Аркадий Юрьевич Минаков Михаил Леонтьевич Магницкий

Имя Михаила Леонтьевича Магницкого до сих пор ассоциируется лишь с теми непременными ярлыками, которыми снабжала в течение полутора столетий его имя историография – “крайний реакционер”, “дикий мракобес”, “разрушитель Казанского университета”¹. В реальности фигура Магницкого была гораздо более сложна, противоречива и чем-то даже трагична и ни в коем случае не может быть исчерпана вышеприведенными определениями-вердиктами.

М. Л.Магницкий родился 23 апреля 1778 г. Он был потомком Л.Ф. Магницкого, создателя знаменитого первого русского учебника “Арифметики” (1703 г.). Образование он получил в благородном пансионе при Московском университете. Современники почти единодушно свидетельствовали, что он был способным и умным человеком. На доске почета, заведенной в упомянутом пансионе в 1791 г., его имя было записано золотыми буквами третьим по счету, в то время как имя знаменитого поэта-романтика В.А. Жуковского значилось там же тринадцатым. За блестящие успехи в изучении наук Магницкий получил награду из рук поэта М.М. Хераскова. В любой компании Магницкий неизменно выделялся артистизмом и обаянием и вызывал симпатии у большинства окружающих, как “человек острого, высокого ума, с необыкновенно увлекательным даром слова”². Ко всему прочему он обладал привлекательной внешностью и светскими манерами. Обучаясь в пансионе, Магницкий писал недурные стихи, чем даже обратил на себя внимание Н.М. Карамзина, который опубликовал некоторые из них в издаваемым им альманахе “Аониды”³. В качестве образчика его поэтического творчества приведем фрагмент «Оды к российскому юношеству на публичном акте 1794 года Декабря 21 дня в Благородном пансионе при Императорском Московском университете»:

«Перуном Россы ополчены,

Как буря страшная пройдут,

Рассыплют грады вознесены,

Столпы вселенной потрясут,

От груди громы отразятся,

Застонут царства под пятой,

В ничто, в ничто преобратятся

Могущественной их рукой»⁴.

Свою карьеру Магницкий начал с воинской службы. Он поступил в гвардейский Преображенский полк и в течение короткого времени дослужился до капитана, после чего перешел в 1798 г. с военной службы на гражданскую в министерство иностранных дел, став служащим в русском посольстве в Вене. Так он оказался прикомандированным к фельдмаршалу А.В.Суворову для ведения его переписки.

В 1802 г. он был отправлен с русским послом в Париж⁵. Впоследствии он так писал об этом периоде своей жизни: ”Находился секретарем посольства в Париже и в продолжении двух лет заведывал всеми делами посольства”⁶. Там он провел два года, занимаясь обменом пленных, составлением дипломатических бумаг в канцелярии посольства. Магницкий обращает на себя внимание Наполеона, который в то время был первым консулом французской республики, и его супруги Жозефины, причем Бонапарт предсказывал Магницкому блестящее будущее на родине. В Париже его называли “русским львом”.

По возвращении из-за границы в Петербург в марте 1803 г. Магницкий поступил на службу начальником экспедиции департамента министерства внутренних дел, где сблизился с М.М.Сперанским. Магницкий быстро стал своим человеком в доме реформатора. Это объяснялось прежде всего идейной близостью молодых людей, которые были убежденными либералами-западниками. Если верить Магницкому, то он вернулся из Парижа “с проектом конституции и запискою о легком способе ввести ее”. Проект был представлен Александру I, который по этому поводу “приказал сказать ... что его (Магницкого–А.М.) не забудет”⁷. Про Магницкого также рассказывали, что в молодости он носил вместо трости якобинскую дубинку с серебряной бляхой, на которой красовалась надпись по-французски: “droits de l`homme” (права человека – А.М.)⁸. Известно также, что в 1810 г. он был введен Сперанским в масонскую ложу “Полярная звезда”. Особо тесный характер их отношений злые языки объясняли не только общностью убеждений и масонской солидарностью:“Сперанский был в тесной дружбе с Магницким и, как полагают, в связях с его женою”⁹.

В июне 1804 г. Магницкий был послан с секретным поручением Александром I в Псков для ревизии губернии. В итоге, по донесению Магницкого, псковской губернатор был смещен за “лихоимство”¹⁰. На его служебной карьере в особенности сказалась инспекционная поездка в польско-литовский Виленский край для выявления французской агентуры. Таковую Магницкий не обнаружил, однако подал подробнейшую записку о сотоянии дел в недавно присоединенном к Российской империи крае, о настроении польского дворянства и пр. Впоследствии, впрочем, он утверждал, что якобы открыл в Виленском университете“заговор в пользу французов сделанный”¹¹ и он представлял собой не что иное как “гнездо будущих возмущений”¹².

Это событие произошло в 1805 г. С этого момента Магницкий в течение пяти лет вынужден был выполнять черновую канцелярскую работу. В ноябре 1808 г. он подал Александру I всеподданнейше письмо «Нечто об Общем Мнении в России и верховной Полиции»¹³. А нем Магницкий заявлял: «не дерзкие общественные говоруны потрясают Государства: их потрясает общее мнение и люди, им управляющие»¹⁴. В России же общественное мнение «взяло, с некоторого времени направление, против Правительства». «Вредное направление умов» возникло вследствие воздействия духа Французской революции, неумелых, насильственных правительственных мер, призванных предотвратить революционное брожение, и пропаганды «русской партии»: «Люди, закоснелые в старинных предрассудках и никогда не прощающие Правительству Политического их ничтожества, стали осуждать, так называемый ими дух подражания всему иностранному»¹⁵. Исправить положение можно, если последовать примеру Наполеона который, возродив империю и монархию «окружил Монархию всем, что в понятиях человеческих есть наивеличественнейшего». Магницкий предлагал наделить особыми привилегиями и богатством «первейших» государственных чиновников, ликвидировать «вражду» между гражданскими чиновниками и военными, очистить от мздоимцев прослойку земских исправников и уездных судей, отправляющих правосудие, обеспечить их достаточным жалованием. Он писал также о необходимости выдвижения русских по происхождению деятелей на первостепенные посты в государстве: «Преимущественное помещение природных граждан на первые места Правительства, и особенно по Части воинской, где при малейшей неудаче Иностранец обвиняется в мнении народном изменою, большую доверенность народа Правительству обретает употребление природного языка и введение оного во всем великолепии и изяществе Его в Акты управления, и разные обнародования, образую вкус народный, убеждает его на меры Правительством принятые и внутренним в них убеждением, дает ему некоторый род участия в оных»¹⁷. Надо полагать, под русскими первейшими чиновниками, носителями русского языка и изящного стиля, имелись в первую очередь Сперанский и сам Магницкий. В 1810 г. Александр, совершенно неожиданно для многих приблизил Магницкого к себе в качестве статс-секретаря департамента законов в Государственном совете с пожалованием в действительные статские советники. Вероятно, это произошло и вследствие “дружеской связи” Магницкого со Сперанским. Он начал выполнять все военные дела “ в высшем их отношении”, составлять инструкции командующим русскими армиями. Кроме того, император дал ему в марте 1811 г. “поручение образовать устройство Министерства Военного и полиции”¹⁸. Магницкий вместе с М.Б. Баклаем де Толли возглавил комиссию составления уставов и уложений для всех подразделений военного министерства, то есть выступил в роли военного законодателя. Уставы определяют всю жизнь армии, поэтому можно утверждать, что Александр I поручил ему одно из самых важных дел, какое только мог получить высокопоставленный чиновник перед грандиозной схваткой Российской империи с одним из самых удачливых в мировой истории полководцев - Наполеоном.

Магницкий смог за несколько месяцев составить все необходимые уставы и подать их на высочайшее рассмотрение.

Однако 17 марта 1812 г. Магницкий был объявлен государственным преступником и отправлен в изгнание. Причиной этому явилось падение его покровителя и друга М.М. Сперанского, при котором он одно время состоял своего рода “правой рукой” и “ревностным исполнителем его планов”¹⁹. Сперанский был обвинен в “намерении ниспровергнуть существующий порядок”, в “преступных сношениях с французским правительством” и сослан Нижний Новгород. Магницкий же был отправлен в Вологду.

Вологодскому губернатору было предписано оказывать сосланному “всякую пристойность по чину”, но вместе с тем принять строгие меры для наблюдения за ним, то есть доносить министру полиции обо всем “замечательном на счет изгнанника” и о всех лицах, с которыми он будет иметь знакомство. Письма Магницкого, а также те, которые будут приходить к нему, приказывалось представлять в подлиннике тому же министру для доклада императору²⁰.

Магницкому многое пришлось пережить в ссылке. На улицах на него указывали пальцем, дети кричали вслед:”изменник!” Проходу не было не только его семейству, но и слугам. Акушер отказывался приезжать к его беременной жене. В лавках ему продавали товары по ценам, завышенным в сравнении с обычными, в пять раз. За снимаемый семейством Магницких дом, вместо обычных трехсот рублей, пришлось платить тысячу рублей в год. Они были вынуждены продавать все, что у них было, вплоть до платья. После взятия французами Москвы купцы из мясных рядов решили убить Магницкого. В своих показаниях Александру I он пишет: “ В течение нескольких месяцев, - каждую ночь, с больною беременною женою и малолетним сыном ожидал я нападения пьяной черни”²¹.

Вологодский губернатор пытался заставить слуг Магницкого доносить на него, запугивал тех, кто готов был познакомиться с ним, ссылкой в Сибирь, распространял слухи, что изгнанник ходит гулять с женою за город якобы для того, чтобы взбунтовать окрестных крестьян, которым он говорит, что пострадал “за них”²².

Четыре года провел Магницкий в Вологде под строгим надзором полиции. Все это время он был “весьма сдержан в своем поведении и переписке”²³, несмотря на то, что, по его позднейшим воспоминаниям, “жена его, от жестокого климата, потеряла здоровье, а дочь умерла”²⁴. Магницкие избегали обращаться к местным врачам, поскольку те были “опаснее самих болезней”²⁵.

30 августа 1816 г. Магницкий получил назначение на должность воронежского вице-губернатора. Этому предшествовала его встреча Магницкого А.А. Аракчеевым “с дозволением принести свои оправдания”²⁶. Одновременно с Магницким обращался к Аракчееву с просьбой походатайствовать за него перед императором и Сперанский. Возвращение к государственной деятельности опальных либеральных реформаторов произвело сильное впечатление на русское общество. Один из современников по этому поводу писал так: “Случай сей произвел почти такое же волнение в умах, как и бегство Наполеона с острова Эльбы”²⁷.

Можно определенно утверждать, что с 1816 г. Магницкий становится информатором Аракчеева. Так, в письме от 6 сентября 1816 г. из Вологды с выражением благодарности за “реабилитацию” Магницкий пишет: ”Я прошу позволения вашего, Милостивый Государь, и впредь обременять, иногда, ваше сиятельство моими письмами по самонужнейшим предметам”²⁸. Благодарность была принята. В ответном письме от 25 сентября 1916 г. Аракчеев заявлял: ”Благодарность, которую вашему Превосходительству угодно было изъяснить на мой щет в письме из вологды (сохраняем орфографию оригинала - А.М.) от 6-го сентября, принадлежит непосредственно всемилостивейшему нашему Государю, я был только готовый исполнитель воли Его величества”. Далее Аракчеев заявлял: “Мне приятно будет, ежели вы иногда почтите меня своими письмами; но я желал бы, чтобы дела по службе не были их целью.– Сей род писем часто бывает причиною неприятных впечатлений в начальстве, мимо которого идут оне; потому я стараюсь избегать их”²⁹. Просьба эта выглядела странно, поскольку одной из причин назначения Магницкого было то, что Александр I дал ему “важные и доверенные поручения, для поверки или обнаружения дел бывшего в то время там губернатора”³⁰ и не писать об этом Магницкий не мог в принципе.

В день его назначения воронежским вице-губернатором прежний вице-губернатор П.А.Сонцов без объяснения причин был переведен на аналогичную должность в Псков³¹. Воронежский же губернатор М.И.Бравин в это время вынужден был отойти от дел, поскольку его деятельность проверяла сенатская ревизия, обнаружившая многочисленные злоупотребления.

Можно также утверждать, что Магницкий, будучи вице-губернатором выполнял с июня 1817 г. по сути дела губернаторские обязанности. В некоторых документах он именуется как “правящий должность губернатора”³².

В опубликованных “Показаниях о службе действительного статского советника”, написанных для А.Х.Бенкендорфа в 1829 г.³³, Магницкий лишь кратко упоминал о наиболее важных, с его точки зрения, делах, осуществленных им в Воронежской губернии. Так, он смог раскрыть значительные злоупотребления воронежских властей, отказавшись подписать в губернском правлении смету земских повинностей и подавши мнение в котором доказывал, что “под именем земской повинности, в продолжение трех лет совершенно ограблена губерния на несколько миллионов, которые следует взыскать с виновных”³⁴. Магницкий также провел расследование “весьма известного дела Сенявина”, получил предварительно личное распоряжение по этому поводу от Александра I³⁵. “Я не усумнился написать все, что знал, - вспоминал Магницкий, - и что потом обнаружено, то есть: убийство двух человек, все интриги и подкупы, для закрытия его бывшие”³⁶.

Воронежская служба Магницкого сопровождалась также следствием по делу богатого откупщика Бородина, в котором оказалась замешанной местная администрация. Этот откупщик своим “тиранством” и притеснениями вынудил крестьян подать на него жалобу императору. В свою очередь Бородин обратился к местному начальству, представив подачу крестьянской жалобы как “бунт”. Вместо царской защиты прибыла воинская команда, расправившаяся с крестьянами. Со слов Магницкого, он “открыл истину, освободил людей, умиравших от затеснения тюрьмы, обличил и откупщика в обмане и губернское правление в лихоимстве подлинными письмами Бородина”. В итоге все действия Магницкого были “утверждены” царем, имение Бородина взято в опеку, сам он предан уголовному суду³⁷.

Краткие “Показания ” существенно дополняются материалом, содержащимся в его “Отчете о трехнедельном³⁸ управлении Воронежскою губерниею”, который был послан им Аракчееву.

Описание в отчете основных губернских учреждений, напоминает в ряде случаев страницы гоголевского “Ревизора” или щедринской “Истории одного города”. Приведем наиболее яркие и показательные факты³⁹. Губернское правление “по необычайному множеству распложенных переписок и запущению собственных его дел потеряло всякий способ надзора за порядком мест ему подчиненных, едва успевает очищать бумаги в него вступающие и действие свое в понуждение низших полицейских мест ограничило непрестанными денежными штрафами, кои по маловажности своей и частому повторению не имеют уже никакой силы ... дела следственные производятся чрезвычайно медленно и слабо, а уголовные умножаются ...тюрьмы наполнены колодниками”. В результате город “наполнен безпашпортными, беглыми и пристанодержателями беглых и воров, оставлен без ночной стражи и подвержен от сего величайшей опасности”. И это при том, что полиция “получала значущие суммы на содержание будочников, издерживала их неизвестно куда; ибо по личному осмотру Прокурора не оказалось их налицо и будки стоят пустые; но ни денег нет, ни отчета в оных”!

Особенно сильное впечатление оставляет сделанное Магницким описание положения дел по Приказу общественного призрения. Так, воспитательный дом в Воронеже находился в “тесном и сыром строении, которое осенью и зимою, по общему показанию живущих в нем, так сыро, что без опасности для здоровья, несколько часов (!-А.М.) пробыть в оном не можно”. Магницкий между тем обнаружил в этом здании “младенцев на полу лежащих за неимением колыбелей”, “полумертвых страдальцев, покрытых разными нечистотами и сыпями и непохожих на детей, вверенных благотворному Правительству нещастными матерями”. Неудивительно, что за четыре года “из 562 воспитанников умерло 543 и сохранилось 19 младенцев”. При этом директор сего заведения жил в отдельном благоустроенном доме, предназначенном для детей, которых он спровадил в описанную развалюху. На их содержание ему была выделена приличная сумма в 27 тысяч рублей, но совершенно очевидно, что она была разворована.

В городской больнице Воронежа в 1817 г. дела обстояли немногим лучше. За четыре предшествующих года в ней из 6579 больных умерло 730 (каждый восьмой!). Больные были “чрезвычайно стеснены и прилипчивые и самые отвратные болезни не отделены от прочих”, причем, писал Магницкий, болезни “самые простые не вылечиваются по нескольку лет”. Никакого надзора за больницей со стороны местного начальства не было. То же самое происходило в доме умалишенных: больных там никто не лечил, буйные сумасшедшие не были отделены от прочих. Для иллюстрации нравов, там царящих, достаточно привести следующие строчки из отчета Магницкого: “Старуха 90 лет, совсем раздетая, жаловалась мне, что смотритель отнял у нее одежду, из милосердия ей данную”. А дом смирительный и рабочий Магницкий не без юмора охарактеризовал так: ”Сие заведение есть скопище людей ничего не делающих и ничем не смиряемых ... Они не имеют никакого занятия и вместо исправления развращаются в праздности”.

Помимо этого, Магницкий обнаружил, что дома “богатых людей везде освобождены под предлогом бывших самых малых (воинских–А.М.) постоев и облегчены в постое, а домы бедных, духовенства и недостаточных чиновников самых несправедливым образом обременяются”. В отчете вице-губернатор утверждал, что в городе “торгуют люди в великом множестве, никакого права на торговлю не имеющие ... от чего Правительство теряет, вероятно, довольно важных доходов”, отмечая при этом “нечистоту мясных рядов, дурное качество продающейся говядины и непомерную дороговизну оной, выше Московской цены”.

Меры Магницкого, предпринятые в течение короткого времени для исправления дел, представляются вполне разумными и эффективными. Он приказал надежным чиновникам в сжатые сроки проделать “невероятную работу”: составить описание нерассмотренных дел, накопившимся в губернском правлении и канцелярии губернатора, взять их выполнение под особый контроль, взыскать 2-миллионную недоимку в казну, подсчитать точное число содержащихся в тюрьмах арестантов, составить обывательские книги с тем, чтобы знать точное число проживающих в городе людей. Были предприняты меры по прекращению произвола квартирной комиссии, которая определяла порядок при постое войск в домах горожан, наведен порядок в пожарной части, проверены весы и меры на рынках и в торговых лавках и т.д.

