ми о доброте и величии предков учить современное поколение, казавшее­ся им ничтожным, против того идеала, который находили они в прошед­шем. Так образован был древними объем истории. Читайте греков и рим­лян, вы всегда увидите поэтическое, героическое, нравственное направле­ние, отдельно или соединенно. Соединяя их, люди изображали в первом отношении начало истории; во втором обрисовывали все прошедшее; третье имели в виду для современников. Яркими цветами поэзии и крас­норечия украшались при том повествования историков.

Такие понятия древних об истории изъясняются весьма легко. Древ­ние не имели будущего в общей судьба человечества, ибо идея человече­ства была им не известна. Каждый народ существовал для самого себя, уединялся от других и оттого в грядущем мог видеть только зло. Кажется, древние предчувствовали, что их вера, их понятия, их царства должны вскоре сокрушиться, что новый мир должен сменить их мир. Как на пирществах древних песни веселия всегда смешивались с гимном грусти, как розы венчали череп, находившийся при их торжествах, так во все вмешивалось у них какое-то уныние, какое-то предчувствие изменения в грядущем. От­того идеал их переносился в прошедшее, ибо не было ему места в буду­щем. Древний мир уподоблялся сыну Пелееву, знавшему, что величие своих подвигов он должен купить славною, но рановременною смертью.

И век древних прошел; одни внешние формы оставались от всего: дух исчез. Средние века изменили сущность всего. Но дикое стремление но­вых веков хотело ожить в древних формах, изящных, прекрасных и погиб­ших навсегда для потомства, долженствовавшего созидать новые. В то вре­мя, когда мир преобразован был новою верою и общество новыми идея­ми, потомки древних дописали историю свою оставшимися от предков- грифелями, уже истертыми, тупыми, и новые народы видели и образцы древних, и образ писания их потомков. Они пленились образцами древних и думали, что сии образцы написаны так, как в глазах их писали свои сухие эпилоги великих исторических творений потомки греков и римлян. Новые народы принесли с собою или исполинские образы Востока, или мрачные образы Севера, узнали новый мир в христианстве, и направления истории, образованные древними, оживлены были в родных каждому народу эле­ментах, без всякого сознания, следственно, без силы ума и без жара по­эзии.

Невообразимо странно для ума наблюдательного состояние истории в средние и новые века, пока люди не узнали новых форм и нового духа истории. Мы видим истинный хаос. Библейские, превратно понимаемые предания заменяют древнюю мифологию; век Греции и Рима представля­ется в союзе с похождениями варварских предков каждого народа, как век героический; разнообразная, разнородная философия Востока, Севера и Запада преображает прошедшее в уроки нравственности, чести и славы в формах многоразличных и странных. Изменялись века, изменялась и ис­тория. Все народы, все общественные учреждения и звания почитали ее средством доказывать свои права, свою справедливость. Страсти и хит­рость ума человеческого истощили все средства, все способы обманы­вать других и самих себя ложными направлениями истории.

Наконец, в настоящее время видим ничтожность всех ложных направ­лений истории. С идеею человечества исчез для нас односторонний эго­изм народов; с идеею земного совершенствования мы перенесли свой идеал из прошедшего в будущее и увидели прошедшее во всей наготе его; с познанием истинной философии мы знали, как слабы выводы, извлекае­мые из мелких и пристрастных соображений прошедшего; сведения о ди­ких, неизвестных древним племенах пояснили нам историю первобытного человечества и рассеяли мечты древних о золотом веке. Лестница бесчис­ленных переходов человечества и голос веков научили нас тому, что уроки истории заключаются не в частных событиях, которые можем мы толко­вать и преображать по произволу, но в общности, целости истории, в со­зерцании народов и государств как необходимых явлений каждого перио­да, каждого века. Здесь только раскрываются для нас тайны судьбы и могут быть извлечены понятия о том, что в состоянии, что должны делать чело­веческая мудрость и воля при законах высшего, божественного промысла, неизбежных и от нас не зависящих.