После удаления с поста прежнего полицмейстера, несущего ответственность за многие преступления была произведена ревизия воронежской полиции, в том числе и в уездах, начато расследование обстоятельств исчезновения денежных сумм, перечисленных на содержание полицейских-будочников, раскрыто несколько крупных краж. Магницким было строжайше предписано, чтобы при донесениях о скоропостижно умерших и найденных трупах делалось вскрытие и медицинское освидетельство, от чего ранее медицинские чиновники уклонялись.

В губернском приказе общественного призрения Магницким были расследованы вскрытые злоупотребления, произведена проверка счетов поставщиков, смещены с занимаемых должностей смотрители воспитательного дома и дома умалишенных. Выжившие же в чудовищных условиях дети были срочно отправлены по деревням на воспитание сельским жителям.

Помимо всего прочего, Магницкий рекомендовал выдвинуть или поощрить нескольких дисциплинированных и честных чиновников и, напротив, сместить тех, кто нес непосредственную ответственность за замеченные им преступления и злоупотребления.

Следует отметить, что Магницкий также пытался как мог облегчить положение крестьян во вверенной ему губернии. В письме к Аракчееву он писал о тяжбе “Верейских однодворцев” с неким Чуриковым, который “отнял у прекраснейшего казенного селения земли, лес, каменные ломни и, наконец, реку”. Тяжба тянулась несколько лет и сопровождалась многочисленными фактами произвола по отношению к крестьянам со стороны местных властей: судебные места решали дело в пользу Чурикова, крестьяне арестовывались, сдавались в рекруты, причем все это происходило при попустительстве губернатора. Магницкий просил Аракчеева способствовать разрешению дела в пользу крестьян⁴⁰.

Разумеется, что отчет Магницкого носил по необходимости односторонний характер, поскольку речь в нем шла о злоупотреблениях и проштрафившихся чиновниках. Однако на его страницах есть краткие упоминания и о тех людях, которые искренне стремились к улучшению жизни населения губернии. Например, вице-губернатор дал высокую оценку местному духовному начальству, которое по своей инициативе занялось оспопрививанием (чего не делали Врачебная управа и соответствующий Комитет).

Нет оснований сомневаться в том, что деятельность Магницкого в Воронеже способствовала искоренению, хотя бы и частичному, злоупотреблений местных властей, бессмысленного бумаготворчества, воровства и волокиты. В тот период Магницкий оставался на былых либеральных позициях, поддерживал тесные связи со Сперанским, который в целом благожелательно оценивал его деятельность (так, весною 1818 г. он писал в одном из частных писем, что Магницкий “ведет себя как рыцарь, искоренитель всех злоупотреблений”⁴¹). Экзамен, устроенный ему императором Александром I, Магницкий выдержал с честью, подтвердив репутацию “разоблачителя”.

Воронежский период в биографии Магницкого формально закончился с принятием указом от 14 июня 1817 г. по которому он был назначен на должность гражданского губернатора в Симбирск. В конце июля Магницкий покинул Воронеж. Начался новый этап его политической биографии.

Именно в Симбирске впервые Магницкий предстал русскому обществу в качестве “мракобеса” и реакционера. Так, он открытие в Симбирске отделения Библейского общества сопровождалось тем, что он “стал жечь на площади сочинения Вольтера и других подобных писателей XVIII века”⁴². Но осуществлением над либеральной литературой аутодафе деятельность Магницкого на новом поприще отнюдь не ограничивалась. В Симбирске он смог также вновь подтвердить репутацию “ловкого, распорядительного и энергичного администратора”⁴³, ведущего активную борьбу с разного рода злоупотреблениями и преступлениями, деятельно и энергично защищавшего местных крестьян от насилия и злоупотреблений помещиков.

Сохранился его колоритный рассказ о первых днях на посту гражданского губернатора. Первый служебный день в новом качестве Магницкий начал с приема местных чиновников. По его словам, он “увидел такую коллекцию, какой сроду не видывал: точно четвероногие стали на задние лапы и надели ошейники... На всех лицах были видны пошлость и страх”⁴⁴. Магницкий знал, с каким окружением ему придется в ближайшее время иметь дело, а потому его первая речь носила весьма оригинальный и явно приноровленный к специфическим особенностям собравшейся публики характер: “Господа, строгим к вам быть нельзя, - обратился к чиновникам Магницкий, - и не буду убеждать вас не брать взяток, потому что это противно вашей натуре, но скажу вам одно: берите, но не дерите”. Сразу же после этой примечательной речи, воспринятой чиновной братией с глубочайшим удовлетворением, к нему на прием заявился некий богатый и влиятельный купец-татарин Ахмет Аксенов, который ранее к прежним губернаторам свободно входил без доклада. Без обиняков Аксенов выложил на стол Магницкому небольшой узелок: “Это на поклон вашему превосходительству маленький подарок, всего двадцать тысяч. Будешь милостив, каждый год буду приносить по пяти тысяч. Ты небогат, жалованье небольшое, а расходы велики; прими, не побрезгуй малым приношением”, - заявил купчина. Магницкий, вспыхнув, заявил, что взяток не берет и выгнал Аксенова из кабинета. Деньги были отданы им в Приказ Общественного Призрения на содержание немощных и сирот. Затем в доме Аксенова был произведен обыск, в ходе которого было обнаружено 300 тысяч фальшивых ассигнаций - сумма по тем временам огромная. Правда, печатного станка обнаружить не удалось, поскольку один из чиновников уведомил Аксенова о предстоявшем обыске и получил за извещение сто рублей. При обыске в тюфяке была также найдена секретная переписка татарина с высокопоставленными сановниками из Петербурга и Москвы, которые благодарили купца за присылку денег и обещали за то “всегдашнее покровительство”. Всю эту переписку Магницкий представил министру внутренних дел, чем, естественно, нажил себе немало врагов. Попав в тюрьму, Аксенов писал жалобы где, между прочим, утверждал, что его разоблачитель “хуже сатаны” и уверял, что он “человек самый опасный, замышляющий зло против целой России”.

“Дворянство видело во мне..., - вспоминал впоследствии Магницкий, - предателя собственного моего сословия, из преданности к правительству; весь многочисленный класс подьячих и лихоимцев – опасного и смелого обличителя; получестные их покровители – человека жестокого и злонамеренного”⁴⁵.

В начале 1819 г. Магницкий получил от Александра I предложение стать членом Главного правления училищ, созданного при министерстве духовных дел и народного просвещения, в феврале того же года – осуществить проверку деятельности созданного в 1805 г. Казанского университета, который находился недалеко от Симбирска. Тем самым, ему предстояло сыграть одну из ключевых ролей в наметившемся консервативном повороте в политике Российской империи первой половины 20-х гг. ХIХ в. Магницкий, наряду со А.С. Стурдзой стал одним из основных идеологов и практиков этого консервативного поворота.

Причины быстро распространявшихся, как лесной пожар, либеральных, атеистических и революционных идей Магницкий усматривал в почти открытой их проповеди с университетских кафедр и со страниц университетских пособий: “правительство наказывает молодых людей за то, что они выучились тому, чему их так усердно учили, - говорил он , - В самом деле, не преподается ли открыто, что Французская революция была благодетельным явлением”⁴⁶.

В России западноевропейский опыт, считал Магницкий, может оказаться особенно опасным: “Мы заимствовали просвещение от земель иностранных, не приспособив его к нашему положению (не обрусив), и сверх того в самую неблагоприятную минуту, в XVII-м и начале XVIII-го столетия, то есть во время опасной его заразы, - писал он.- Мы пересадили ядовитое растение сие в наш холод, где оно вредит медленно, ибо растет худо (курсив Магницкого - А.М.). По счастью, равнодушие к нему управляющих и национальная лень наших ученых остановили его на одной точке”⁴⁶.

Выход для России виделся Магницкому в том, чтобы поставить систему образования таким образом, чтобы она соответствовала национальным особенностям: “Россия имеет особенный характер,– утверждал он. - Следовательно и просвещение ее должно быть соображено с сими отличительными ее свойствами; ибо, иначе, всякое его противодействие непременно произведет вредное потрясение, сперва нравственное, потом гражданское и наконец политическое”⁴⁷.

Под давлением консервативных кругов в 1817 г. был поставлен вопрос о ликвидации практически всех существовавших университетов. Закрывать их всё же не стали, но повели дело к их серьезной реорганизации, в духе идей Священного Союза. “Постоянною темою совещаний главного правления училищ было водворение в общественном воспитании начала веры и монархизма, торжество Откровения и покорности властям над порывами разума и воли, предоставленных самим себе и неподчиненных никакому авторитету, - писал по этому поводу историк русской науки и просвещения М.И. Сухомлинов, - Соединение веры и знания провозглашено было целью умственного развития, но под соединением понимали не равноправный союз двух начал, а полное господство одного над другим. Отвергая свободу научного исследования и увлекаясь крайнею нетерпимостью, отрицали построение науки на независимых основаниях, и научный элемент даже в сфере богословия считали несовместным с идеею чистой, неиспытующей веры”⁴⁸. Магницкий же шел дальше всех и был убежден в том, что вообще необходимо “создать новую науку и новое искусство, вполне проникнутые духом Христовым, взамен ложной науки, возникшей под влиянием язычества и безверия”⁴⁹.

Первый удар обрушился на Казанский университет в 1819 г., вследствие полученных А.Н.Голицыным донесений “о крайне запущенном состоянии” этого учебного заведения. Опираясь на эти сведения, министр просвещения поручил Магницкому провести тщательнейшую ревизию этого заведения. Причем, как утверждал сам Магницкий, идея “уничтожения” университета изначально принадлежала Голицыну⁵⁰.

При осмотре Казанского университета Магницкий был поражен тем, что обнаружил в числе его почетных членов аббата Грегуара, одного из радикальных членов Парижского Конвента, подписавшего смертный приговор Людовику XVI. В самой Франции Грегуар числился среди цареубийц, которые не допускались в царствование Бурбонов ни к каким должностям. Магницкий вспоминал по этому поводу: “В бумагах университета я нашел письмо Грегуара, в котором он благодарит университет за избрание и посылает для его библиотеки все свои сочинения, а в них на первой странице красуется его знаменитая речь о свойствах царей. Цари, говорит Грегоар, в человечестве то же, что чудовища в физическом мире”⁵¹.

Ревизия Казанского университета, осуществленная Магницким обычно интерпретировалась в отечественной историографии исключительно как «погром», как одна из самых зловещих мер александровской политики того времени. Миф о погроме явился одним из важнейших элементов, на которых держалась историографическая конструкция «реакционного поворота 1820-х, гг.» в которой казанская ревизия приобрела характер важнейшего, знакового события, ключевого для внутренней политики этого периода, став своего рода символом мракобесия, обскурантизма и крайней реакции. Историки и публицисты обвиняли Магницкого в невежестве, незнании особенностей университетской жизни, предвзятости, карьеризме, интриганстве. Утверждалось, что сроки, в которые была проведена ревизия, были чрезмерно краткими для того, чтобы выявить объективную картину состояния Казанского университета. Подразумевалось, что ревизия была вызвана политическими, а не академическими мотивами, тем более не какими-либо вопиющими злоупотреблениями, поскольку университет был заведомо вне подозрений в силу того, что являлся «заповедником» свободы и прогресса. Общим местом стало утверждение об изгнании Магницким из университета 11 лучших профессоров из 25 с последующей их заменой на благонадежных гимназических учителей – людей, заведомо недостойных, интриганов и льстецов, пресмыкаюшихся перед новым попечителем.

Утверждения эти, сформулированные в 60-е гг. XIX в. преимущественно либеральными мемуаристами, публицистами и историками повторяются из исследования в исследование, создавая иллюзию исчерпанности темы. Однако обращение к самим материалам ревизии позволяет существенно уточнить картину⁵².

Так, в отчете о ревизии почти не прослеживаются консервативные политические мотивы, которыми он, по утверждению либеральных историков, руководствовался в огромной степени. В этом документе совершенно очевидно на 9/10 преобладают мотивы академического свойства (качество преподавания и пр.), стремление проверить финансовое состояние университета, его административно-хозяйственной части и пр.

Текст доклада, равно как и подробности биографии Магницкого, позволяют утверждать, что он был чиновником достаточно сведущим и компетентным в вопросах университетской жизни. С нашей точки зрения, нет оснований говорить и о поверхностности и поспешности ревизии из-за отсутствия времени у Магницкого. Изучение дел на месте длилось почти две недели, а отчет составил четыре тома (5 тыс. листов)⁵³.

Итоговый текст отчета о ревизии рисует несомненные вопиющие недостатки, злоупотребления и должностные преступления в деятельности Казанского университета. Речь шла о воровстве очень значительных сумм из университетского бюджета, огромных по тем временам расходов на обучение с минимальной отдачей, липовой отчетности, фальсификациях экзаменов, сомнительном уровне квалификации значительной части преподавателей и профессуры и их не менее сомнительном моральном уровне, разваливающихся учебных корпусах, злоупотреблениях в использовании имеющихся площадей, когда студенты вынуждены были ютится в грязных помещениях, в антисанитарных условиях, при неисправных противопожарных средствах; закупке дров, свечей провианта по завышенным ценам у «своих» подрядчиков.

При этом характеристики, данные Магницким профессорско-преподавательскому составу университета, были зачастую точны и объективны. Отметим, что он выделил, как выдающихся ученых, знаменитых Н.И. Лобачевского («есть человек отлично знающий») и астронома И.М. Симонова («подающий самую большую надежду на будущее время»), участника полярной экспедиции Беллинсгаузена и Лазарева.

Особое внимание стоит обратить на то, как следует понимать ставшую «хрестоматийной» фразу Магницкого о «публичном разрушении» университета. Из текста ясно, что речь идет о системе мер, целесообразность которых можно оспаривать, но которые сами по себе не были реакционными и обскурантскими: укрепление уже существовавшей гимназии, с отделением при ней, в котором готовились бы учителя для обширного региона, создание пансиона для «благородного юношества», создание татарского училища, основание медико-хирургического института с анатомическим театром, больницами и ветеринарным отделением и т.д.

Как видим, причин вполне академического характера для жесткой критики университета было более, чем достаточно. Меры, предложенные Магницким, не носили реакционного характера. Можно дискутировать о степени их приемлемости в тех исторических условиях, но они явно исключают те крайне негативные характеристики, которые для них использовались.

Так, масштабы антилиберальной чистки «лучших профессоров» явно преувеличены в литературе. Увольнения происходили прежде всего по причине преклонного возраста, низкой квалификации, пристрастия к алкоголю и т.д. По идейным мотивам был уволен лишь один профессор И.Е. Срезневский, преподающий философию⁵⁴.

Если говорить о ревизии как об акте политической реакции, то в ее материалах есть лишь отдельные акценты, которые можно интерпретировать как консервативные или реакционные. Такого рода мотивы прослеживаются тогда, когда Магницкий отмечает отсутствие в учебных программах Закона Божия (что противоречило общему курсу министерства духовных дел и народного просвещения), невежество студентов в знании этой дисциплины, дух деизма, свойственный студенческой массе, выдвигает претензии к преподаванию философии (при этом его обвинения сводились к тому, что профессор философии «руководствуется духом не весьма полезным и по счастию преподает лекции свои так дурно, что их никто не понимает»). Кроме того в отчете имеется несколько выпадов против преподавания философии (просветительской, рационалистической, материалистической): «без всякого сомнения все правительства обратят особенное внимание на общую систему их учебного просвещения, которое сбросив скромное покрывало философии стоит уже посреди Европы с поднятым кинжалом».

В июне 1819 г. Магницкий был назначен попечителем Казанского учебного округа и получил инструкцию, которая предписывала ему ввести в университете преподавание “богопознания и христианского учения, определив для этого наставника из духовных”, уволить некоторых профессоров от занимаемых должностей и т.д⁵⁵.

Меры нового попечителя преследовали одну цель: пересоздать русские университеты и всю систему общественного воспитания в России. Принципы, на которых должна была осуществиться эта радикальная реформа, были изложены Магницким в инструкции директору Казанского университета от 17 января 1820 г. Она определяла дух и направление, которому обязаны были следовать в преподавании различных дисциплин ученые университета и по своей форме представляла странный синтез бюрократического документа и религиозно-философского трактата.

Главной целью университетского образования инструкция объявляла воспитание “верных сынов Православной Церкви, верных подданных Государю, добрых и полезных граждан Отечеству”. Для этого, в первую очередь, требовалось сформировать в студентах “первую добродетель гражданина”: покорность и послушание. Для этого студенты обязаны были ежедневно “отправлять” в положенное время должные молитвы и в присутствии инспектора”, а в воскресные дни и в дни церковных праздников ходить с инспектором к Божественной литургии, приучаться “к делам милосердия небольшими, по состоянию каждого милостынями, посещением больных товарищей в праздничные дни, и тому подобного”. Причем студенты, “отличающиеся Христианскими добродетелями”, должны были предпочитаться всем прочим и руководство университета обязано было принять их “под особенное покровительство по службе и доставить им все возможные по оной преимущества”. Директор университета обязан был наблюдать, чтобы студенты “постоянно видели вокруг себя примеры строжайшего чинопочитания со стороны учителей и надзирателей”. Он должен был “иметь достовернейшие сведения о духе университетских преподавателей, часто присутствовать на их лекциях, по временам рассматривать тетради студентов, наблюдать, чтобы не прошло что-нибудь вредное в цензуре”, чтобы “дух вольнодумства ни открыто, ни скрытно не мог ослаблять учение церкви в преподавании наук философских, исторических или литературы”. Ему вменялось в обязанность “выбор честных и богобоязненных надзирателей”, а также “сообщение с полициею для узнания поведения их вне университета, запрещение вредных чтений и разговоров”, а также “предупреждение всех тех пороков, коим подвергается юношество в публичном воспитании”.

В основе преподавания всех наук “должен быть один дух Святого Евангелия”. В университете вводилось богословское отделение, профессор которого обязан был преподавать библейскую и церковную историю. В преподавании философии основополагающим становился следующий принцип: “все то, что не согласно с разумом Священного Писания, есть заблуждение и ложь, и без всякой пощады должно быть отвергаемо, ... только те теории философские основательны и справедливы, кои могут быть соглашаемы с учением Евангельским: ибо истина едина, а бесчисленны заблуждения”. Основанием философии должны служить послания апостола Павла к колоссянам и к Тимофею, в которых призывалось уклоняться от “басен”, “скверных суесловий”, “словопрений лжеименного разума” и “учений бесовских”. Начала политических наук преподаватели должны извлекать из Моисея, Давида, Соломона, отчасти из Платона и Аристотеля, “с отвращением указывая на правила Махиавеля и Гоба (Макиавелли и Гоббса - А.М.)”, в силу безнравственности последних. Преподавание политического права должно было показать, что “правление Монархическое есть древнейшее и установлено самим Богом, что священная власть Монархов в законном наследии и в тех пределах, кои возрасту и духу каждого народа свойственны, нисходит от Бога, и законодательство, в сем порядке установляемое, есть выражение воли Вышнего”.