Сим воззрением обозначаются сущность, права и обязанности исто­рии сообразно нашим понятиям; создается знание по строгим выводам умозрения и опыта. Сие знание должно уединиться от всех частных на­правлений. Историк, напитанный духом философии, согретый огнем по­эзии, принимаясь за скрижали истории, должен забыть и логические вы­воды первой и цветистые краски второй. Он должен отделиться от своего века, своего народа, самого себя. Его обязанность — истина, чистая, бес­примесная, не увлекаемая ни духом систем, ни поэтическим огнем, пре­ображающим в глазах наших предметы. Цели частной нет и не должно быть у историка, ибо история, как жизнь, есть сама себе цель. Воодушев­ляя, воскрешая прошедшее, она делает его для нас настоящим, преобразуя жизнь прошедшего в слово и таким образом выражая совершившееся так же, как слово выражается для нас мертвыми буквами. Историк не есть учитель логики, ибо история такой силлогизм, коего вывод или третья по­сылка всегда остается не решимым для настоящего, а две первые не со­ставляют полного, целого силлогизма.

Историк и не судья, ибо составление обвинительных актов даст повод подозревать его в пристрастии, так же как и составление оправдательных. Он живописец, ваятель прошедшего бытия: от него требует человечество только верного, точного изображения прошедшего, для бесконечной тяж­бы природы с человеком, решаемой судьбою непостижимою и вечною.

Удовлетворяя сим условиям, видим, как неприлично историку почи­тать себя судьею, пред которым смиренно преклоняются века, ожидая осуж­дения или оправдания; как недостаточно будет, если он для своего века, по своекорыстию современников, по чувству народной гордости, преобра­жает истину, смотря сквозь призму предрассудков или предубеждений. Несносно и звание учителя нравственности, заставляющее историка гово­рить апофегмами и сентенциями, как будто нравоучения, им подсказыва­емые, могут научить современников и потомство, если дела и события не могли научить их!

Положив в основание истину, приняв в руководители умозрение и опыт, историк обязан только показать нам прошедшее так, как оно было; оживить представителей его, заставить их действовать, думать, говорить, как они действовали, думали, говорили и бесстрастным вещанием истины слить жизнь каждого из отдельных представителей с его веком, его време­нем, обставить изображения их теми отношениями, царства и народы теми царствами и народами, коими сливались они с человечеством в действи­тельной своей жизни.

Вследствие сего, историк сохранит все мелкое, частное жизни про­шедшего, если оно объясняет что-либо в жизни целого, забудет его, если оно не было причиною или следствием великого, по крайней мере значи­тельного.

История необходимо разделится на общее и частное, причину и след­ствие. Историк соединит и то и другое, и тогда в его повествовании мы будем зрителями как бы непреходящего, нескончаемого настоящего, ибо где предел истории? Это стезя по бездне вечности, стезя, коей начало и конец теряю тся во мраке.

Можем ли предписывать историку, каким образом он должен пи­сать? "Только школьная риторика,— говорит один мыслитель,— может предполагать, что план какого-либо великого творения принадлежит ис­полняющему оный". Совершенно справедливо. Можем ли требовать от историка известных условий изящества, красноречия? Не думаю; пусть скажет, как он мыслил, и слово, выражение мысли, если мысль верна и истинна, будет для нас драгоценно во всяких, и в неискусных, формах; в то же время, никакое красноречие не сильно победить отвращения, внушае­мого софистом или эгоистом историком. Впрочем, проникнутый идеею высшей истины, какой историк не будет красноречив и изящен, какое чув­ство благородное, высокое не найдет места в его сердце, не отразится в его творении! Пусть только не оскорбляет он нашего самолюбия, выставляя самого себя: он должен скрыться в своем создании; пусть не разрушает он нашего очарования своим ничтожным бытием, при великой картине бы­тия, которое изображать осмеливается. Уроки истории хотим мы слышать, а не восклицания нашего собрата; голос народов и владык должен греметь из глубины минувшего, а не лепетание человека мгновенного, великого только тогда, когда он будет жить для нас общею жизнью человечества.