Профессора физики, естественной истории и астрономии, согласно инструкции, обязаны “указать на премудрость Божию и ограниченность наших чувств и орудий для познания непрестанно окружающих нас чудес”, а также показать, что “обширное царство природы, как ни представляется оно, премудро и в своем целом для нас непостижимо, есть только слабый отпечаток того высшего порядка, которому, после кратковременной жизни, мы предопределены”, указать “на тверди небесной пламенными буквами начертанную премудрость Творца и дивные законы тел небесных, откровенные роду человеческому в отдаленнейшей древности”.

Студенты медицинского факультета должны были быть предостережены своими профессорами от ослепления, “которому многие из знатнейших Медиков подверглись, от удивления превосходству органов и законов животного тела нашего, впадая в гибельный материализм”. Им должно быть внушено, что “Святое Писание нераздельно полагает искусство врачевания, без духа Христианской любви и милосердия, есть ремесло, само по себе, особливо, когда отправляется для одной корысти, ... низкое”.

В лекциях по словесности на первом плане должна быть Библия, разбор “красот языка Славянского”, а также “образцовых творений” Ломоносова, Державина, Богдановича и Хемницера, с тем, чтобы отвергать всё, что “введено в язык произволом и смелостью”, как “неклассическое и недостойное подражания”. В курсе древних языков необходимо знакомить слушателей преимущественно и творениями христианских писателей: святых Иоанна Златоуста, Григория Назианзина, Василия и Афанасия Великих. При изложении арабской и персидской литературы преподаватель не должен “вдаваться излишне во все, что собственно принадлежит к их религии, к преданиям Магомета и первых учеников его”, а “ ограничится преподаванием языков арабского и персидского в том единственно отношении, в котором они по торговым и политическим связям для России могут быть полезны”.

В курсе истории профессор обязан прежде всего проследить роль христианства и христианской церкви, показать что “ Отечество наше в истинном просвещении упредило многие современные государства, и докажет сие распоряжениями по части учебной и духовной Владимира Мономаха”. Кроме того, он должен “распространиться о славе, которою Отечество наше обязано Августейшему дому Романовых, о добродетелях и патриотизме его родоначальника и достопримечательных происшествиях настоящего царствования”⁵⁶.

В феврале 1823 г. попечитель Казанского учебного округа обратился с официальной запиской к Голицыну, в которой высказывал мнение, что “если правительство не хочет допускать распространения различных гибельных учений, то не должно довольствоваться одним надзором за направлением профессоров, а должно прибегнуть к решительной мере и вовсе изъять некоторые науки из учебного преподавания”⁵⁷. Он имел в виду прежде всего естественное право и философию. По его словам, “наука естественного права сделалась умозрительною и полною системою всего того, что видели в революции французской на самом деле, стала опаснейшим подменом Евангельского Откровения и, наконец, отвергнув алтарь Христов, наносит святотатственные удары престолу царей, властям и таинству супружеского союза”⁵⁸. Философия же “есть ничто иное, как настоящий иллюминатизм (иллюминатство выступало в воззрениях Магницкого синонимом масонства-А.М.), обязанный новому только своему имени тем, что христианские правительства у себя публичное преподавание его дозволяют и даже платят жалование распространителям оного”⁵⁹. Более того, Магницкий был убежден в том, что преподавание философии подрывает существующий строй. В своей докладной записке, поданной в Главное правление училищ он писал: “я трепещу перед всяким систематическим неверием философии, сколько по непобедимому внутреннему к нему отвращению, столько и особенно потому, что в истории XVII-го и XVIII-го столетий ясно и кровавыми литерами читаю, что сначала поколебалась и исчезла вера, потом взволновались мнения, изменился образ мыслей только переменою значения и подменом слов, и от сего неприметного и как бы литературного подкопа, алтарь Христов и тысячелетний трон древних государей взорваны; кровавая шапка свободы оскверняет главу помазанника Божия и вскоре повергнет ее на плаху. Вот ход того что называли тогда только философия и литература и что называется уже ныне либерализм!” (здесь и далее курсив Магницкого - А.М.)⁶⁰. Впоследствии, в издаваемом им журнале “Радуга” он в более развернутом виде повторил свои инвективы против философии: “Все учения философские будучи отрицательны, или что одно и тоже, разрушительны имеют общим началом господство человека; а как скоро человек признает себя самовладыкою , то он тем самым есть уже бунтовщик против Бога и против всякой власти, Богом установленной; бунтовщик же только ненавидеть может, следовательно, общее чувство, философскими учениями рождаемое, есть ненависть ... Кто усомнится, взгляни на то, что делали они (философы) в течение последних 40 лет... Какое остервенение самых зверских страстей; какое утончение злобы; какие неслыханные преступления”⁶¹.

Преподавание этих предметов все-таки не было запрещено, несмотря на все усилия Магницкого. Тем не менее, вместо римского права в университете было введено преподавание византийского права, и в качестве источника последнего рассматривалась церковная “Кормчая книга”. Новый попечитель устроил в 1823 г. с “обличительной” целью особую “кафедру конституций”, английской, французской и польской. О конституционном правлении Магницкий вообще не мог говорить без брезгливости. Это была, по его мнению, полная ложь и бессмыслица - распустить народ и связать власть; дать свободу ногам и оковать голову⁶². Народные собрания, считал он, терпимы и сносны, пока довольствуются субсидиями и ролью актеров, забавляющих публику; но когда они вздумают серьезно мешаться в их дела, их разгоняют Кромвели и Наполеоны⁶³.

Преподаватели всех факультетов и кафедр должны были давать на рассмотрение попечителю подробные планы своих лекций. Руководства немецких ученых, как “растлевающие душу”, были изъяты из университетских курсов. Преподавание многих учебных предметов, основываясь на богословских началах, выглядело так, словно было призвано готовить студентов к принятию духовного сана. Профессор русской литературы читал большей частью “духовное красноречие”, где образцом слога, по предложению попечителя, служили некоторое время Четьи-Минеи (полное собрание житий святых)⁶⁴. Профессор математики Никольский, говоря о полном согласии законов математики с истинами христианства утверждал, что в ней “содержатся превосходные подобия священных истин, христианскою верою возвещаемых. Например, - заявлял профессор, - как числа без единицы (здесь и далее курсив источника - А.М.) быть не может, так и вселенная, яко множество, без Единого владыки существовать не может”⁶⁵.

В столь же пиэтическом духе была составлена инструкция для преподавания по кафедре политической экономии: “преподаватель политической экономии, - говорилось в ней, - поставит себе в непременную обязанность делать своим слушателям напоминания, что все наше имущество, как малое, так и большое, содержит в себе только условную цену, именно в качестве средства к достижению высших благ, дабы тем предупредить, сколько возможно, то пагубное влияние любостяжания, которое и без всякого учения весьма легко овладевает человеческим сердцем и превращает людей в машины, а еще боле – ту суетную расточительность, которая пожирает и самое мнимое богатство наше”⁶⁶.

Университетское начальство с трудом мирилось даже с процедурой длительного вымачивания трупов в воде с целью изготовления скелетов для анатомического театра. Директор университета писал: “Превращение трупов в скелеты есть необходимость для науки, весьма жестокая в отношения почтения к нашим умершим; но сия жестокость в благоустроенных заведениях смягчается скрытным производством и благочестивым погребением частей тела, от костей отпадавших. Здесь торжественно издеваются над прахом усопших, чего и язычники не делали. Нет пощады народным уважениям, трепещет христианское сострадание: какое же впечатление воспитанникам, и какое зрелище для тех, кои и без того почитают медицину варварскою наукою?”⁶⁷.

Изменения коснулись и студенческой жизни, причем, по словам М.И. Сухомлинова, “университет принимал вид духовного, даже монашеского учреждения ... и преобразователи его старались уничтожить все признаки и особенности светского учебного заведения”⁶⁸. Все студенты были распределены не по курсам, а по степени “нравственного содержания”. К первому разряду относились “отличные”, “весьма хорошие” и “хорошие” студенты, ко второму - “испытуемые”, “посредственные” и “исправляемые” и, наконец, “находящиеся под особым присмотром”. Студенты, принадлежащие к каждому из этих разрядов, располагались на разных этажах (по сложившемуся в то время обычаю значительная часть студентов жила в самом высшем учебном заведении) и собирались вместе только на лекциях. Но и здесь принимались меры для того, чтобы предотвратить какое бы то ни было общение между ними. Надзор за студентами доходил до такой степени, что не только посещать знакомых, но и переходить с одного этажа на другой запрещалось без билета от инспектора. Надзиратели обязаны были водить студентов из одной комнаты в другую, осматривать волосы, платья, кровати. Посторонние лица могли посещать университет только в праздники, да и то под непосредственным наблюдением надзирателя. Такая атмосфера неизбежно порождала практику доносительства студентов друг на друга и на присматривающее за ними начальство. За все нарушения заведенных правил студенты подвергались наказаниям, перечень которых был весьма обширен. Это могло быть лишение пищи на несколько дней, заключение в карцер, или в “комнату уединения”, где двери и окна были загорожены железными решетками, на одной из стен висело распятие, а на другой картина Страшного Суда. Попадавшие в карцер получали название “грешников”, и пока они находились в заключении, за спасение их душ произносились молитвы. Во время попечительства Магницкого в Казанском университете стала практиковаться такая мера, как отправка студентов в солдаты без суда и следствия, ей подверглись двое студентов за “неумеренное употребление крепких напитков”.

Однако не только студенты подвергались надзору; общественная и даже личная жизнь профессоров стала также предметом строгого контроля. И.И.Лажечников вспоминал по этому поводу: “За профессорами наблюдали, чтоб они не пили вина. Из числа их, некоторые весьма воздержные, но привыкшие пред обедом выпивать по рюмке водки, в свой адмиральский час, ставили у наружной дверей на караул прислугу, чтобы предупредить грозу нечаянного дозора. Таким образом, прислушиваясь к малейшему стуку и беспрестанно оглядываясь, преступник дерзал ключом, привешенным у пояса, отворять шкаф, где, в секретной глубине, хранилось ужасное зелье”⁶⁹.

Между тем, очевидно, что принудительное насаждение дисциплины и религиозности не могло не вызвать определенных негативных последствий. М.И.Сухомлинов по этому поводу отмечал: ”Религиозность ограничивалась иногда одною только внешностью, и за набожною обстановкою скрывались недостойные религии свойства: лицемерие, раболепство, отсутствие убеждений и нравственных начал. У некоторых из лиц, игравших роль в событиях Казанского университета, пиэтизм был маскою, надетою по необходимости и расчету, в угоду сильным мира”⁷⁰.

Не следует думать, что Магницкий был против высших учебных заведений и высшего образования как таковых. Одновременно с «реформированием» Казанского университета Магницкий вынашивал прожектерский план создания Института восточных языков в Астрахани, “намеревался “поставить университет в сношения с учеными сословиями Индии” и возложить на него собирание сведений об учении браминов, “указав источник последнего в преданиях патриарха и апостолов, в Индии сохранившихся; и ..., может быть, доказать Европе сведениями положительными и письменными, от самих Браминов полученными, что каста их не что иное есть, как общество, соединенное преданиями патриархов и освещенное преданиями апостольской же проповеди в Индии; к чему служит поводом название Брамы, от имени Абрама тем с большим основанием производимое, что по учению Браминов и жена Брамы называлась Сара-Веда,то есть госпожа Сара”⁷¹.В данном случае он следовал идее, впервые развитой немецким консерватором-романтиком Ф.Шлегелем, а затем, уже в России, создателем знаменитой формулы-триады “Православие, самодержавие, народность” С.С.Уваровым. Последний, подобно Магницкому, видел в усвоении восточных языков и культуры Востока “источник новой национальной политики, долженствующей спасти нас от дряхлости преждевременной и от Европейской заразы”⁷².

М.И.Сухомлинов, который в целом негативно оценивал итоги попечительства Магницкого, все же не отрицал, что последний “снаряжал ученые экспедиции по различным отраслям наук, в разные страны, на запад и на восток”, отправлял ученых в Германию, Францию и Англию “для изучения математических наук и устройства кабинетов”, а для “отыскания рукописей древних классиков положено было объехать армянские монастыри, по поводу открытой в Италии драгоценной рукописи Евсевия на армянском языке...”⁷³.

Кроме того, по свидетельству И.И.Лажечникова, Магницким “сделано было много на увеличение и украшение зданий университета, на устройство церкви (по образцу домашней князя А.Н.Голицына в Петербурге), библиотеки, физического кабинета, обсерватории, одним словом, все, что можно было сделать денежными средствами, щедро ему отпускаемыми”⁷⁴.

Но так или иначе, большинство авторов самых различных идейных направлений сходятся в том, что в попечительство Магницкого ученая жизнь в Казанском университете не развивалась. Справедливости ради, стоит отметить, что примерно такая же ситуация существовала в Казанском университете и до попечительства Магницкого. В первую треть XIX в. русская наука переживала стадию становления и лишь в более поздний период стала приносить зрелые плоды.

Свои итоговые взгляды на основные принципы образованиия воспитания Магницкий выразил в “записке о народном воспитании”, которую он отправил 7 ноября 1823 г. Александру I⁷⁵. Начиналось это “собственноручное всеподданейшее письмо” в характерной для Магницкого манере: “сей плод моего усердия к церкви и Царю, в обыкновенном служебном порядке не вмещающийся, куда понесу, Государь, ежели не к ногам Вашим?”

В этой записке Магницкий предлагал царю проект создания целостной системы “народного воспитания”, которой, по его словам, покуда еще нет ни в одном из существующих христианских государств: “самоважнейшая часть управления как бы брошена везде на произвол исполнителей и ежели получила некоторое устройство, то как бы случайно и от обстоятельств”. Напротив же, “люди злонамеренные” (в их число Магницкий относил Талейрана, Наполеона и Вейсгаупта), целенаправленно “занялись составлением полной ситемы народного воспитания”. Это привело к тому, что “большая часть лучших учителей”, которые должны учить наследника престола “заражены опаснейшими началами неверия идей возмутительных”. Мало того: “Нет книги, по которой бы безопасно можно было учить его истории всеобщей и Российской. Нет курса прав, который можно было преподать царевичу Российскому в истинном его смысле. Нет истории систем философских, которая бы не развратила мыслей”.

Созданная антихристианская система народного воспитания является плодом реализации “правильного, обширного и давно втайне укоренившегося плана и заговора”. Судя по некоторым деталям, Магницкий имеет в виду прежде всего масонство, но прямо не говорит об этом, предпочитая возлагать ответственность за происходящее в мире зло прежде всего на “князя тьмы века сего”.

В записке содержится религиозно-философская трактовка Магницким тех процессов, которые происходят в мире и таких характерных явлений нового времени как “общественное мнение”, “свобода книгопечатания”, “конституции”. В его изображении всё вышеперечисленное есть ни что иное как порождение дьявольских сил: “Князь тьмы века сего производит большую часть влияний своих на мир и миродержителей гражданских чрез общее мнение, которое есть как бы труба, коею он, как в древности оракулы, произносит свои заключения, суды и приговоры, сеет лжи и клеветы, распространяет нелепые предсказания и нечестивые понятия. У большей части народов, и в том числе у нас, гул сей, совершенно вопреки истине, почитается гласом Божиим (глас народа - глас Божий). В конституциях, сем неистовом порождении бунта народного, главным их основанием положена свобода книгопечатания, или, что одно и то же, беспрепятственное волнение и необузданность мнения общественного, т.е. труба для глаголов князя тьмы, как можно более широкая, громкая и всегда отверзтая; а как он знает, что доброе воспитание народное, улучшая сердце и образ мыслей падшего человека, составить может и общее мнение доброе, т.е. из трубы, для него нужной, может сделать проток благодати не только на поколение настоящее, но и на будущие; то он, отвлекая всеми способами внимание правительств и людей благонамеренных от сего важного предмета, указывает его одним своим чадам и последователям, как рычаг, которым можно потрясти весь мир гражданский”.

Магницкий явно переходил за границы дозволенного, когда утверждал, что предлагаемые им планы можно осуществить лишь вопреки “духу времени”, которым ранее руководствовался Александр I: “ Духу времени сие не понравится, но если бы вы знали, кто этот дух времени, которому вы служите, то старались бы не делать ему угодного”. Подобного рода напоминания о былых либеральных увлечениях не могли не вызвать у монарха сильное раздражение.

В обоснование вышеизложеннного Магницкий ссылается на революционные события, которые прокатились по Европе в 1820-21 гг.: ”единомыслие разрушительных учений в Мадриде, Турине, Париже, Вене, Берлине и Петербурге не может быть случайным”.

Исходя из своего видения общеевропейских процессов, в которых главную роль играют некие темные силы, Магницкий предлагал Александру воспользоваться тактикой и указаниями врагов монархии и христианства, поскольку “из них же можно, как кажется, почерпнуть и противуядие, как то делается в медицине, когда кровью бешеной собаки исцеляется ее укушение”, то есть составить на определенных началах план “народного воспитания”, который бы охватывал все учебные заведения Российской империи.

В качестве “основного начала” народного воспитания Маггницкий называл православие. На мистической стороне православия Магницкий не заостряет внимание. Оно интересует его главным образом с точки зрения политической, как учение, освящающее царскую власть: “Верный сын церкви православной, единой истинной веры Христовой, знает, что всякая власть от Бога, и посему почитает он всех владык земных, Нерона и Калигулу; но истинным помазанником, Христом Божиим, не может признавать никого, кроме помазанного на царство церковью православною. Итак мы одни, по слову Оригена, исповедуем обе религии: и первого и второго величества. У нас одних корона самодержавия лежит на алтаре Божием, неприкосновенна для рук черни, но приемлется в таинственном священнодействии, из рук церкви. Над нею крест, над державою крест, над скиптром крест. Тут нет ничего человеческого. Нашего Государя мы открыто во всяком училище отечества нашего называем и должны называть помазанником Божиим, и все знают и веруют, что это правда. Пусть скажут сие училищах Пруссии, Нидерландов, Англии о их государях, там рассмеются”.

Однако понимание православия Магницкого отнюдь не было “казенным”, а, напротив, “оппозиционным”. Его высказывания на этот счет явно отражали позицию тех православных кругов, которые были недовольны “петровской революцией”. Так, поминая недобрым словом “Лефортов и Биронов” он утверждал, что “дух времени” “более ста уже лет” нападает на православие: “Пусть заглянут в акты синода и тайной канцелярии от начала 18 столетия до конца его и между прочим в дела о Феофилакте, епископе Тверском, и члене синода Арсение”. Однако, несмотря на то, что православие оказалось ослабленнным борьбой с “духом века сего”, оно остается единственной верой истинной, “в которой слово Божие не только сохранено во всей чистоте непрерывной иерархиею Апостольскою; но и засвидетельствовано, подписано кровью мучеников всех веков прошедших и даже ежедневных” (Магницкий ссылался на то, что в Греции был напечатан мартиролог в котором перечислялись сотни современных мучеников за веру, погибших от рук турок).

Понимаемое таким образом православие теснейшим образом связано с самодержавием. Без первого невозможно второе. Более того, “самодержавие вне православия есть одно насилие”, утверждал Магницкий. Православие и самодержавие, таким образом, “два священных столпа, на которых стоит империя”. Но эти начала русской жизни, “хотя еще не поколебались, но уже ослаблены”. Для их восстановления необходимо распространить на все учебные округа империи действие знаменитой инструкции от 17 января 1820 г. для Казанского университета, которую мы анализировали выше: “Ежели сие признано полезным в 16 губерниях сего округа, почему не сделать того же в прочих?”

Какую роль в общественном воспитании в идеале должно было играть православное духовенство и как критически оценивал эту роль в современной русской действительности Магницкий, видно из документа, в котором он описывал пьянство в среде воспитанников петербургской Духовной Семинарии: “семинаристы ... идут ночью в кабак; куда впускаются заднею дверью, пьют, закупают запас вина, для товарищей, и приносят его в семинарию”. Затем происходил “дележ принесенного вина, из больших суповых чаш, разливными ложками”⁷⁶. Последствия этого развлечения для семинаристов были самыми плачевными: “часто с 11-ти лет, крепостию, столь несвойственного самой слабости их органов, напитка, растрачивают навсегда телесные и душевные силы свои, впадают между собою в самые гнусные и даже противоестественные нечистоты”⁷⁷.

Между тем, по окончании семинарии они должны поступать в Духовную Академию, а оттуда - в священники, монахи, и “ прямо в архимандриты”⁷⁸. Такое положение было не только в Петербурге, но и в других местах. В результате “Духовенство наше заражается тем грубым развратом, который служит, от людей, смешивающих Церковь с недостойными ее служителями, ей нареканием, а усердным сынам ее, постоянным предметом сердечного сокрушения”⁷⁹. Для Магницкого, выступающего с позиций тотального “охранения нравственности народной” подобная ситуация была абсолютно недопустима: ”благочестие и добрая жизнь лиц духовных нигде не служит так непосредственно основанием добродетели народной, как у нас, по свидетельству самой Религии нашей (курсив Магницкого - А.М.) и посему нигде разврат Духовенства не может быть так вреден и для Церкви и для Государства”⁸⁰. Поэтому истоки страшного зла, поражающего русскую землю: “ суть наши Семинарии”, в особенности Петербургская, которая “есть гнездо самого грубого разврата и гнуснейших пороков”⁸¹. Рецепт, предлагаемый Магницким для спасения народной нравственности был прост: “Правительство может начать обнаружение сего зла, или приступит к сему делу, поимкою семинаристов на самом преступлении. Они сами расскажут все прочее”⁸².

5 августа 1823 г. Магницкий отсылает царю “Мнение русского дворянина о гражданском уложении для России”⁸³. В нем содержалось предложение создать “уложение истинно Русское”. Тогдашнее российское законодательство не устраивало Магницкого потому, что было результатом заимствования западноевропейского юридического опыта. Последний же, считал он, возник на основе чуждых начал: языческого римского права и церковного католического права, а потому был неприменим к русским условиям⁸⁴. Магницкий предлагал взять за основу нового уложения “византийское право”. В его трактовке это было право, “соединенное с правом каноническим греческой церкви, совершенно очищенное от всех языческих примесей, то право византийское, которое и ученые наши и новейшие законодатели отвергали так, как будто оно никогда не существовало”. Между тем, настаивал Магницкий, “оно одно есть истинное наследие наше после Греческой империи”⁸⁵ и развивалось в России в течении нескольких веков, вплоть до Соборного уложения царя Алексея Михайловича. Затем “златая цепь нашего отечественного отечественного законодательства” была порвана так, что даже “следа ее ни в законодательстве, ни в правоведении нашем не осталось”⁸⁶. Магницкий риторически вопрошал: “Не входило ли в систему неверия отвести нас от законодательства отцов наших, непрестанно освящаемого верою и божественными писаниями, дабы не отвергая прямо, сгладить неприметно ту печать самодержавия, которая все древние наши законы знаменует?” Для исправления положения он предлагал создать особую комиссию, которая бы занялась систематическим сбором существующих законов, и особый комитет, который “занялся бы историческим обозрением права византийского всего нашего законодательства, в добром духе”, то есть где было бы “все согласное с православием, все приличное самодержавной власти, обычаям и духу народа нашего собственного”, “на духе нашего вероисповедания и на праве каноническом Греко-Российской церкви утвержденное”. По мнению Магницкого, создание подобного “Русского уложения” воочию продемонстрировало бы намерение “воскресить действительные наши права” на наследие “Империи Греческой”⁸⁷. Вероятно Магницкий интуитивно, или же с подачи церковных кругов уловил ту близкую им идею, что Россия унаследовала комплекс религиозных, культурных и юридических ценностей прежде всего от Византии. Отметим также, что некоторые положения “Мнения” Магницкого пересекались с содержанием карамзинской “Записки о древней и новой России” (в частности, с требованием создания “русского права” на основе собственной правовой традиции).

Еще одной сферой деятельности, в которой Магницкий проявил свою кипучую энергию, была работа в Комитете по составлению цензурного устава в 1820-1823 гг. Либеральный устав о цензуре 1804 г. к двадцатым годам ХIХ в. был признан несовершенным. Всё более укреплялось мнение, что “слово человеческое есть проводник адской силы философии XVIII века, а книгопечатание ее орудие”⁸⁸. Поэтому вместе с учреждением министерства духовных дел и народного просвещения на очередь стал вопрос о резком ужесточении цензуры.

Руководителем работы по составлению нового цензурного устава стал Магницкий, изложивший предварительно свое “Мнение о цензуре вообще и началах, на которых предполагает цензурный комитет составить для оной устав”. Согласно этому проекту, запрету подвергались все произведения, которые прямо или косвенно отвергали или подвергали сомнению учение Священного писания и Евангельского Откровения. Также запрещались сочинения, содержавшие в себе “какой-либо дух сектантства или смешивающее чистое учение веры евангельской с древними подложными учениями, либо с так называемой естественной магией, кабалистикой и масонством”⁸⁹. Не разрешалось также публиковать “все те сочинения, в коих своевольство разума человеческого пытается изъяснить и доказать философией недоступные для него святые таинства веры”⁹⁰. Наконец, в проекте рекомендовалось запрещать те произведения, которые хоть малейшим образом ослабляют или подрывают авторитет существующей власти. Проект был настолько жёсток, что вызвал критику даже со стороны отнюдь не отличавшегося либерализмом архимандрита Филарета Дроздова (в будущем известного митрополита Московского), который находил, к примеру, излишним присутствие духовного лица в числе членов цензурных комитетов. И тем не менее именно этот проект Магницкого оставил свой след в анналах истории, поскольку впоследствии, уже в царствование Николая I некоторые его основные идеи легли в основу предельно сурового, так называемого “чугунного”, цензурного устава 1826 г.

Судьба Магницкого резко изменилась после смерти Александра I. В начале 1826 г. Николай I назначил ревизию Казанского университета. Что послужило поводом для нее до сих пор остается неясным. Известно лишь, что она была начата в феврале 1826 г. и длилась целый месяц. Ревизоры обнаружили растраты Магницким казенных денег. По наиболее распространенной версии это была “громадная растрата денег”⁹¹. Однако комментатор к автобиографическим показаниям Магницкого по этому поводу отмечал: “Казанское дело продолжалось семь лет. На Магницкого насчитывали то 90 тысяч, то 56 тысяч, то 24 тысячи рублей; семь лет держали имение под запрещением. Кончилось тем, что определено было взыскать с него 438 рублей 15 копеек ассигнациями!” И далее он пишет: “Магницкий был человек беспокойный, рвавшийся из своего круга, чтобы иметь более значения, но уже, конечно, не был корыстолюбцем или мелким злоупотребителем”⁹². Магницкий в свою защиту утверждал, что стал “жертвою партии, питавшей к нему ненависть за его строгие принципы благочестия и уважения к существующему порядку”⁹³, и считал себя пострадавшей стороной, подчеркивая, что все его доводы в собственную защиту были рассмотрены уже после увольнения в отставку. Так или иначе, он не только лишился места попечителя учебного округа, но на его имущество был наложен секвестр, а затем он в сопровождении фельдфебеля был сослан в Ревель, где жил около шести лет.

Через несколько лет после декабристского мятежа правительство обратилось к вопросу о “зловредности тайных обществ”. Одним из инициаторов этого обращения явился опальный Магницкий. В начале 1831 г. он подал императору Николаю I ряд записок под общим заглавием “Обличение всемирного заговора против алтарей и тронов публичными событиями и юридическими актами”⁹⁴. В этом любопытном документе подробно излагался некий план захвата иллюминатами–масонами власти в европейских государствах и установления мирового господства. Магницкий писал о том, что иллюминаты стремятся к “разрушению не только алтарей и тронов, но и всех правительств, какого бы рода они не были, и даже самых оснований всякого гражданства и образованности” и следующим образом обрисовывал тактику иллюминатов по захвату власти: ”Иллюминаты должны стараться завладеть всеми правительственными местами, помещая на них своих адептов”⁹⁵.

Показательно, что в своих записках Магницкий фактически занялся разоблачением своего бывшего начальника и либерального единомышленника М.М. Сперанского. Прежде всего Магницкий заявил, что тот являлся главой тайного заговора в России, и, благодаря покровительству Сперанского, проповедь иллюминатства велась в Российской империи с “адскими ухищрениями” посредством как учебной, так и научной литературы. Магницкий ставил в вину Сперанскому приглашение профессора еврейского языка И.А. Фесслера⁹⁶ в Россию. По словам Магницкого, Фесслер был чрезвычайно опасен, ибо, отвергая христианство и желая заменить веру иллюминатством, профессор доказывал, что Христос был отнюдь не Спасителем, а “сыном Эссеянина, обманывающим народ для утверждения своего учения”⁹⁷. Сперанский изображался Магницким как жертва иллюминатов, “кои ищут..., обольстив значущих в правительстве людей разными обманами, ... управлять ими в видах своего общества”⁹⁸.

В своем доносе Магницкий перечислял десятки высокопоставленных чиновников, находившихся в тайном обществе. Далее в своих записках Магницкий обвинял университеты в преподавании пантеизма, материализма и прагматизма, ибо занятия “точными дисциплинами” (статистика, экономика и т.д.) при соответствующей интерпретации со стороны либеральной профессуры очень быстро могут убедить студентов в том, что “лица правительственные, духовенство, дворянство, армия суть классы не производящие (трутни общества)”⁹⁹. Бывший попечитель Казанского учебного округа считал даже книгопечатание злом, с которого началось проникновение масонства в Россию. Не случайно, по его мнению, для масонских кругов было характерно стремление “завладеть всеми отраслями литературы и всех их отравить ядом иллюминатства”¹⁰⁰.

Современный израильский исследователь С.Ю. Дудаков в своей монографии по истории русского антисемитизма утверждает, что самым примечательным в этом доносе Магницкого было то, что “впервые участниками “мирового заговора масонов” стали и евреи”¹⁰¹. Говоря о возникновении различных ересей, Магницкий возлагал за это вину на еврейство, которое, по его утверждениям , превратно истолковывает Библию, особенно в пророчествах о пришествии Христа. Евреи, пользуясь незнанием христианами древнееврейского языка, “издают под видом молитвенных книг разные возмутительные против народа и правительств христианских” сочинения¹⁰². Указывая на евреев как на “деморализующую силу”, Магницкий писал об использование их со стороны иллюминатов для достижения тайных целей: ”Люди сего рода в Россию приезжать могут, по большей части, под именем приказчиков торговых домов, ... ныне капиталы всей Европы приведены уже в руки жидов (четыре брата Ротшильда)...”¹⁰³. Кроме того, он заявлял, что центр мирового заговора находится в Лондоне, где иллюминаты даже учредили университет без преподавания христианской теологии, но зато с обучением “жидов”¹⁰⁴.

Анализ доноса Магницкого доказывает, что, похоже, одним из первых консерваторов, начавшим утверждать о существовании некой связи между масонством и еврейством. По сути дела, бывший попечитель казанского учебного округа оказался в этом отношении своеобразным предтечей публикатора и комментатора печально известных “Протоколов сионских мудрецов” С.А. Нилуса.

В том же 1831 г. Магницкий отправил Николаю I письмо, в котором он нижайше просил дозволения императора посвятить ему сделанный Магницким перевод книги немецкого философа К. Л. фон Галлера “О восстановлении политической науки”¹⁰⁵. В письме также говорилось: “Перевод, на который ныне дерзаю склонить внимание Ваше, есть обращик, представляющий план и дух довольно обширного, великого творения, известного Гения, друга алтарей и тронов - Галлера.- Все, прежде и после его, защищавшие святое дело Цезарей, были партизаны, более или менее для врага беспокойные, но он один дал ему и выиграл сражение общее. Он один, подобно Кеплеру, открывшему новые законы движения тел небесных, открыл новый закон мира политического... При повсеместно господствующем духе Книга сия не может пойти в ход, иначе, как за торжественною колесницей победителя Крамолы и Спасителя общего спокойствия”¹⁰⁶. К письму прилагался краткий перевод предисловия и оглавления книги Галлера.

Взгляды К.Л. фон Галлера получили очень широкое распространение в консервативных кругах Пруссии в 20-30-е гг. XIX в. В упомянутой книге он подверг резкой критике естественное право и предложил свою трактовку происхождения и оправдания монархической власти. Всякое законное государственное устройство основано у него не на человеческой воле и рефлексии, как то утверждали идеологи Просвещения, а на праве сильного над слабым. Государство и государственная власть по Галлеру возникают не искусственно - посредством человеческой воли и договора, но естественно - при помощи силы и превосходства¹⁰⁷.

Магницкий явно рассчитывал на то, что Николай I, который в это время был крайне заинтересован в разработке новой идеологической государственной доктрины, призванной заменить “просвещенный абсолютизм”, обратит на сделанный им перевод благосклонное внимание и, соответственно, в его судьбе произойдут благоприятные изменения. Однако его постигло разочарование. III Отделение сообщило ему об отказе царя в разрешении печатать перевод.

О дальнейших годах жизни Магницкого имеются лишь отрывочные сведения. Известно, что, будучи в ссылке, он негласно руководил с 1832 по 1833 г. ежемесячным педагогическим, философским, литературным журналом, названным “Радугой”. В журнале господствовали, по словам авторов либеральной ориентации, “глумление над западным просвещением и западной философией в особенности”, “гонение на западную цивилизацию и порицание русских за сближение с западом”¹⁰⁸. Подобного рода оценки “Радуги”, впрочем, нуждаются в серьезной корректировке. Знакомство с содержанием журнала говорит о том, что на его страницах Магницкий пытался разработать свой вариант доктрины “официальной народности”, которая опиралась бы на труды некоторых германских философов (не только упомянутого Галлера, но и Ж.-П. Ф. Рихтера, И.Г.Гамана и др.) и православное вероучение¹⁰⁹.

В основе взглядов Магницкого лежали прежде всего его религиозные убеждения. Представляется, что Магницкий в годы опалы стал человеком искренне верующим. Залогом самобытности России и ее главной духовной ценностью он считал православие. В то время подобное воззрение было, мягко говоря, не в моде среди представителей высшего слоя, в лучшем случае равнодушного к вопросам религии, либо состоявшего в масонских ложах или же исповедующих деизм, атеизм и т.п. Неугомонный Магницкий же и здесь упрямо шел против течения. Один из типичных представителей тогдашнего дворянского общества так негодовал по поводу набожности Магницкого: ”Умнейший человек, но суеверен как крестьянин. Представьте: у него огромные иконы, перед которыми теплится день и ночь лампада!”¹¹⁰. Магницкий не раз давал волю своему гневу против “разных аристократических замашек и капризов в деле веры”, не перенося на дух “разделения в вере между аристократами и мужиками, между господами и слугами”, и суждений вроде: “Как же я позволю священнику помазать мне лоб, чтобы одно и тоже было для лакея и для барыни!” Лица духовного звания утверждали, что Магницкий в вере был “совершенный простец”. Сам же бывший попечитель Казанского округа в узком кругу заявлял: “Моя вера - кучерская... мы с кучером ходим в одну церковь... В какую церковь мой кучер, туда и я. А если в ней несколько священников, то если я застану в церкви кого-либо из них, - то - это он, мой духовник”¹¹¹. Когда у него случались семейные раздоры с женой-француженкой, то он видел в них “наваждение дьявола” и поэтому “всякий раз кропил стены святою водою и курил в комнатах херувимским ладаном. Этим он прогонял бесов, как причину раздора”. За подобные действия и высказывания большая часть тогдашнего русского образованного общества считало Магницкого “чуть не помешанным”¹¹².

Годы ссылки проходили большей частью впустую для этого еще вполне деятельного и энергичного человека. Поэтому в 1834 г. он обращается с покаянным письмом к князю А.Н. Голицину, после которого ему было разрешено перебраться в Одессу, где он вел большей частью домашний образ жизни, занимаясь совершенствованием своих знаний греческого языка и переводом книг древних писателей.

Судьба была неблагосклонна к Магницкому: в начале 1839 г. одесские власти под предлогом, что он начал “водиться с праздными людьми в Одессе, занимается интригами, пересудами, сплетнями и неосновательными доносами, затрудняет начальство и возбуждает вредное для службы несогласие”¹¹³, приказали ему покинуть Одессу. Магницкий переехал в Херсон под надзор полиции и провел там два года в полном одиночестве, но в 1841 г. ему разрешили вернуться в Одессу, где 21 ноября 1844 г. он скончался от воспаления легких.