Мы разумеем здесь историю собственно, т. е. такого рода творения, в которых стройною полнотою оживает для нас мир прешедший, где усилия ума человеческого, коими сей мир воссоздан, воодушевлен, скрыты в по­вествовании живом; творец такого только создания может называться ис­ториком.

Но достигая сей степени, какие труды должен предпринять человек, дерзающий явиться на поприще дееписателя!

Еще прежде нежели он начнет воздвигать здание, ему надобно занять­ся с величайшею подробностью всеми, даже малейшими частями, всеми материалами, самыми ничтожными, из которых должен он создать нечто стройное, правильное, великое. Мы требуем, чтобы не предшественники руководили его, но чтобы он сам проложил себе дорогу по тернистой пустыне исторической критики, сам обозрел мертвые материалы всех вспо­могательных исторических знаний. Затем настает для дееписателя огром­ный труд: извлекать истину из противоречащих, сбивчивых, разнородных отчетов, которые дают за себя страсти людей, изменяющиеся мнения, ис­чезнувшие нравы, обычаи, образы, воззрения времен отдаленных и отде­ленных одно от другого звеньями цепи, которые в огромном протяжении кажутся все равны, все одинаковы, но бесконечно различествуют друг от друга для зоркого, наблюдательного ума.

По сей цепи пройти путем веков; в мертвых хартиях и безмолвных памятниках отыскать искры, заваленные пеплом, извергнутым вулканами событий; отделиться от своего века и времени, победить собственное че­столюбие, пожертвовать и отношениями, и мнениями, по которым кажет­ся справедливым я несправедливым то или другое: вот обязанности исто­рика.

И если он исполнит их, мы не потребуем того, что многие почитают доныне первою и главною обязанностью; напротив, мы подтвердим мысль одного древнего писателя: всякая история хороша, если она и не красноре­чиво написана.

Так воображал я себе историю и обязанности историка, приступая к сочинению Истории русского народа, ныне представляемой суду просве­щенных читателей. Я чувствовал всю важность и огромность своего пред­приятия, и, может быть, многие скажут, что я поступаю неискусно, в нача­ле труда моего изобразив понятия об истории, неоправданные мною на деле, начертав обязанности, которых сам я не умел выдержать при испол­нении. Другие упрекнут меня, может быть, в излишней самонадеянности на силы свои, ибо вместо того чтобы просить пощады читателей, я говорю о том, что хотел, а не о том, что успел сделать по силам и способам. При­знаюсь, что я всегда почитал извинения предисловные эпитафиями, кото­рые сочиняют себе писатели на всякий случай, если не найдется другого, который мог бы на досуге сочинить им надгробие. Люди столь умны, что извинением не купит у них себе пощады посредственность или неудача. Мысли, мною изложенные, мне кажутся справедливыми, и скрывать их для выгод мелочного авторского самолюбия я почел бы делом недостой­ным. Если трудом своим я не достиг цели, какую предполагал для истории и историка, если исполнением не поддержал того, что требовал от истори­ка в предисловии, тем хуже для меня. По крайней мере, искренность моя будет ручательством, что я искал истины, старался найти ее.

Почитаю необходимым сказать несколько слов, собственно, о пред­мете моего труда, о том, что сделано было доныне для русской истории и что предполагал я сделать, начавши писать историю отечества.

История России, будет ли она предметом философского воззрения или удовлетворением простого любопытства, вся важна и велика во всех отношениях. Государство, простирающееся от берегов Америки до пре­делов Германии, от льдов Северного полюса до степей Азийских, без со­мнения, есть важное отделение в истории человечества. Не будем спорить об относительной мере любопытства и занимательности историй разных народов. Спор о том, что занимательнее: история монгольского Народа или история Греции, мне кажется спором, приличным детству умствен­ных понятий. Там и здесь действует человек, и развалины Самарканда столь же значительны в глазах наблюдателя просвещенного, как и развалины Коринфа и Афин; лето-опись монгольская столько же достойна внимания, сколько и летопись греческая. Все должно быть решаемо важностью роли, какую занимали или занимают государство или народ в истории человече­ства, а в сем случае история монголов менее ли важна греческой истории?

Судя так, мы найдем, что Россия достойна быть предметом изучения на­блюдателей, как великая часть истории человечества.

Россия принадлежит к миру новых народов. Мир древних кончился, когда народ русский явился на позорище света (в половине IX века). Еще позднее является государство русское, на сем позорище, ибо шесть веков прошло до его образования (в половине XV века) и еще два века, пока история Русского государства соединилась с историею мира европейско­го (в половине XVII века). Должно ли означать то время, с которого можно почесть русское государство самобытно, непосредственно участвующим в судьбе человечества? Побеждая народную гордость, мы скажем, что в сем отношении история России началась с царствования Петра Великого. Но исследователь не должен начинать только с сего времени, ибо ему должно знать: где, когда и как образовался сей колоссальный действователь политического мира, решительно присоединившийся к Европе в XVIII веке. Действуя непосредственно в Европейской истории только с сего времени, Россия еще с IX века заняла в ней место относительным образом. Если важны для нас истории народов и государств, отживших век свой, как задача бытия уже решенная, то история народа или государства ныне, в глазах наших находящегося в полном развитии жизненных сил своих, сия задача, коей решение сокрыто в тайной будущности провидения, еще силь­нее привлекает на себя внимание пытливого ума человеческого. Когда и как окончится история России? Для чего сей исполин воздвигнут рукою промысла в ряду других царств? Вот вопросы, для нас не решимые! Мы, составляя собою, может быть, только введение в историю нашего отече­ства, не разрешим сих вопросов. Но тем с большим любопытством хотим мы читать жребий будущего в событиях минувших, где являются для наше­го наблюдения основные стихии, из коих создана Россия.

Менее ли важна для каждого просвещенного русского история его отечества в другом отношении, для настоящей жизни? В истории русской положительное решение вопросов о настоящем состоянии нашего физи­ческого, политического и нравственного быта, без коих никакая теория не научит нас жить и действовать с верною целью для самих себя, отчизны и человечества.

Нимало не почитаю историю России для нас любопытнее других по­тому, что Россия есть наша Родина, что в ней покоится прах наших пред­ков. Любовь к отечеству должна основываться не на сих воспоминаниях, не на детском уважении, какое внушает нам родная сторона. Тем менее любовь к отечеству может увлекать и обольщать нас в понятиях о прошед­шем. Родина мила нам, ибо она страна знакомая, родная нам; но порок не заслужит нашего одобрения, если бы и предок наш запятнан был сим по­роком; и подвиг Минина, гений Петра, судьба Москвы в 1812 г. столь же будут велики для нашего благоговейного воспоминания, если бы они при­надлежали и чуждому, иноземному дееписанию. В настоящей жизни, в действиях своих мы должны быть сынами отечества, гражданами России, ибо космополит будет в сем отношении безумец, самоубийца в граждан­ском обществе. В ком русская кровь не кипит сильнее при слове Россия, в добродетели и уме того я сомневаюсь. Так в настоящем и совсем иначе в прошедшем. Но, будучи для прошедшего бесстрастными наблюдателями, беспристрастными повествователями, мы найдем в истории России кар­тину важную, занимательную, любопытную по содержанию своему, без всяких других отношений. Соединение жителей скандинавского Севера, жителей Востока и племен славянских в народе русском; образование его под влиянием Греции, особенное от всей остальной Европы; преобразо­вания системы политического бытия русского народа; порабощение его последними выходцами из Азии в Европу и свержение сего ига варваров; движение России в систему северных государств; исполинское расшире­ние в.Европу, Азию и Америку; изменение по идеям и понятиям Европы, ознаменованное притом первобытным типом; вступление в мир евро­пейской политики в самое бурное время перелома; борьба с самобытно­стью монголов и поляков, рыцарскою храбростью Карла XII и удушаю­щим гением Наполеона; сколько явлений великих в течение десяти веков и сколько людей, достойных наблюдения, от Святослава, страшилища Гре­ции, до Александра, избавителя России в наше время; от Ольги до Екатери­ны; от Аскольда и Дира, полудиких сопутников Рурика, до Суворова, побе­дителя на долинах Ломбардии; от Бояна, певца Олеговых бедствий, до Дер­жавина, певца Фелицы. Не знаю, какому просвещенному чужеземцу не покажутся предметами, достойными внимания, история веры, законов, нравов русских.