Представляется, что Магницкий был ярким представителем того течения в русском консерватизме, которое опиралось на православие и исходило из убеждения в том, что Россия должна идти по самобытному пути развития. Таким образом, Магницкий, с определенными оговорками, в идейном плане оказался непосредственным предшественником графа С.С.Уварова с его знаменитой триединой формулой “Православие, самодержавие, народность”.

¹См. о нем: Феоктистов Е.М. Магницкий. Материалы для истории просвещения в России // Русский вестник. 1864. №№ 6-8; Загоскин Н.П. История императорского Казанского университета за первые сто лет его существования (1804-1904).Казань, 1902-1904. Т.1-4; Попов Н.А. Общество любителей отечественной словесности и периодической литературы в Казани с 1804 по 1834 гг.// Русский вестник.1859.Т.23; Скабичевский А.М Очерки истории русской цензуры (1800- 1863).СПб.,1892; Сухомлинов М.И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению: В 2-х т. СПб., 1889.Т.1. Из новейших работ см.: Минаков А.Ю. М.Л. Магницкий: к вопросу о биографии и мировоззрении предтечи русских православных консерваторов XIX века // Консерватизм в России и мире: прошлое и настоящее. Сборник научных трудов. Воронеж. 2001. Вып.1. С.58-92; Вишленкова Е.А. Ревизор, или случай университетской проверки 1819 года//Отечественная история. 2002. № 4. С.22-35.

² Лажечников И.И. Как я знал Магницкого// Русский вестник. 1866.№ 1. С.122.

³ Фортунатов Ф.Н. Памятные записки вологжанина // Русский архив.1867. №12.С. 1703

⁴ РГАЛИ. Ф. 377. Оп.1. Е.х. 79. Л.122 об.

⁵ РГИА. Ф.733. Оп.40. Д.203. Л.9

⁶ ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.3.Д.879. Л.119.

⁷Два доноса в 1831 году. Всеподданнейшие письма М.Магницкого императору Николаю об иллюминатах // Русская старина. 1899.№ 2. С.293. Подобного проекта в известных нам архивных документах пока не обнаружено.

⁸ Фортунатов Ф.Н. Указ. соч. С.1708.

⁹ Воспоминания Николая Игнатьевича Шенига//РА. 1880. Т.3.Кн.2. С.312.

¹⁰ Показания Магницкого // Девятнадцатый век. Исторический сборник. М., 1872. Кн.1. С.235.

¹¹ ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.3. Д.879. Л.120.

¹² Показания Магницкого...С.236.

¹³ РГИА. Ф.1167. Комитет 6 декабря 1826 г. Оп.1. Опись дел архива Государственного совета. Т.XIV. Д.25/21.

¹⁴ Там же. Л. 4-4 об.

¹⁵ Там же. Л.7-7об.

¹⁶ Там же. 33 об – 34.

¹⁷ ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.3. Д.879. Л.120-120 об.

¹⁸ В.К. Магницкий // Энциклопедический словарь Ф.А.Брокгауза и И.А.Ефрона. СПб., 1896. Т.35. С.328.

¹⁹ [Чумиков А.А., Чумиков А.П.] Михаил Леонтьевич Магницкий в 1812-1844 гг.// Русская старина. 1875. Т.14. Кн.12 . С.641.

²⁰ ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп.3.Д.879. Л.44-48.

²¹ Там же. Л.47.

²² [Чумиков А.А., Чумиков А.П.] Указ. соч. С.642.

²³ Показания Магницкого...С.237.

²⁴ ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп.3. Д.879. Л. 49.

²⁵ Показания Магницкого ... С.237.

²⁶ Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. С.56.

²⁷ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.3. д.879. Л.126.

²⁸Там же. Л.127.

²⁹Показания Магницкого ... С.237.

³⁰Акиньшин А.Н. Воронежские губернаторы// Воронежский курьер. 1999.26, 28 авг.

³¹ГАВО. Ф.30. оп.1. д.413.

³²Письма главнейших деятелей в царствование императора Александра I (c 1807-1829).СПб., 1813. С.498.

³³Показания Магницкого... С.240.

³⁴См.: ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.3.д.880. Письмо Магницкого без обращения с сообщением о том, что будет поручен пересмотр дела Сенявина 28 июня 1817. Воронеж.

³⁵Показания Магницкого... С.240.

³⁶Там же.

³⁷Речь идет о фактическом выполнении губернаторских обязанностей.

³⁸ ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.3. д.779.Л.133-143. Все цитаты даны по данному тексту.

³⁹Там же. Л.129 об- 132. Вероятно, это был не единичный факт вмешательства Магницкого в отношения помещиков и крестьян. В ГАРФ хранится письмо Магницкого “о предстоящей ему ревизии в имении кн. Касаткиной, в связи с жалобами на нее крестьян” от 30 мая 1817 г.(Ф.109. оп.3.д.880. Л.5.)

⁴⁰Цит.по: Загоскин Н.П. История Императорского Казанского Университета (за первые сто лет его существования). 1804-1904. Казань, 1903. Т.3. Окончание ч.2-й и ч.3-й ( 1814-1819 и 1819-1827). С.273.

⁴¹ Греч Н.И. Записки о моей жизни. М., 1990. С.218-219.

⁴²Попов Н.А. Общество любителей отечественной словесности и периодической литературы в Казани с 1804 по 1834 г.// Русский вестник. 1859.Т.23. С.74.

⁴³Морозов П.Т. Указ. соч. С.7-14.

⁴⁴Показания Магницкого...С.241.

⁴⁵Морозов П.Т. Указ. соч. С.19.

⁴⁶Показания Магницкого... С.243.

⁴⁷Показания Магницкого.... С.243.

⁴⁸Сухомлинов М.И. Указ. соч. С.159-169.

⁴⁹Морозов П.Т. Указ. соч. С.19.

⁵⁰Показания Магницкого... С. 237.

⁵¹Морозов П.Т. Указ. соч. С.17.

⁵²РГИА. Ф. 733. Санкт-Петербургский учебный округ. Оп. 39. Д. 259. Дела о ревизии Казанского университета М. Л. Магницким и проведенных реакционных предприятиях. Л. 14-53.

⁵³Вишленкова Е.А. Ревизор, или случай университетской проверки 1819 года//Отечественная история. 2002. № 4. С. 24.

⁵⁴Вишленкова Е.А. Указ. соч. С. 29.

⁵⁵Рождественский С.В.Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения (1802-1902). СПб., 1902. С.119.

⁵⁶Все цитаты из инструкции Магницкого даны по следующему изданию: Сборник постановлений по Министерству Народного просвещения. Царствование Александра I. 1802-1825. Изд-е 2-е. СПб., 1864.-Т.1.-Стб. 1317-1337.

⁵⁷Феоктистов Е.М. Магницкий. Материалы.... № 8. С.412.

⁵⁸Два мнения попечителя Казанского учебного округа, М.Л.Магницкого//Русский архив. 1864. С.862-863.

⁵⁹Там же. С.865.

⁶⁰Там же. С.864.

⁶¹ Ч-в[Чумиков А.А., Чумиков А.П.]. Михаил Леонтьевич Магницкий. Новые данные к его характеристике. 1829-1834 ... С.484.

⁶² Морозов П.Т.Указ. соч. С. 19.

⁶³Там же. С. 20.

⁶⁴Лажечников И.И. Указ. соч. С.137.

⁶⁵Сухомлинов М.И.Указ. соч. С.225.

⁶⁶Там же. С.226.

⁶⁷Там же. С.228-229.

⁶⁸Там же. С.222-223.

⁶⁹Лажечников И.И. Указ. соч.. С.138-139.

⁷⁰Там же. С.223.

⁷¹Феоктистов Е.М. Магницкий. Материалы... № 7. С.42.

⁷²Цит. по: Зорин А.Л. Идеология “Православия-самодержавия-народности” и ее немецкий источники // Сб.: В раздумьях о России. М.,1996. С. 110-111.

⁷³Сухомлинов М.И.Указ. соч. С.217.

⁷⁴Лажечников И.И.Указ. соч..С.135-137.

⁷⁵Сборник исторических материалов, извлеченных из архивов I Отделения с.е.и.в.к. СПб., 1876. Вып.1. С.363. Далее все ссылки идут по этому изданию: С.363-374.

⁷⁶ГА РФ. Ф.109. СА. Оп.3. Д.880. Л. 131-131 об.

⁷⁷Там же. Л.132.

⁷⁸Там же. Л.132 об.

⁷⁹Там же. 136 об.

⁸⁰Там же. Л.136.

⁸¹Там же. Л.136 об.

⁸²Там же. Л.133.

⁸³Письма главнейших деятелей в царствование императора Александра I (c 1807-1829 год). СПб., 1883. С.369-374.

⁸⁴Там же. С.370-371.

⁸⁵Там же. С.371.

⁸⁶Там же. С. 373.

⁸⁷Там же. С.374. Последнее предложение Магницкого следует воспринимать в контексте тогдашних международных событий: в 1821 году началось греческое восстание против турецкого владычества, которое заставило Россию в конечном счете отказаться от следования принципу легитимизма во внешней политике, который лежал в основе деятельности Священного Союза.

⁸⁸Рождественский С.В.Указ. соч. С.160.

⁸⁹Цит. по: Сухомлинов М.И.Указ. соч. С.469.

⁹⁰Там же. С. 468.

⁹¹В.К. Магницкий... С.329.

⁹²Показания Магницкого...С.252.

⁹³Феоктистов Е.М. Магницкий. Материалы ...№ 8. С.444.

⁹⁴Два доноса в 1831 году. Всеподданейшие письма М.Магницкого императору Николаю об иллюминатах // Русская старина.1899. № 1 - 3.(в дальнейшем: Два доноса...).

⁹⁵ Два доноса... № 1. С.69.

⁹⁶О Фесслере см.: Попов Н. Игнаций Аврелий Феслер. Биографический очерк // ВЕ. Кн.12. 1879. Декабрь. С.587-643.

⁹⁷Два доноса.... № 2. С. 296.

⁹⁸Там же. С.297.

⁹⁹Два доноса... № 3.С. 623.

¹⁰⁰Там же. № 1. С.75-76.

¹⁰¹Дудаков С.Ю. История одного мифа. Очерки русской литературы Х1Х-ХХ вв. М., 1993. С.59.

¹⁰²Два доноса... № 3. С. 625.

¹⁰³Там же. С.629.

¹⁰⁴Там же. № 1.С.87.

¹⁰⁵Правильнее было бы перевести - “Реставрация науки о государстве”. См.: Haller C.L. von. Restauration der Staatwissenschaft oder Theorie des natuerlichgeselligen Zustands der Chimaere des kuenstlichbuergerlichen entgegensetzt. Winterthur. 1822.

¹⁰⁶ГА РФ. Ф. 109. СА. Оп.3. Д.881. Л.4 об -5.

¹⁰⁷Подробнее о взглядах Геллера см.: Мусихин Г.И.Авторитет и традиция в мировоззрении немецкого и российского консерватизма.// Исторические метаморфозы консерватизма. Пермь, 1998. С.107-108.

¹⁰⁸В.К. Магницкий... С.329; Ч-в[Чумиков А.А., Чумиков А.П.]. Михаил Леонтьевич Магницкий. Новые данные к его характеристике. 1829-1834 ... С.485.

¹⁰⁹“Радуга”. Журнал философии, педагогии и литературы. Ревель, 1832-1833.

¹¹⁰Морозов П.Т.Указ. соч. С.5.

¹¹¹Мацеевич Л.С. Одесские заметки о Магницком // Русский архив. 1898. № 2. С.225-226.

¹¹²Там же. С. 226.

¹¹³Там же.

Александр Мартин

Александр Скарлатович Стурдза¹

Российским консерваторам, свидетелям бурных первых десятилетий XIX в., нелегко было отстоять чисто охранительные позиции – слишком быстро изменялась Европа, слишком сильными были потрясения внутри самой России, слишком глубоким был парадокс, что одни и те же просветительские учения служили идейной основой как российскому самодержавию, так и европейским революционным движениям. В этих условиях, иные русские консерваторы решились стать одновременно и охранителями, и смелыми новаторами. Одной из наиболее ярких, хотя малоизученных личностей этого движения был Александр Скарлатович Стурдза, имя которого неразрывно связано с попыткой перестроить Россию и посленаполеоновскую Европу на основании идеологии так называемого «Священного союза».²

Александр Стурдза родился 1791 г. в Яссах. Его мать, гречанка Султана Морузи, была дочерью господаря Молдавии, а отец, Скарлат Стурдза, принадлежал к одному из влиятельнейших молдавских родов. Отец – набожный, меланхолический человек, учившийся в лейпцигском университете – переселился в Россию скоро после рождения Александра чтобы бежать от турок и жить с женой и пятью детьми (три дочери, два сына) в христианском государстве; жили они в основном в Санкт-Петербурге и в семейном имении Устье в Белоруссии. Оба братья Султаны Морузи сделали карьеру в османской службе; вследствие участия одного из них в переговорах, приведших к заключению неблагоприятного для Порты Бухарестского мира, оба были казнены турецкими властями в 1812 г. Тяжело переживала семья также неожиданную кончину старшей дочери Смарагды, происшедшую летом 1803 г. после краткой болезни, и самоубийство сына Константина в начале 1806 г. Как старшая из оставшихся детей, дочь Роксандра (1786-1844) стала фактически главой семьи по отношению к жестоко потрясенным родителям, подрастающему брату Александру, и душевнобольной сестре Елены. Эти семейные драмы внушили молодым Александру и Роксандре глубокую набожность, ненависть к Османам и Исламу, приверженность к делу независтимости Греции, и привязанность России как покровительнице православия, добродетели и права. В воспоминаниях Стурдза писал: «мое отечество было мне незнакомо, и я привязан к нему только через воспоминания моих родителей. Моя страна – Россия: я связан с ней всем – религией, долгом, привычкой, и моим сердцем» ³.

Как мрачно констатировал молодой «Алеко» Стурдза, обращаясь к Роксандре, «природа не была щедрой ко мне со стороны внешних форм и лица»). Подобную оценку он дал и своему характеру: «я не вполне лишен чувствительности, зато я часто суров, угрюм, и строг, а – самое главное – никогда не бываю экспансивен»; «случаи, когда я прихожу в ярость, хотя и очень редки, но бывают крайне неистовыми, и самоубийственными по своим последствиям». «Мой характер», заключал он, «омрачен длинным и тяжелым воспитанием, цепью удручающих домашних горестей и скупостью природы, которая отказала мне в своих дарах». Вышедший из-под пера восемнадцатилетнего юноши эпохи романтизма, подобный автопортрет – одновременно жесткий и жалостный – не вызывает особенного удивления. Тем не менее, последующая биография писателя дает повод к заключению, что он здесь довольно точно определял главные черты собственного характера, несмотря на преувеличение отрицательных сторон. Его приятель Ф. Ф. Вигель считал его мстительным, а подруга Роксандры, Софья Свечина, замечала даже в его «стремлении к всему доброму» известную долю «непоколебимости» (“inflexibilité”). Его «натура» казалась ей «сосредоточенной и склонной к замкнутости»; для такого мужчины, по мнению Свечиной, супружество составляет «единственную возможность внести в его жизнь смысл и нежность»⁴.

Глубокие следы оставила в его умственном развитии война третьей антинаполеоновской коалиции (1805-07 гг.). До этого, Александр и Роксандра воспитывались во вполне французском духе наставником мусье Допань (monsieur Dopagne). Но вдруг, как писал сестре с юношеским пылом Стурдза, он обнаружил в себе под влиянием войны патриотическую страсть ко всему русскому: «Сколько мои игры, моя фантазия, мой энтузиазм принадлежали в детстве исключительно французам, столько, несмотря на мусье Д., я начал узнать эту нацию и ненавидеть ее. <. . .> Я отказался от слепой приверженности к нации <. . .> <которая подменяет> своими нечистыми, безумными, бессмысленными, неблагочестивыми обычаями все, что великолепная река веков укоренила в духе народов». Его особенно возмущала антирелигиозность французских революционеров, против которой он возражал с характерной для него бескомпромиссностью: «Чудовища! Они наполняют шумом оружия храмы Бога-миротворца! Лязгом своих саблей они отдают честь таинственной жертве, и одновременно обожествляют насилие и дают царствовать над обширной вселенной прихотям одного человека. Они разрушают религию и превращают ее пастырей в самых подлых из смертных.»⁵ Среди всеобщего патриотического и воинственного подъема, подражая В. А. Озерову, Г. Р. Державину, С. Н. Глинке, и другим прославленным писателям того времени, Стурдза взялся за сочинение патриотической драмы на тему из истории допетровской Руси. Российская академия к сожалению отказала ему в литературной премии, на которую он надеялся, между прочим, чтобы блистать перед некоторой молодой барышней⁶. Как бы то ни было, таким образом началась долгая и плодотворная литературная карьера Александра Стурдзы. После войны он приблизился к литературному кружку националиста-консерватора, президента Российской академии адмирала А. С. Шишкова. Этот кружок впоследствии превратился в «Беседу любителей русского слова», торжественные ежемесячные литературные вечера которой привлекали всю консервативную элиту столицы в 1811-12 гг. и были направлены против нововведений западного (прежде всего, французского) происхождения в языке, литературе, нравах, и внешней и внутренней политике России. Из-за юного возраста, «Алеко» не имел право вступить официально в «Беседу»; однако, Шишков согласился сам публично прочитать перед тремястами слушателями сочинение Стурдзы, в котором тот призывал русских учить греческий язык, чтобы укрепить связи с православными единоверцами. В этом сочинении, и вообще в его сочувствии к идеологии «Беседы», обнаруживаются основные элементы мировоззрения Стурдзы: идейная близость с прото-славянофильским консерватизмом, враждебность к Франции, и идея религиозного единства России с христианскими народами Балкан⁷.

В апреле 1809 г. он поступил на службу в Министерство иностранных дел, где он уже в сентябре становится членом канцелярии министра. Он пользовался протекцией морского министра и друга семьи П. В. Чичагова, однако сам Стурдза действительно был ценным сотрудником. Его устные и письменные доклады отличались ясностью языка и логичностью изложения, он владел семью или восьмью языками (знал русский, французский, немецкий, итальянский, греческий, латынь, церковнославянский, наверно и молдавский), имел отличное гуманитарное образование. Стурдза понравился своим начальникам, прежде всего самому министру Н. П. Румянцеву. Таким образом, служебные перспективы у него были хорошие. Тем не менее, его записки того времени рисуют его угрюмым, пресыщенным жизнью молодым человеком. Благосклонность Румянцева была ему противна; он считал, что в министерстве не хватает духа коллегиальности и что его собственная служебная деятельность не имеет смысла. Он часто посещал разные аристократические дома, но находил их «скучными» и жаловался, что ему там не оказывают должного внимания. В умном министре внутренных дел О. П. Козодавлеве, бывшем товарище его отца по лейпцигскому университету, он также замечал только «крайнюю глупость». Судя по всему, Стурдза был тогда сварливым, книжным человеком, общение с людьми его разочаровывало, и всему остальному он предпочитал сидеть один в библиотеке⁸.