Так! Нет сомнения: история России — предмет огромный, Достой­ный философа и историка. Но умели ли мы доныне почтить важность его своими трудами, обработали ли его так, чтобы нам можно было указать любопытному наблюдателю на какое-нибудь творение и сказать ему: "Чи­тай, ты узнаешь Россию?"

Вспомнив юность нашего образования, мы не постыдимся, что по­добное творение еще не создано нами и что ни один иноземец не подарил еще нас таким творением.

Покушений писать русскую историю было доныне уже несколько; но ни одно из них не может быть почтено удовлетворительным. Первым опытом истории России должно почесть сочинение Степенных книг в XV веке, ибо это не была уже летопись, но нечто систематическое. Должно ли говорить о несовершенстве сего опыта, если вспомним век, в который жил сочинитель Степенных книг? С преобразованием России Петром Великим мысль о сочи­нении истории Российской была постоянною мыслью многих, одного за дру­гим следовавших российских литераторов. Исчислим по хронологическому порядку опыты XVIII столетия: Хилков (в начале XVIII в.); Татищев (сконч. в 1750 г.); Ломоносов (сконч. в 1765 г.); Эмин (издал свое сочинение в 1767— 1769 гг.); Щербатов (издал в 1770—1790 лг.); Нехачин (издал в 1795 г.); Стрштер (издал в 1800—1802 гг.); Елагин (книга его издана в 1803 г.).

Не упоминая о кратких историях, вот сколько покушений сочинить русскую историю было в прошедшем веке.

С уважением приводя здесь имена трудившихся в сочинении русской истории, скажем к чести их, что всякий из упомянутых нами историков мог иметь относительное достоинство по средствам, способам и времени, в которое каждый из них жил. Это не помешает, однако ж, нам сознаться, что никто из исчисленных здесь историков России не имел ни истинного понятия о дееписании, ни надлежащих приготовлений к труду. Все, что выше сказано о ложных направлениях в истории, видим в них, соединен­ное с незнанием, ошибками, умышленными и неумышленными погреш­ностями, иногда даже забавными. Древние мифы и сказки вместо исто­рии; желание представить не правдивые изображения, но идеальных геро­ев, законодателей, мудрецов; прихотливая народная гордость; неуместное желание умничать и философствовать видны в каждом русском историке прошедшего века, от Хилкова до Стриттера. Все притом ведут только хро­нологию государей, списывают летописи без критики и соображений и дают своим сочинениям название историй, иногда с прибавками в титулах, самыми смешными.

Хилков, бывший в Швеции посланником и задержанный там в плену, писал Ядро Российской истории. Он начал книгу свою сотворением мира, выводя русских от Мосоха, почитая Рурика потомком Пруса, брата Авгу­ста, римского императора: довольно, чтобы понять достоинство истории, писанной Хилковым; но Ядро Хилкова было напечатано в 1770 г., потом еще два раза, и породило Новое ядро Российской истории, сочиненное Нехачиным, напечатанное в 1795 г., и потом в 1809 и 1810 гг.— вторым изданием! Самое название книги показывает, что сочинителю Нового ядра старое казалось образцом, достойным подражания.

Татищев написал собственно сводную летопись; но при издании сей книги (1768—1784) ее назвали Историею Российскою; не потому ли, что огромная первая часть занята у Татищева выписками о скифах и сарма­тах?

Ломоносов написал только одну первую книгу Истории, в которой довел события до смерти Ярослава. Говорят, что он писал по приказанию. История не была его уделом. Как хороший ритор, красноречиво говоря об истории в предисловии своем он недалек от Хилкова достоинством исто­рии.

Эмина Российская история, с огромным, целую страницу занимаю­щим заглавием, творение ниже всех прежде и после него изданных историй русских. "Академия обесславила себя, издав Историю Эмина", — говорит Шлецер. Читайте ее, если хотите видеть, что может написать ограниченный, полуученый человек.