К этому времени он познакомился с И. А. Каподистрией, который в январе 1809 г. прибыл в Петербурге, поступил на службу в МИД, и (как многие греческие эмигранты) часто бывал в семье Стурдзы. Тридцатитрехлетний Каподистрия стал для Стурдзы на всю жизнь ментором, другом, предметом восхищения. Стурдза со своей стороны стал для Каподистрии источником ценных служебных и общественных контактов, особенно с адмиралом Чичаговым. Их объединяли совместная служба, общая религия, греческий патриотизм, и убежденность в особом историческом предназначении русского народа⁹.

Перед началом войны 1812 г., по личной просьбе адмирала Чичагова, Стурдза был прикомандирован вместе с отцом и Каподистрией к дунайской армии адмирала чтобы заниматься дипломатическими делами. Чичагов знал о его аристократическом молдавском происхождении (которое имело значение на театре действий дунайской армии), и ценил его как «весьма талантливого молодого человека, который соединял с превосходным образованием ту редкую заслугу, что владел в совершенстве пятью (так!—А. М.) разными языками, на которых он говорил и писал свободно и элегантно». Может быть, расположение адмирала (у которого однако характер был непростой) могло бы льстить Стурдзе, но тот только жаловался, что неблагодарный начальник не признает значимость его работы¹⁰.

К концу 1812 г., после отступления «Великой армии» из России, он покинул армию и вернулся в Санкт-Петербург. Он провел часть следующего года в недавно завоеванной Россией Молдавии, где его отец служил губернатором, а в октябре появился опять в столице просить место при русском посольстве в Вене, куда он отправился в мае 1814 г. для участия в предварительной работе перед открытием венского конгресса. С характерным для него угрюмым высокомерием он писал Роксандре о петербургском высшем обществе: «здесь ужасно скучно, и я уже заранее зеваю при мысли, что еду в Вену¹¹. Такое настроение отражало его разочарованное честолюбие и чувство унижения, потому что в Вене, как он писал в июле, ему дали лишь «работу, которая требует усилия памяти, запястья и терпения. Нет ничего для ума, усердия и рассудка.»¹² У него не было недостатка в таланте и трудолюбии, а робким он также не был. Это он доказал своим юношеским участием в шишковской «Беседе» и подачей царю в 1812 г. памятной записки о положении армейских ветеранов. В другой записке, которую он передал императору на венском конгрессе (кажется, по инициативе Каподистрии¹³), он предлагал государю предпринять после победы на западе новый поход со стотысячной армией против врага на юго-востоке, чтобы перенести российские знамена с парижской Площади революции до собора св. Софии в Константинополе. С запада, писал он, русские войска принесут только революционные идеи; на Балканах, напротив того, они могли бы служить делу православия и спасения угнетенных единоверцев¹⁴.

Более успешной карьере Стурдзы мешало его собственное негативное настроение – прежде всего, презрение к его начальникам Румянцеву и Чичагову, и подозрение, что он вынужден заниматься только бюрократическими мелочами. Религиозные и патриотические чувства внушали ему убежденность в правильности политики Александра I, но он пока не понимал, как сможет служить этой политике. Сестра Роксандра – которая его далеко превосходила по уровню личной зрелости, светской учтивости, и тонкости понимания придворной среды – сыграла решающую роль, убеждая его (лично и через ее подругу, баронессу Крюденер) проявить больше усердия к службе, ходатайствуя за брата у царя. Первостепенную роль в его карьере играла еще одна личность: граф Каподистрия, под чьим руководством Стурдза работал уже в мае 1812 г., когда он еще вел переписку Чичагова. В октябре 1814 г., когда Стурдза закончил свою работу в Вене перед самим открытием конгресса, он был вновь назначен помощником Каподистрии, и вместе они занимались польскими, швейцарскими и ближневосточными делами. По образу мыслей они были близки: оба любили Грецию, обожали Александра I, и испытали воздействие немецкого религиозного «пробуждения» (Erweckung) в лице баронессы Крюденер и мистического писателя Франца фон Баадера. Они могли даже стать родственниками, когда Каподистрия в начале 1814 г. сделал предложение Роксандре Стурдзе, но та отказалась выйти за него замуж.

Однако, отказ Роксандр не повредило добрым служебным и личным отношениям Каподистрии и Стурдзы. После короткого военного похода 1815 г., оба находились с начала июля вместе с царем в Париже, столице международной аристократической культуры Европы. «Алеко» писал оттуда сестре об удручающем положении побежденной Франции: «Если бы Вы могли видеть эту Францию, без культа, без уважения к Богу и человеку, которая смеется как безумная сама над собой, Вас, подобно мне, охватили бы скорбь и ужас. <. . .> Но здесь никто не чувствует потребности в религии, вот последняя стадия политического огрубения.»¹⁵ Эти строки характерны для его суждений об эпохе реставрации в целом: революцию, как явление нравственно-религиозного порядка, можно преодолеть только путем духовного возрождения, но в рассуждениях о создании нового послевоенного порядка, казалось, именно на эту проблему не обращают внимания. Подобные опасения объясняют живой интерес Стурдзы к предложениям царя о коренном преобразовании Европы через договор о «Священном союзе». Следующие шесть лет Стурдза посвятил попыткам реализации этого союза в области внешней и внутренней политики.

Перед тем, как рассмотреть его государственную деятельность, стоит познакомиться с теоретической основой политических взглядов Стурдзы. Подчеркнем сначала, что политика в узком смысле – конституции, различные формы правления – ему казалась второстепенным вопросом. В центре его внимания стояла религия, на которую он взирал со строго православных позиций. Так, в одном сочинении, написанном в 1819 г. для анонимного выпуска за рубежом и которое должно было отражать взгляды российского правительства, он устверждал следующее по поводу церкви: «мы живем в такую эпоху, когда все приходит к концу, все начинается заново; но чтобы удачно вступить в новую эру, разве не нужно справляться с опытом, составляющим память народов, и стоять за веру, которая есть их мышление, единственная гарантия идентичности и постоянства народов?» Как ему представлялось, язык и институты народов подлежат переменам – здесь он косвенно полемизировал, как со своим приятелем Н. М. Карамзиным, связавшим судьбу России с институтом самодержавия, так и с его противником А. С. Шишковым, который отождествлял защиту чистоты языка с сохранением целостности национального духа.

В отличие от Роксандры, Александр Стурдза отвергал экуменические идеи религиозного индивидуализма западноевропейского, протестантского происхождения. Особенно его занимало противостояние православия с католицизмом. Первородный грех Запада, по его мнению, состоял в разрыве со Вселенской церковью перед 1054 г.; последствия этого разрыва он объяснял с характерной для него систематичностью: «Подведем итоги вышесказанному: 1. Западная церковь отделилась от колыбели Вселенской церкви <. . .> 2. Это был отрыв больной части, не разлука двух равномерно здоровых частей<. . .> 4. Власть римского престола, главной движущей силы этой разлуки, укрепилась только благодаря беспорядкам, невежеству, и безначалию <. . .> 7. Наконец, божие Провидение хотело испытать Православную церковь и спасти ее от соучастия в последующих ересях, подчиняя ее железному скипетру Османов.»¹⁶

Стурдза полагал, что православие, верное духу Вселенской церкви, отличалось человеколюбием и терпимостью, тогда как жестокое властолюбие римских пап проникало в католицизм и на Запад в целом – кто в этом еще сомневается, тому надо «лишь рассматривать историю Инквизиции при зареве ее неумолимых костров. За расколом 1054 г., крестовыми походами против Восточной церкви, и властолюбием Рима, последовало наконец божие наказание — распад Католической церкви в эпоху Реформации¹⁷.

Кроме того, Стурдза судил о достоинствах разных народов еще и по их социальной структуре. Как типичный представитель позднего Просвещения и эпохи романтики, он считал социальное неравенство вполне естественным явлением, последствием греховности человеческой натуры¹⁸. В очерке, сочиненном еще до войны 1812 г., он описал (чисто теоретическим образом) иерархию, которую образуют три мирских сословия — благородное, купеческое, крестьянское. Дворянство – естественный ведущий слой общества, но по мере распространения идей Просвещения дворяне отвернулись от церкви и поэтому утратили в глазах простонародья свой моральный авторитет. Однако, т.к. монархия немыслима без дворянства, а истинное дворянство может создать лишь один Бог, осталось только надеяться, что благородное сословие защитит монархию, церковь, сословное начало, и благо народа, и тем самым достигнет духовного обновления. Здесь Стурдза косвенно напоминал о французских событиях после 1789 г.: дворянство сыграло решающую роль в свержении старого режима во Франции, а потом Наполеон создал новое благородное сословие. В более поздних сочинениях, Стурдза также критиковал Петра I за то, что тот заменил старое сословие бояр новым чиновным дворянством. Здесь, может быть, играет свою роль сословная гордость молодого аристократа-иммигранта, обладавшего славной генеалогией но скромным состоянием. Итак, Стурдза выступал за привилегии дворянства, но только при условии его сотрудничества с монархией и церковью и только пока оно будет выполнять свой патриотический долг.

Город ему казался самым характерным представителем добродетелей и пороков современности. Он хотя и хвалил честность, предусмотрительность, миролюбие, космополитизм, гражданские доблести купеческого сословия, но в основном помещик Стурдза горожанам не доверял: их образ жизни казался ему слишком далеким от природы, зависящим от искусственных потребностей. Этим объяснялось их чрезмерная политическая активность. Напротив того, крестъянин, живущий ближе к природе, воспринимал трудности с религиозным стоицизмом и имел более здоровый взгляд на основные истины бытия¹⁹.

Много лет спустя, Стурдза в другом очерке вернулся к той же проблеме. Из краткого обозрения истории древности он заключил, что «нельзя не признавать превосходства народов земледельческих над торговыми, по крайней мере, в отношении к плодам ума и доблестям гражданским». Даже допуская, что торговые народы вносят свой вклад в развитие цивилизации, все-таки одно только земледелие – нравственное превосходство которого доказывает нищета западного промышленного пролетариата – обещает прочное благосостояние. Прямая зависимость крестьянина от природы (а, значит, от Бога) развивает в нем смирение и покорность, не в пример избалованным высшим сословиям, забывшим о Боге, и фабричным, которые склонны к буйству потому что понимают, что своей бедностью они обязаны жадности и стремлению к роскошной жизни своих сограждан. «Везде», писал Стурдза, «земледелец, по роду его занятий, ближе к цели земного бытия; он целее душою и телом; заботы его естественнее; труды сообразнее с Природою; неподдельное ощущение полноты жизни в нем сильнее!» Благодаря привязанности к семье и родине, земледельческие народы отличаются еще и особенным патриотизмом, что конечно полезно государству²⁰.

Такие хвалы по адресу крестъянства сами по себе не представляли ничего нового в дискурсе русских правых консерваторов первой трети XIX в. Однако, Стурдза пошел дальше идеализации сословного патернализма и выдвинул мысль ( в очерке, который был опубликован уже посмертно за рубежом) что крестьянство «готово к личной свободе». При этом предварительно нужно было поднять качество местной администрации и религиозного воспитания, что в свою очередь предполагало улучшение условий жизни сельского духовенства; тогда народ будет невосприимчивым «к грубым сектам, которые его сбивают с пути», и «заслужит благодеяние личной свободы, потому сумеет ею пользоваться без злоупотреблений».

Крепостничество представлялось Стурдзе как великое нравственное зло, не как основа общественного строя. Особенно печальной казалась ему участь крепостных у мелкопоместных дворян: «Их баре, бедные и надменные, тщеславные и сладострастные, возлагают на них всю тяжесть рабства, и унижая их, самих себя унижают». «Вот главный источник сопротивления освобождению народа», писал он дальше, «потому что крупные владельцы ничего не потеряли бы, а мелкие дворяне оказались бы свергнутыми с престола и разоренными». Отмена крепостного права оказалась бы в высшей степени выгодной для народного хозяйства и следовательно для казны, по следующим причинам: помещики, освобожденные от ответственности за крестъян и остающиеся по-видимому (по прусскому, английскому, или прибалтийскому примеру) владельцами земли, будут наконец платить соответствующие своему богатству налоги; от более свободной экономики можно ожидать оживление торговли и увеличение налоговой базы казны; наконец, население будет распределяться более равномерно по территории Империи, что позволит более эффективно эксплуатировать ее природные ресурсы. Т.к. он отвергал развитие мануфактур, по нравственным соображениям и опасению за политическую стабильность страны, модернизация сельского хозяйства казалась Стурдзе альтернативным путем к благосостоянию и здоровым государственным финансам²¹.

В отношении формы правления Стурдза разделял позиции тех консерваторов, которые видели в государстве олицетворение истории. Наиболее подробно он занимался этим вопросом в сочинении, которое находится сегодня среди бумаг канцелярии министра иностранных дел и имеет водяные знаки «1815» и «1818»; надо думать что мы имеем дело с одной из его конфиденциальных записок для Каподистрии или (ввиду скорее всего неискренного англофильского тона) со статей для газеты “Le Conservateur Impartial”. Заглавие показательно: «Взгляд на стихийные конституции – единственные прочные» (“Coup d’oeil sur les constitutions spontanées seules durables”). В духе Эдмунда Берка или Юстуса Мёзера, Стурдза утверждал, что мудрый законодатель приводит структуру государства в соответствие с его происхождением и обстоятельствами. Это общее правило доказывается по примеру Англии, «родины наименее иллюзорных и наиболее благоразумных гражданских учреждений». Сословная форме правления, которая постепенно появилась в стране после принятия Великой хартии вольностей, была закономерным производным английского исторического процесса и не имела ничего общего с революционной уравниловкой: «Эмблемой и лозунгом всех английских учреждений было и будет всегда: бесконечное разнообразие форм, но бесконечно великое единство цели. Англичане не ставят себе противоречащие друг другу задачи – одновременно уравнить и строить. Никто не трогает здание конституции, потому что каждый англичанин имеет ощущение или убеждение, что ее не сотворила чья-то воля.»²²

Даже если этот текст был составлен в пропагандистских целях, он не искажает мысль Стурдзы: похвала сословному парламентаризму, который служит преградой против деспотизма, напоминает о его выступлениях против папского абсолютизма, и значение, придаваемое старинным государственным институтам, напоминает роль церковных традиций. Смирение перед Богом требует соответствующего смирения перед историей и разнообразием общественных структур, а революционеры, автократы, и папы обращаются с этим наследием с одинаковым высокомерием. В исторически самодержавных государствах, всякая политика должна корениться в этом институте, но сам монарх должен править только в духе национальной традиции.

Стурдза оценивал крупные страны Европы с этих религиозно-социологических позиций. Особенно его занимала, конечно, Россия. Политика Петра I, по мнению Стурдзы, нанесла России тяжкий вред. Первой ошибкой Петра была «убеждение, что цивилизацию можно ввести поспешно, поверхностным образом, в сочетании с личным рабством»; поэтому в стране появилась отличная академия наук, но действительно необходимых народных школ все еще нет. Второй ошибкой Петра Стурдза считал «его совершенное презрение к нравам и обычаям народа, часто столь достойного нашего уважения» и которого он пытался «лишить национальности» (“dénationaliser”). Третей и тяжелейшей ошибкой, наконец, было то, «с каким усердием он порабощал Церковь, приписывал ей несвойственные ей взгляды, лишал ее своего законного влияния».

Все отрицательные явления русской жизни коренились в пороках этого петровского наследия: поверхностное, чуждое национальной культуре образование людей; разрушение тех традиций, которые раньше препятствовали злоупотреблению властью привилегированными слоями; и умаление статуса церкви, что отрезало современную русскую культуру от национальной традиции и от мира собственных чувств. «Поспешно воздвигнутое Петром Великим здание», гласило беспощадное заключение Стурдзы, «имеет все недостатки современной руины, которая не напоминает прошлое и ничего не обещает для будущего.

Петр по крайней мере взял себе в примеры серьезных немцев, а Екатерина II вдобавок «подобно обезьяне» подражала французам (“singer la France”). Русский характер до этого был и без того «живой и легкий, тонкий и острый», но теперь обнаружилась еще и «ветреная приятность, заимствованная от французских нравов», и ведущие государственные деятели и царедворцы начали «всем управлять, ничему не учась, притеснять и пресмыкаться одновременно; притворялись учтивыми в духе века Людовика XIV, упорно цепляясь за привилегии грубейшего феодализма»²³.

Тем не менее нет причин бояться за будущее России. Во-первых, русский крестьянин – добрый семьянин, набожный, сметливый, великодушный, готов к самопожертвованию. Подобные добродетели, которыми Россия обязана одному Богу, более чем компенсировали ее недостатки по сравнению с Западом: «достаточно будет поставить <. . .> крестьянина Великороссии рядом с крестьянами Германии, Франции, Англии и Италии», писал он, «чтобы убедиться в его чисто человеческом превосходстве, если не учитывать приобретенные преимущества его соперников». Ввиду побед (над азиатскими кочевниками, Исламом, Наполеоном), которые русский человек одержал еще во время своего «умственного и политического несовершеннолетия», нет сомнений, что он «предназначен к великой судьбе». Вторым поводом к оптимизму была церковь, которая вопреки всему осталась живым членом русского общества. Третьим поводом, наконец, была судьба России как ведущей православной державы в борьбе с мусульманским варварством и католической агрессией. Уже в 1812 г. Стурдза заявил в шишковской «Беседой», что молодежь России должна учиться греческому языку (но ни в коем случае с английским или немецким произношением!) чтобы поддерживать контакт с единоверцами, которые подарили некогда славянам свою культуру²⁴.

Итак, Стурдза был своего рода филэллинским славянофилом. Подобно славянофилам, он верил в мировое значение православного крестьянства России, чьей исторической миссии мешала одна только европеизация российской элиты. Похожие качества он видел в православной Греции (которую он любил едва не больше еще, чем самую Россию) и даже в католической Испании, которая вызвала восхищение в широких кругах русского общества своей борьбой против Францией в 1808-1814 гг.²⁵ Все трое соответствовали его идеальному образу набожного, патриотического, мужественного земледельческого народа; Россия и Испания спасли Европу от Ислама и от Наполеона, а Греция веками уже стонала под ненавистным Стурдзе игом Османов. Все трое являлись защитными бастионами на окраинах христианства, однако народы западной Европы – которые благодаря им наслаждались безопасностью – относились к ним с ненавистью и презрением²⁶.