Щербатов издал семь огромных томов, доказывающих, что светский, слегка образованный человек не должен браться за труд огромный и важ­ный. Он был ниже современников по достоинству слога, не имел понятия об исторической критике и обманул общее ожидание, издав нескладную компиляцию, в которой довел события до царя Михаила Федоровича.

Стриттер, трудолюбивый собиратель выписок и ученый человек, при­глашен был Комиссией) об учреждении школ написать русскую историю, писал лет двадцать, и в трех огромных томах, изданных в 1800— 1803 гг., довел ее до 1462 г. Творение Стриттера не имеет достоинства даже верной летописи.

Елагин в старости, от скуки, в чем он сам признается, решился напи­сать свой Опыт повествования о России. Несносное умничание, заставив­шее автора начать русскую историю от потопа, видно повсюду в сочине­нии Елагина. Опыт его, издан только первый том, и тот едва находите терпе­ние прочитать вполне.

С удовольствием переходим от сих несовершенных опытов к творе­нию, коим ознаменовано было царствование Александра и начало XIX века. Мы разумеем здесь Историю государства Российского, сочиненную Карамзиным.

Карамзин, справедливо имевший славу первого писателя русского в конце прошедшего столетия, с 1803 по 1816 год посвятил двенадцать лет на собрание, разбор, устройство материалов и написание Истории государ­ства Российского. Первые восемь томов изданы были в 1816 г. и напечата­ны вторично в 1818 и 1819 гг. Затем следовали тома IX, X, XI и XII, после­дний издан был уже по смерти автора. Карамзин довел историю русскую до 1611 года.

Нельзя не упомянуть здесь о всеобщем восторге, с каким принято было творение Карамзина. Тысячи экземпляров его находилось в руках людей всех состояний. Карамзин, при самом начале труда своего возве­денный в достоинство историографа империи, осыпан был почестями и богатствами. Благоговение к нему многих почитателей доходило до совер­шенного излишества; было время, когда, опасаясь неприятностей, не сме­ли печатать никакой критики на Историю Карамзина.

Я имел уже случай подробно изложить свое мнение о труде Карамзи­на. Не предполагая здесь целью критического разбора всех доныне издан­ных русских историй, я должен ограничиться немногими словами.

Если сообразить шаг, сделанный Карамзиным от всех его предше­ственников, то нельзя не отдать похвалы уму, знаниям, просвещению Ка­рамзина. Если поставить главным достоинством (как думал сам Карамзин) красоту и силу повествования, то История государства Российского станет на высокую чреду. Прибавим к этому услугу, какую оказал в первых вось­ми томах Карамзин разысканием материалов; благородную смелость, с какою Карамзин защищает угнетенного несчастливца, ненавидит сильно­го злодея, вступается за права человека. Но сим едва ли не ограничатся все достоинства Истории государства Российского.

Это, собственно, история государей, а не государства, не народа, и Карамзин, увлеченный ложным понятием о политической системе про­шедших времен, почитавший доказательством любви к отечеству желание раскрасить, расцветить истину, часто жертвовавший красоте повествова­ния истиною и критикою материалов, может быть причислен к писателям, которые следовали неверному направлению истории, названному нами героическим. СIX тома Карамзин почти отказывается от критики; X и XI тома еще слабее в историческом достоинстве; XII том собран из немно­гих, всем известных летописей и государственных напечатанных актов: это повествовательный рассказ, а не история, и Карамзин так писал его, что 5- я глава была еще не дописана им, а начало ее, вместе с первыми 4 главами, было уже переписано и готово к печати. Когда же думал историк?

Мы должны упомянуть еще о труде одного почтенного современни­ка нашего, который написал историю отечества вполне: это История рус­ская, соч. С. Н. Глинкою. Но автор не имел в виду прагматического, крити­ческого, тем менее философского, воззрения на историю и в самом загла­вии своей книги показал и цель, и план оной, назвав ее "История русская в пользу воспитания". Всегда отличавшийся своею литературною деятель­ностью, как писатель народный, подкреплявший любовь к отечеству в не­забвенный 1812 год, автор хотел составить книгу для народного употребле­ния и достиг своей цели, ибо книги его вышло четыре издания.

Не буду распространяться о том, как писали русскую историю инос­транцы. Лакомб, с своим Хронологическим обозрением истории Севера (1763); Леклерк, с своею Физическою, нравственною, гражданскою и по­литическою историею древней России (1783) не стоят никакого внимания. Лучше других Левекова История России (1782); но Левек, говорун и фило­соф, по примеру других французских писателей XVIII века, не имел мате­риалов обработанных, и еще менее думал о критическом и прагматичес­ком взгляде. Мне не удалось доныне видеть Историю России и Петра Вели­кого, сочиненную графом Сегюром; но зная то, что написал он о походе Наполеона в Россию, зная, как неприязненно смотрят ныне европейцы на Россию, какими сказками наполняются доныне лучшие европейские кни­ги и журналы насчет России, могу угадывать, что книга, сочиненная гра­фом Сегюром, не заставит нас признать в сочинении оной большой заслу­ги для истории русской. О сочинениях г-наРабба, который издал Историю и Географию России, считаю излишним даже упоминать.

Вот все, что сделано до сих пор для сочинения истории нашего отече­ства. Обвинят ли меня в излишнем самолюбии, что после соображения всего сделанного я решился писать вновь историю России?

Сей труд надлежало предпринять русскому, и совсем не потому, что любовь к отечеству даст ему средство одушевить картину прошедшего красками горячего участия в судьбе России. Напротив, русский должен писать историю своего отечества потому, что только русский может вос­пользоваться всеми известными доныне материалами. Язык наших пись­менных памятников и древности наши так мало известны европейским ученым; источники нашей истории требуют столь отличного воззрения и такой особенной критики, что чужеземец, решившийся писать историю России, должен посвятить тяжелому, приготовительному труду несколько лет жизни. В настоящем состоянии и направлении учености европейской едва ли сыщется кто-либо, могущий решиться на сей подвиг. Всего же более надобно русскому писать русскую историю потому, что иностра­нец не может чувствовать, понимать русского духа, русских событий, от­ношений, силы каждого слова в наших памятниках, как чувствуем и пони­маем их мы, родные с нашими праотцами, нашим языком, каждою бук­вою наших памятников. Француз легче поймет англичанина, нежели нас, имеющих свою отдельную от всей Европы форму образования, свою веру, свои европейско-азиатские нравы и обычаи.

По моему мнению, доныне столь уже приготовлено материалов для русской истории собственно, мы уже столько знакомы с современными, верными идеями об истории, вообще, что можем отважиться писать нашу историю так, чтобы сущностью, порядком идей, воззрением на дела она могла быть достойна внимания людей просвещенных.

Мои занятия отечественною историею начались с самых юных лет моей жизни. Они изменялись по времени и обстоятельс твам и несколько раз были прекращаемы; но с 1825 г. я начал уже систематическое сочине­ние о русской истории. До того времени все ограничивал я критикою лето­писей и памятников наших, приготовительными занятиями над историею всеобщею, и особенно тех народов, которых история является в связи с русскою. Меня занимала мысль: написать подробную историю России за три последних века (XVII, XVIII, XIX). Отрывок сего труда, отдельно издан­ный, заслужил внимание моих соотечественников; но, несмотря на неко­торый успех опыта, я изменил план своей работы, распространил его, и издаю полную Историю русского народа, с самого начала его до наших времен.

Должно ли говорить мне о плане сего сочинения, образе воззрения моего, расположении частей, самом выражении, какое принял я в основа­ние? Книга перед судом читателей. Объяснив понятия свои вообще об истории и историках, прибавлю здесь немногие подробности.