Подобные критерии определили его взгляд на остальные народы Европы. Италия ему понравилась когда он там бывал в 1845-1846 гг.: он высоко оценил звучность языка, красоту городов, простодушную набожность народа. Тем не менее (особенно, конечно, в Риме), все ему напоминало, что он находится на родине религиозного врага, и он обвинял итальянцев в неблагодарности грекам, которые им подарили свою культуру, но которых Запад не постеснялся оставить под турецким гнетом²⁷.

К Великобритании – классической стране протестантизма, либерализма, торговли – Стурдза чувствовал одновременно уважение и страстную ненависть. Он признавал, что парламентаризм обеспечивает как стабильность, так и свободу личности. Такими успехами английская система обязана, по его мнению, уважению англичан к сословному принципу, традициям, религии; их гражданскому сознанию, верности национальным особенностям (в первую очередь, национальному языку); и, больше всего, тому обстоятельству стратегического значения, что страна расположена на острове. Благодаря этим преимуществам, которые появлялись постепенно в течение веков и которых нельзя перенести в другие страны, англичане смогли накопить богатства, не испытав нравственного развращения. Стурдза признавал, что британцы – народ религиозный, но плоды этой религии ему казались крайне сомнительными (прежде всего, распространившееся в Россию библейское общество), а т. к. горожане и купцы вообще ему были подозрительны, то он заключал, что за гармоничным фасадом Англии скрываются лицемерие, эгоизм и моральное разложение²⁸.

В особенную ярость приводила его внешняя политика Англии. После 1815 г., как ему казалось, Лондон противодействовал общей политике европейских держав в Латинской Америке и стремился к господству на морях. Стурдза подозревал, что великий заговор против монархического порядка Европы гнездится именно в Англии (и во Франции), а его ненависть к ней достигла своего апогея в годы греческой войны за независимость, которой англичане, как ему казалось, пользовались в собственных эгоистических целях²⁹. Уже 1816 г. Стурдза писал немецкому мистику Францу фон Баадеру: «Англичане и французы – эти угнетатели человечества – представляют во всем самую крайнюю противоположность, но как я замечаю каждый день, они только в одном действуют вполне единодушно: в подавлении, унижении и презрении всякого благородного порыва духа у других наций. Поэтому, за исключением христианского начала, они мне столь ненавистны, как ворота ада.»³⁰

В отношении политической и религиозной благонадежности, Стурдза не видел существенного различия между Францией и Великобританией. Франция – родина Просвещения, Робеспьера, Наполеона, наказываемая Богом с 1789 г. в назидание человечеству. Но как ни парадоксально, Стурдза относился к ней более сочувственно, чем к вчерашней союзнице Англии.

Надо вспомнить, что сам Стурдза (как многие дворяне России и Европы) был в каком-то смысле «французом»: он писал по-французски, был воспитан французским наставником, вероятно, читал преимущественно по-французски, чувствовал духовную близость к некоторым французским писателям (например Шатобриану), и неоднократно бывал во Франции. Людовик XVIII был политическим союзником России, и даже католицизм, несмотря на соперничество с православием, по крайней мере коренился в тех же сословных и иерархических традициях средневековья.

Зато Стурдза, по-видимому, английский язык не знал, Великобританию никогда не посещал, и английских приятелей не имел; после Венского конгресса, Лондон вдобавок стал политическим соперником России, и Стурдза не доверял ни политическому (наверно и экономическому) либерализму британцев, ни их протестантизму. Может быть, французское воспитание внушило ему еще и французскую англофобию. Францию он знал, там он без труда различал друзей от врагов; в Англии, напротив же, соотношение порядка и безначалия, религии и безбожия, искренности и лицемерия, аристократии и буржуазии, ему казалось куда более непрозрачно.

Из неправославных народов он больше всех предпочитал иметь дело с немцами, и с Германией он поддерживал особенно тесные отношения. В своих заграничных поездках он чаще всего ездил туда. Его вторая жена и муж Роксандры были немцами, и Роксандра после 1815 г. на несколько лет поселилась в Германии. Немцы играли важную роль при российском дворе, и мы уже отмечали влияние немецкого религиозного «Пробуждения» на Роксандру. Александр Стурдза и его сестра также были в дружеских отношениях с бароном фон Штейном³¹. Но два аспекта немецкой жизни особенно нравились Стурдзе, по сравнению с Францией и Англией.

Во-первых, старый общественный строй в Германии в основном уцелел, по крайней мере более чем в других странах западной Европы; князья, дворяне, гильдии во многих местах сумели отстоять свои привилегии. Консерваторы были «консервативнее» в Германии, чем в других странах. Если даже он не доверял «Пробуждению» и презирал Меттерниха, он отдавал им все-таки предпочтение перед ультрамонтанами, библейскими обществами, и революционерами западной Европы. Германия, как ему казалось, пока еще не заразилась западноевропейским гниением.

Во-вторых, он находил, что в жизни немцев сохранилось больше традиций, чем в других странах; страна пока была еще избавлена от однообразия, искусственности, безбожия современной жизни, и он замечал в Германии «ту же пестроту, то же, что в Италии, разнообразие нравов, обычаев, звуков и предрассудков местных». В обеих странах, это означало «горе для туземцев, а приезжим утеха – дивное зрелище состязания и развития умственных сил». Поэтому «несравненно скучнее и бесцветнее бывает путешествие по Франции и Англии, где стройное, но сжатое в одну форму, политическое тело показывает вам в своей столице уродливую, от прилива всех жизненных соков непомерно-разросшую голову.»³² Кое-что он все-таки критиковал, особенно упорный эгоизм германских князей и политическую ангажированность студентов и литераторов, но к этому мы вернемся ниже.

Великое событие эпохи его детства, о последствиях которого он рассуждал в своих сочинениях – Французская революция; в заключении мемуаров, написанных после 1831 г.³³, он пытался систематически изложить смысл новейшей истории. Он усматривал в революции, как раньше в Реформации, божеский суд над развращенным католическим западом. Папскому авторитаризму ответил анархический индивидуализм протестантизма. Та же патологическая диалектика исказила впоследствии политическую жизнь Европы, когда абсолютизм давал волю рационализму, чтобы вредить церкви, а вдруг сам оказался его жертвой: «Все, что до того времени казалось умствованием, теперь сделалось существенностью; развившаяся теория безбожия внезапно преобразилась в практическое безначалие. По закону строгой последовательности, умствователи XVIII века, отринув благое иго Царя Царей, смело посягнули на власть его наместников. Сердца были приготовлены к сему превратным воспитанием, и, по приговору Небеснаго Правосудия, Французская революция началась с 1789 годом.»³⁴

Итак, Стурдза полагал, что революция являлась плодом безбожных учений Просвещения, которые в конце-концов уходят корнями в раскол Рима со Вселенской церковью. Следовательно, революция представляла собой апокалиптическое, направляемое Провидением, междоусобие христианства. Балканские христиане делились на два лагеря: сторонников России и Франции, и Каподистрия (герой Стурдзы) «свыше избран был представителем истинного духа Христиан Восточных и приведен в Россию десницею Сердцеведца». Тогда, «вихрь происшествий все ниспровергал в обуреваемой Европе, Азии и Америке. Наконец революция олицетворилась и сосредоточилась в Наполеоне, Вера и доблесть Христианская в Александре I-ом; тщетны были все покушения к водворению мира и союза между сими двумя нравственными противоположностями. Полнота времен настала, и вечность явила миру дивный событиями 1812 год. Покоренная воле одного могущественного гения, всеразрушающая сила революции сокрушилась о твердый оплот России.»³⁵ Европа теперь поднялась против Франции «и совершила над преступною, гордою страною суд Божий, смягченный духом кротости и Христианского братолюбия»³⁶. Но это была только внешняя, политическая и военная победа; исход борьбы с демоном Просвещения остался нерешенным.

Такой образ мыслей объясняет его скептицизм в отношении политических порядков после 1815 г., и надежду на то, что «Священный союз» послужит средством для духовного оздоровления Европы. Впервые он увидел текст договора о «Священном союзе» в Париже в сентябре 1815 г. Александр I передал его Каподистрии для того, чтобы тот придал царскому черновику необходимый дипломатический лоск. Каподистия отправился из кабинета императора прямо к Стурдзе, и «мы вместе читали с благоговейным вниманием сии строки, сей драгоценный и верный отпечаток души Александра». Оба предполагали, что «определить переход от сей священной теории к действительным применениям» будет «трудно», но «со всем тем нами овладело сердечное умиление»³⁷.

«Священный союз», к которому присоединились многие европейские монархи, представлял для Стурдзы уникальный шанс претворить в жизнь свои теории: «В сем единодушном, торжественном признании единой веры в Царя Царствующих, и единого Божественного закона его, поставляемого выше всех уставов земных, в сем взаимном обете блюсти и вкоренять везде священные заповеди Небесного Законодателя, Христа, и водворять между народами Христианское братолюбие, заключалось немаловажное ручательство мира, и если не вечное, то, по крайней мере, измеряемое жизнию благонамеренных Венценосцев.» Стурдза и впоследствии думал, что осуществление идеалов союза было реально возможным; однако, как он с горестью констатировал, «со дня подписания враждебно ополчились на него дипломатическое коварство, церковная мнительность и демагогическое своевольство»³⁸.

Как известно, «Священный союз» имел целью перестроить европейскую жизнь на экуменической христианской основе, не затрагивая, однако, существенно проблем конституционного, социального, или экономического порядка. Следовательно, его идеалы должны были осуществиться через христианизацию международных отношений и перевоспитание жителей государств-членов союза в духе христианства.

В этом контексте не будет излишним взгляд на российские государственные структуры с их личным составом, участвующем в этом деле. Внешней политикой Империи управлял после 1815 г. Каподистрия, с помощью равного ему по рангу и близкого Меттерниху графа Нессельроде. Во внутренней политике, три ведомства – Святейший Синод, Главное управление духовных дел иностранных исповеданий, и Министерство народного просвещения – были объединены в 1817 г. в единое Министерство духовных дел и народного просвещения (Соединенное министерство) под руководством кн. А. Н. Голицына. На созданное таким путем учреждение (которому доверялись еще и светская, и духовная цензуры) возлагали трудную задачу слить учебные заведения Империи с христианскими исповеданиями в одну гармоничную христианскую культуру.

Российское библейское общество и близкие к нему филантропические организации были связаны с этой церковно-государственной структурой общими целями и личным составом, даже если по идее они должны быть независимыми от власти. Российское библейское общество, основанное в 1812 г. и преставлвшее собой российское отделение соответствующего британского общества (British and Foreign Bible Society), существовало для того, чтобы напечатать и распространять в народе книги Священного писания в максимальном количестве и без теологических комментариев; такое (похвальное, с протестантской точки зрения) предприятие неминуемо должно было встретить сопритивление со стороны православной и католической иерархий. Главой общества был никто иной, как А. Н. Голицын, оба секретаря общества – В. М. Попов и А. И. Тургенев – председательствовали одновременно в двух департаментах Соединенного министерства, и верховным покровителем библейского общества был сам император. Благодаря этим обстоятельствам, библейское общество превратилось в полугосударственное мероприятие, а вступление в него стало чуть не обязательным для желающих сделать карьеру на государственной службе³⁹.

Два факта здесь заслуживают внимание. Во-первых, во внешней политике, идея «Священного союза» осуществлялась двояким образом: политически умеренным, часто анти-австрийским курсом, основанном на религиозно-философских идеях и под руководством Каподистрии; и курсом легитимистского консерватизма под руководством Нессельроде, в духе религиозного индифферентизма и в сотрудничестве с Веной. Во-вторых, во внутренней политике, Православная церковь не играла ведущей роли в делах религии и образования – она была лишь одной из нескольких равноправных исповеданий в структуре нового экуменического ведомства.

Александр Стурдза был одным из ключевых лиц этой системы. Как правитель канцелярии Каподистрии, он сочинял для него «донесения, записки, кабинетские письма <. . .> рескрипты, инструкции» и т. д.⁴⁰; с 1816 он был членом Совета Императорского человеколюбивого общества, чьим попечителем был – конечно – кн. Голицын; в следующем году тот назначил его еще и членом Главного правления училищ (осуществлявшего надзор над всеми государственными учебными заведениями) и Ученого комитета Главного правления училищ, который осуществлял цензуру всех школьных и университетских учебников⁴¹. Двойная роль Стурдзы во внутренней и внешней политике усиливалась еще вследствие его личных отношений с руководящими деятелями обеих ведомств. В Министерстве иностранных дел он был близком другом Каподистрии, который ценил его ум, доверял ему, и часто с ним советовался по сложным политическим вопросам; среди ведущих чиновников министерства был также Дмитрий Петрович Северин, муж его сестры Елены. С князем Голицыным Стурдза так же был в дружественных отношениях, отчасти благодаря дружбе Голицына с Роксандрой Стурдзой; другим приятелем Стурдзы был архимандрит Филарет (Дроздов), влиятельный ректор Санкт-Петербургской Духовной академии и будущий московский митрополит.

Доверие его начальников к Стурдзе проявлялась в тех задачах, которые ему поручались. Хотя он редко принимал участие в заседаниях Ученого комитета, именно он сочинил для комитета летом 1818 г. официальное руководство по оценке учебников; здесь, как во всех служебных и частных сочинениях Стурдзы, проводилась идея полного слияния всех отраслей культуры с учением христианской религии⁴².

По вопросам внешней политики он выступал как эксперт по европейским делам, которого просили оценивать текущие дела и предлагать планы на будущее. Каподистрию также беспокоили частые враждебные отзывы о «Священном союзе» в европейской печати, и он предпринял по предложению Августа фон Коцебу попытку целенаправленно распространять на Западе статьи и памфлеты через литературных «агентов», в том числе и самого Коцебу. Они должны были повлиять на зарубежную общественность в пользу российских позиций, а их связь с самой Россией должна остаться секретом⁴³. В отличие от Нессельроде, Каподистрия видел в пропаганде немаловажный аспект внешней политики, и на этом поприще Стурдзе пришлось сыграть значительную роль; он подобным образом действовал на поприще внутренней политике. Стурдза служил полуофициальным представителем правительства в печати, публикуя статьи в голицынском «Журнале Императорского человеколюбивого общества» и в «Conservateur Impartial» Каподистрии.

Стурдза не был простым литературным поденщиком. Наоборот, если сравнить его частную переписку, личные публикации, служебные доклады, и пропагандистские сочинения – везде встречаются одни и те же размышления. Иногда он перемещал центр тяжести своих аргументов или делал незначительные уступки потребностям российской политики, например, в книге 1816 г. о Православной церкви, где он с преувеличенным пафосом хвалил ее веротерпимость. Но подобные отклонения незначительны по сравнению с постоянством его основных идей. Оттуда можно заключить, что его взгляды по важнейшим вопросам времени совпадали с мнением Александра I, Голицына, и Каподистрии, и что ему доверяли такую работу, потому что он умел – в отличие от своих начальников – придать туманной идеологии «Священного союза» ясные контуры и применить ее к конкретным проблемам дня. Он был не только пропагандистом союза, но также одним из его важнейших теоретиков, может быть даже самым важным в России. Однако, борющиеся против его целей силы с самого начала казались ему непобедимыми; его природный пессимизм, усилившись вследствие политических обстоятельств, углублялся еще более в результате различных бедствий в его частной жизни.

Собственно говоря, послевоенные перспективы Александра Стурдзы сначала казались многообещаюшими. В Париже в сентябре 1815 г., как он с гордостью доложил Роксандре, император был «весьма доволен моей работой»⁴⁴, и год 1816 также был полон успехов. В свободное от службы в МИДе время он написал свои «Размышления о доктрине и духе Православной церкви» («Considérations sur la doctrine et l’esprit de l’Eglise orthodoxe»), где он защищал русскую церковь от нападков протестантов и католиков и выступал – не особенно искренно, но зато вполне в духе «Священного союза» – за веротерпимость. Как он косвенно признавался в предисловии, книга преставляла собой полемику против католиков, которые сумели привлечь отдельных русских аристократов в лоно католической церкви. Отправлявшие по царскому поручению должность рецензентов Голицын и Филарет остались довольными рукописью Стурдзы, и тот послал ее в Веймар, где граф Альберт Каетан фон Эдлинг (веймарский министр, за которого Роксандра Стурдза вышла замуж в 1816 г.) должен был ее напечатать за счет российского правительства. Как справедливо отмечал Жозеф де Местр, великий друг иезуитов и защитник папской власти, «в книге господина Стурдзы нет той учтивости, которой обыкновенно отличается светский человек; это скорее гнев раздраженного преподавателя», но он тем не менее «признал и хвалил талант» Стурдзы⁴⁵.

В своей личной жизни Стурдза также имел основания быть довольным. В 1816 г. он женился на Марие Васильевне Чичериной, воспитаннице его матери и его подругу с детства; по мнению ее подруги Роксандры, она была любезная, но «ни богатая, ни блестящая»⁴⁶. Как явствует из письма, адресованного им Роксандре, он обрадовался возможности перевоспитать Марию Васильевну: «Я попытаюсь сделать свою жену счастливой, но не на манер света, потому что в нем нет ни одного образца, которому могла бы подражать моя жена. <. . .> Лучший руководитель женщины, это – ее муж: к сожалению, матери слишком тщеславны, между тем как муж, нежно любящий жену и знающий свой долг, имеет для нее глаза Аргуса и эгоизм, освещенные факелом любви.»⁴⁷ Когда он вернулся осенью 1816 г. после продолжительного пребывания в провинции, «все мои друзья и начальники приняли меня очень хорошо», писал он Роксандре, «больше всех князь Голицын, добрейший человек который к вам по-видимому искренно привязан»⁴⁸.