Название книги История русского народа показывает существенную разницу моего взгляда на историю отечества, от всех доныне известных. Оно принято вследствие мысли, на которой основано все мое сочинение. Я полагаю, что в словах Русское государство заключалась главная ошибка моих предшественников. Государство Русское начало существовать толь­ко со времени свержения ига монгольского, Рурик, Синеус, Трувор, Ас- кольд, Дир, Рогволод основали не одно, но отдельные, разные государства. Три первые были соединены Руриком; с переселением Олега в Киев пос­ледовало отделение Северной Руси и образование оной в виде республи­ки. Киевское государство, усиленное Олегом, Игорем, Ольгою, Святосла­вом, Владимиром и Ярославом, делилось потом особо от севера и пред­ставляло особую систему феодальных русских государств. При таком взгля­де изменяется совершенно вся древняя история России, и, может быть, только история русского народа, а не история Русского государства. Отче­го и как пали уделы под власть монголов; что составило из них одно госу­дарство; каким образом это новое деспотическое русское княжество пре­образилось в самодержавную, великую империю? Это старался я изобра­зить, совершенно устранив свое народное честолюбие, говоря бесприст­растно, соображая, сколько мог, настоящее с прошедшим,

Я не принял для периодов истории русского народа ни деления Шле- церова, ни деления Карамзина и, вследствие основной мысли, главы исто­рии делил не княжениями, но событиями.

Полгая что с Ярославом кончилась норманнская феодальная система, нам должно оканчивать первый период смертью Ярослава(1054). Отсель особый характер русской истории, кончающийся нашествием монголов; период второй (до 1224г.). Период третий составляет порабощение под иго монголов и освобождение от оного. Сей период продолжался до Иоана III (1462). С ним начинается четвертый: является одно русское государство, ибо княжением Василия Темного оканчивается последняя борьба междоусобий удельных. Сей период заканчивается Петром Великим. Петр начал пятый европейский период русской истории.

Шлейцер почти, но несовершенно так делил историю русскую. Возражения Карамзина против деления Шлейцерова неубедительны. Приняв изложенное мною разделение русской истории на пять периодов, мы найдем, что русский народ начался в одно время с другими новыми европейцами, одинаково и современно с ними шел и отделялся только в начале XIII века от системы европейских государств. Отдельно образовывалось потом государство русское четыре с половиною века и вступило снова в европейскую систему с XVIII веком. Таково место русского народа в истории человечества.

По различию периодов должны быть различны и взгляды историка. Я старался узнавать дух, мнения, нравы поверья каждого века. Для сего в грубой простоте являются у меня все слова, речи, дела героев истории русской. Нет ничего моего, перенесенного из наших времен. Беспристрастный и безмолвный при делах, которые сами за себя говорят, я старался распространяться в изыскании причин, старался указывать читателям на все, что вернее и лучше может представить сущность каждого события, характер каждого исторического лица и нигде не позволял себе суда и умничания исторического. Частая, невольная хвала доблести, невольное негодование рождались в душе моей, но я старался таить, скрывать их. Желая представлять читателям картины не битв и сражений, но жизни прошедшего, я не отделял в особые главы описаний законов, нравов, обычаев, поверий, и ими хотел оттенять сухие изложения событий.

Со времен Петра, еще более со времен нам ближайших, образ исторического изложения изменяется. Читатели поймут причину. Чувство народности делается непобедимо, и, если скажут, что в событиях, к нам близких, особливо современных, я был только рассказчиком, не историком, пусть каждый станет на мое место, и признается: мог ли он быть откровеннее и беспристрастнее меня? Прибавим к тому, что еще многое, даже в глазах наших совершившееся, для нас тайна. Историк XXII столетия скажет более о нашем времени, и потому уже он более нашего будет знать.

Необходимость рассматривать события русские в связи с событиями других государств заставляла меня вносить в историю русского народа подробности, не прямо к России относящиеся; повторяю: это было необ­ходимо. Дела из истории греческой, польской, венгерской, монгольской, турецкой, шведской, истории Европы вообще, особенно XVI11 и XIX веков, поясняют нашу историю; рассказывая их, историк как будто поднимает завесы, которыми отделяется позорище действий в России, и читатель ви­дит перед собою перспективы всеобщей истории народов, видит, как дей­ствия на Руси, по-видимому, отдельные, были следствиями или причина­ми событий, в других странах совершившихся...

Сборник материалов по истории исторической науки в СССР. М., 1990. С. 174-190.