Эта идиллия продолжалась недолго. Скоро он испытал религиозно-политическое разочарование, когда обнаружил неортодоксальную ориентацию связанного с Библейским обществом Соединенного министерства. В январе 1817 г. он писал Роксандре, что «кн. Г. самым жалким образом раболепствует перед человеком, который вам всегда внушил справедливое отвращение»; проповедуемая этим человеком религия – «неискренняя, нетерпимая, загадочная, и пораженная бесплодностью», и столь же опасная для православия, как папа римский. Намек касался скорее всего известного мистика и издателя «Сионского вестника», А. Ф. Лабзина⁴⁹. Итак, внутреннее положение России все более тревожило Александра Стурдзу с 1817 г. Тут и его семейную жизнь вдруг поразили два тяжелых удара. В начале 1817 г., Мария Васильевна была беременна; 16 марта она испытала мягкую боль; следующим утром у нее «преждевременно начались роды» при «ужасных судорогах» и вскоре она скончалась, как и ребенок. Стурдза от отчаяния был на грани умопомешательства⁵⁰. После смерти отца в 1816 г., умерла в июне 1818 г. также сестра Елена.

За этими печальными семейными событиями последовал самый драматический эпизод служебной карьеры Стурдзы; т.к. эта история довольно известна, и подробно описана нами в других публикациях, мы здесь довольствуемся кратким резюме. Осенью 1818 г., Стурдзу пригласили на международный конгресс в Аахен. Убедившись (на основании, как писем от Роксандры, проживавшей в Веймаре, так и собственных путевых наблюдений) в зловредности либерального и антирелигиозного духа, господствующего в германских университетах, он сочинил для участников конгресса записку, в которой рекомендовал жесткие цензурные и полицейские меры против немецких ученых и студентов. Эта «Записка о нынешнем положении Германии» («Mémoire sur l’état actuel de l’Allemagne»), опубликованная без его ведома, подняла бурю негодования в немецких либеральных кругах. Стурдза настойчиво утверждал, что он ее написал по поручению его начальников, но те отказались брать публично на себя ответственность за ее содержание. Стурдза приобрел в Германии такую дурную славу как крайний реакционер и как иностранец, вмешивающийся в чужие дела, что его портрет там поступил в продажу и два студента Йенского университета даже вызвали его на дуэль (которая, впрочем, не состоялась). После долгого пребывания в Веймаре у Роксандры, Стурдза переехал в Дрезден, где его должен был лечить известный глазной врач, но, боясь гнева толпы, осаждающей его квартиру, он наконец (в апреле 1819 г.) бежал под фальшивым именем из Дрездена, сначала в Австрию, а потом в Россию⁵¹.

Пребывание в Веймаре имело только одну радостную сторону: Стурдза там познакомился с Вильгельминой Гуфеланд (Wilhelmine Hufeland), двадцатидевятилетней дочерью прусского лейбмедика. Роксандра с этим глубоко верующим человеком познакомилась в Берлине в ноябре 1815 г.⁵², что наверно привело и к знакомству с его дочерью. О первой встрече «Алеко» с «Минхен» ничего неизвестно, однако после его бегства из Дрездена она приезжала с его матерью ему навстречу в Польшу, и 10 июля 1819 г. они поженились в Белоруссии на семейном имении Устье⁵³.

Несмотря на то, что она была на два года старше мужа и очень набожна, семья Стурдз сразу взялась за ее перевоспитание. Ее вдовствующий отец, который был обязан во время наполеоновских войн передать ей ответственность за воспитание младших детей, сожалел о ее «слишком поэтических и философских принципах, например, что дети должны повиноваться не беспрекословно, а только по собственному убеждению, и тому подобное». О таких прогрессивных дурачествах в доме Стурдз конечно не могло быть и речи. Роксандра написала брату, что он должен «упрочить в сторону положительного и буквального мышления идеи Минхен о религии и всем предметам; как у немки, у нее большая склонность к туманным идеям и ложной духовности. Необходимо чтобы она исправилась, и чтобы ваша любовь к ней была строгой, подобающей мужчине». Однако, как истинная аристократка, Роксандра также требовала от Стурдзы «воспитывать ее для света» (“la former pour le monde”); прежде всего, она должна учиться французскому языку⁵⁴.

После своих германских злоключений, Александр Стурдза посчитал себя жертвой вероломства своих начальников, и с чувством личной обиды сначала остался в Устье чтобы оправиться от болезни и посвятить себя новой семейной жизни. Вильгельмина обратилась в православие, была наречена Елизаветой Федоровной, и по-видимому терпеливо занималась французским языком. Представление об их супружеской жизни – и о характере мужа – дают письма, которые он ей писал когда она поехала на лечение в Германию в 1823-24 гг.: он писал ей всякие нежности; напоминал ей наставническим тоном, что надо правильно одеваться, печься о зубах, и ходить на богослужение; и наконец «покорно» извинялся за строгий тон. Это был, кажется, счастливый брак. Она прожила еще четыре года после его кончины, и от их единственного ребенка, дочь Марию, они имели шесть внуков. Стурдза также состоял в тесной дружбе со своим немецким тестем, с которым он разделял политическую ангажированность в деле освобождения Греции⁵⁵.

Скорее всего, Стурдза попал временно в немилость у своих начальников вследствие дела «Записки о нынешнем положении Германии». Однако, убийство Коцебу немецким студентом-революционером, и ответные антилиберальные Карлсбадские решения Германского союза подтвердили правильность оценки, данную Стурдзой положению в Германии; одновременно, Роксандра его убеждала не покидать своего поста в борьбе против революционного зла⁵⁶. Осенью 1819 г. он возобновил (заочно, из Устья) службу, как внешнеполитический советник Каподистрии; время от времени он также сочинял доклады для Голицына по вопросам культуры и религии.

В течение следующих двух лет, Стурдза снабжал МИД советами по злободневным европейским вопросам, прежде всего революциям в Испании, Италии, и Греции. Он также обсудил Карлсбадские решения, принятые германскими государствами по инициативе Меттерниха, предусматривавшие гонения на политически неблагонадежных ученых, более жесткую цензуру, создание своего рода общегерманской тайной полиции, и усиление федеральных институтов Германского союза⁵⁷. Немецкие критики его «Записки о нынешнем положении Германии» могли предполагать, что Стурдза одобрит Карлсбадские решения; так думали и русские либералы – например, Н. И. Тургенев саркастически записал в дневнике, что в Германии пытаются «устурзить» университеты⁵⁸.

Однако, Стурдза на самом деле отозвался отрицательно о Карлсбадских решениях, и советовал предложить прусскому и австрийскому монархам совсем другую политику. В Карлсбадских решениях он видел только плод деятельности узких реакционеров, ничего общего не имевшей с идеалами «Священного союза». По его мнению, «дух века», отразившийся в статье № 13 Федеративного договора (“Bundesakte”) Германского союза: «Во всех федеральных землях должна быть принята сословно-представительная конституция»⁵⁹ – требовал введения представительных форм правления в Германии, и в ближайшей перспективе нет смысла сопротивляться этому движению. Вместе с конституцией приходилось разрешить ограниченную законом свободу политической речи, потому что таковы «последствия принятого принципа». Вообще, свобода речи – второстепенный вопрос, так как кризис современного общества коренится в пренебрежении религией и вытекающем из него упадке нравов.

Главной целью государей должно быть коренное перевоспитание своих народов в духе христианства. Односторонняя карлсбадская сосредоточенность на политической цензуре приведет к противоположному результату: народ будет думать, что новые цензурные и университетские уставы стремятся только к соблюдению интересов правителей, а не общего блага. В Карлсбаде не обращали внимания на духовные истоки кризиса, поэтому «не видно окончания тому эксцентрическому направлению умов, которое ничем не исправляется на точке отправления и которому все мешает в своем движении, с тем только результатом, что умножаются трения и ускоряются взрывы». Император выразил Стурдзе свое удовлетворение его предложениями, но конкретных последствий они видимо так и не имели⁶⁰.

С этих позиции он смотрел и на революции в Испании и Италии в 1820-21 гг.: упрямые деспоты лили воду на мельницу тайных обществ, между тем как великие державы (прежде всего эгоистические британцы и циничные австрийцы) преследовали узконациональные интересы. Одна Россия готова бороться с основным злом – всеобщим отпадением от Евангелия. Осенью 1820 г., когда конгресс в Троппау занимался этими вопросами, царь опять советовался со Стурдзой.

Значение докладов Стурдзы состояло в том, что они ясно и логично излагали те мысли, которые сам Александр I только чувствовал туманно. Обсуждая с Каподистрией моральное и политическое значение вопросов, которые стояли в центре внимания в переговорах в Троппау, Александр предложил проконсультироваться со Стурдзой. Как Каподистрия писал Стурдзе, «Его Величество изволил на самом деле думать, что, обсуждаемые и развиваемые вами, способы применения принципов, освященных актом 14/26 сентября (1815 г., т.е. «Священным союзом»- А.М.), к общественным институтам в наше упадочническое время, могут предвещать – в пределах слабости человеческой – некоторый успех огромному предприятию, обширным желаниям»⁶¹.

Этот заказ дошел до Стурдзы 9 октября; через три дня он отправил в ответ описание возможного будущего Европы в случае осуществления принципов «Священного союза». Религиозная жизнь будет находиться полностью в ведении единственно признанной официальной церкви; речи и действия против этой церкви будут запрещены, а государство лишится возможности какого бы то ни было влияния на ее учение; таким образом, церковь превратится в посредницу между «Властью и Покорностью» (“l’Autorité et l’Obéissance”), т. е. между государством и гражданами. Необходимо также «приостановить непременно действие всех законов <. . .> ослабляющих отцовскую власть», видимо потому что отцовская власть (подобно церкви) представляет созданный богом, внегосударственный источник социального порядка.

С другой стороны, Стурдза хотел существенно уменьшить авторитарную власть государства. При обсуждении политических вопросов необходима свобода мнений и печати, хотя не в одинаковой мере для всех: ограничения должны зависеть «смотря по местным обычаям» от «возраста, прав гражданства, имущества, права на избрание на общественные должности». Законность государства основывается на незыблемости частной собственности: «оттуда проистекает принцип свободного и периодического обсуждения Верховной власти с хранителями не национальной власти (которой не существует), а законности национального наследия». Европейские монархи должны восстановить созданные богом, а не людьми, «основные законы их собственной законности и законности национального наследия» (“les lois fondamentales de leur propre légitimité et de celle du patrimoine national”). Монархи не имеют права изменять эти законы без согласия «хранителей»; но во всех других политических и законодательных вопросах монарх должен сохранять полную свободу действий.

Эти соображения соответствовали взглядам Стурдзы на крепостное право и структуру католической церкви: нравственное разложение всего общества нельзя остановить принудительными мерами; зато духовно здоровый народ заслуживает доверия и гражданской свободы, а великие проблемы современности должны решаться при участии представителей общества (подобно православным соборам или западному парламентаризму). Предложения Стурдзы были гораздо более прогрессивными, чем его репутация: он выступал за монархию с неизменяемой конституцией, неприкосновенными гражданскими правами, и совещательным парламентом, который в свою очередь должен был основываться не на старом сословном принципе, а на новом принципе имущественного ценза. О сословных привилегиях Стурдза вообще умалчивал. Он конечно тщательно уклонялся от языка народного суверенитета и настаивал на определяющей роли церкви, но в остальном его программа напоминала идеи умеренных либералов южной или центральной Европы.

Международные отношения должны были строиться в будущем на основе федеративного принципа: конфликты должны решаться при международном посредничестве, и только неудача такого посредничества даст право объявить войну; все государства должны гарантировать территориальную целостность и конституцию других; государства Европы должны сотрудничать в борьбе с пиратством, миссионерской деятельности и т. д. Буйные головы следует занять основанием заморских колоний и войной против североафриканских пиратов. Чтобы отстоять внутренний порядок в своих владениях, монархи должны основать «партию для защиты религии, нравов, и законов», строя, таким образом, свою власть не на цензуре и жандармерии, а на активном содействии граждан. Перестроенная таким образом Европа, по мнению Стурдзы, будет национальной по форме религии и культуры, но универсальной по содержанию своих ценностей. «Я не скрываю от себя скал подобного предприятия», заключил он. «Но где же их нет на океане политики? А если придется выбрать между водоворотом и скалой – тогда смелый мореплаватель более не колеблется»⁶². Когда Каподистрия писал ему через девять дней, он вероятно имел в виду именно эту памятную записку Стурдзы: «Я прочел и обдумал ваше донесение. Государь сделал то же самое, и поручил мне передать вам удовлетворение, которое он почувствовал, встречая у вас те идеи, или правильнее, то вдохновение, которое исходит из его сердца и занимает его мысль». Этими словами Каподистрия определил главную причину расположения царя к Стурдзе: как раньше М. М. Сперанский, Стурдза находил формулировки, четко выражающие намерения царя. Даже в присутствии таких трезвых политиков, как Нессельроде и Меттерних, Александр не мог вполне заглушить «то вдохновение, которое исходит из его сердца». Поэтому Каподистрия просил Стурдзу в том же письме от имени императора предпринять дальний путь в Троппау, городок австрийской Силезии⁶³.

Это была последняя попытка российского правительства строить творческую политику на идеях «Священного союза». После «бунта» Семеновского полка в октябре 1820 г., по мнению царя, ход событий в Европе все более и более сводился к простому выбору – революция или реакция. Александр явно предпочел реакцию. В окружении Стурдзы поняли, что царь этим положил конец попытке найти средний путь между политическими крайностями; характерно, что Роксандра – настойчиво убеждавшая брата в 1818 г. отправиться на конгресс в Аахен – теперь осталась равнодушной, когда тот отклонил (по причине слабого здоровья) приглашение в Троппау⁶⁴.

Как в европейских делах, так и во внутренней политике России, идеи Стурдзы о «Священном союзе» потерпели крах к 1820-21 гг. Реакционная, репрессивная тенденция российской политики, и изоляция Стурдзы ясно обнаружились в заседаниях Главного правления училищ, посвященных делу преподавателя А. П. Куницына и преподаванию естественного права в феврале 1821 г. С. С. Уваров, идеологически умеренный попечитель санкт-петербургского учебного округа, осторожно защищал Куницына. Д. П. Рунич и М. М. Магницкий, напротив того, хотели не только уволить Куницына, но запретить вообще преподавание естественного права как предмета богопротивного и крамольного. Стурдза придерживался средней позиции: не доверяя профессорам, которые мыслили слишком критически, он все-таки заботился об интеллектуальном уровне школ и университетов, и представил поэтому собственный план для преобразования преподавания естественного права на христианской основе⁶⁵.

Особенно неприемлемыми были для него мистические и экуменические тенденции, которые стали все более заметными в Библейском обществе, Соединенном министерстве, и связанными с ними общественными кругами. Уже в 1818 г. он участвовал в интриге, приведшей к запрещению лабзинского «Сионского вестника». Он также презирал главных деятелей религиозной и культурно-просветительской политики: как он писал впоследствии, у «малограмотного» В. М. Попова, секретаря Библейского общества и директора Департамента народного просвещения при Соединенном министерстве, «дух сект жалким образом омрачил слабый рассудок», а умный А. И. Тургенев, тоже секретарь Библейского общества и начальник Департмента народного просвещения, был наоборот «нетверд в вере». Влиятельный советник и друг Голицына Р. А. Кошелев был «заматорелый в мартинизме», да и самому Голицыну не хватало сил и ясности ума, чтобы справиться с огромным делом христианизации русской жизни. То что император, Голицын, и Попов участвовали в весьма своеобразных религиозных обрядах у Е. Ф. Татариновой, скорее всего, еще более углубляло разочарование Стурдзы⁶⁶.

Как он писал впоследствии, Православной церкви – чье правовое уравнение с другими исповеданиями представляло и без того нетерпимое унижение – грозила опасность из двух направлений: с одной стороны, от религиозного анархизма масонов, немецких и германофильских мистиков, и англофильского Библейского общества; и с другой, от иезуитов. Оба подрывали в России православие, и Стурдза боролся и с мистиками (интригой против Лабзина), и с иезуитами (в своей книге 1816 г. о Православной церкви). Когда иезуиты были высланы из России, Стурдза сочинил официальное оправдание этой акции; антикатолический тон его черновика получился столь резким, что Александр I приказал его смягчить⁶⁷.

Однако, Стурдза негодовал так же и на православное духовенство, которое по его мнению требовало для себя политическую власть, не заботясь как следует о настоящих потребностях людей. На его взгляд, Российское библейское общество находилось в излишней мере под английским влиянием и оказалось в руках врагов церкви, но его первоначальное намерение – массовое распространение Св. Писания среди народа – было похвальным. Но когда политические обстоятельства изменились, Соединенное министерство распустили под давлением церкви, и Библейское общество лишилось влияния – тогда было приостановлено и важное дело распространения дешевых библий. По мнению Стурдзы, многие в России александровского времени, «услышав глас вопиющего в пустыне сердца человеческого, бросились искать внутреннего освещения, не обретали его, вдавались в странные и различные учения, единственно потому, что не нашли себе руководителей. Духовенство наше будто не примечало сих необыкновенных явлений или не умело ими воспользоваться ко благу общества и во спасение душ. Потому-то в верхних слоях господствовал мистицизм, действовали магнетизеры или вкрадывались модные богословы запада, между тем как в низших слоях роились ядовитые расколы, то гнусные, то нелепые, увлекая за собою простой народ в бездну разврата или нечестия.»⁶⁸

Последней каплей, переполнившей чашу, было греческое восстание 1821 г. Стурдза и Каподистрия требовали с самого начала, чтобы Россия оказала грекам вооруженную помощь. Окончательно обнаружилось внутренняя противоречивость его концепции «Священного союза», когда одновременно два соседних народов, греки и итальянцы, восстали против своих монархов. Сразу поняв политическую опасность положения греков, Стурдза убедительно писал Каподистрии, что «надо обратиться громко к совести монархов Европы. Надо им сказать, что дело Восточных христиан нельзя спутывать с делом революционеров Франции, Италии, и Испании. Какая кричащая несправедливость ! <. . .> В других странах, гордыня и ненависть ради химерических привилегий поднимают страсти против законной власти. В Греции, христиане имеют выбор только между отступничеством и рабством . . .»⁶⁹ Но его усилия остались тщетными. Кровожадный султан остался в глазах Европы «законным» монархом, а недалекие реакционеры воспрепятствовали спасению братского православного народа русской армией – так представлялалась Стурдзе ситуация. Напрасно доказывал он царю, что православие в смертельной опасности в России и на Балканах, и что нужно действовать немедленно для его спасения⁷⁰.

Карьера молодого Стурдзы (ему был 31 год) пришла к своему концу. Главные деятели «Священного союза» оказались в немилости: Каподистрия подал в отставку; Стурдза уехал в 1822 г. в Одессу, и оттуда в свое бессарабское имение Приют (Роксандра с ее мужем поселились в близлежащем имении Манзырь); Соединенное министерство было упразднено в 1824 г., а Российское библейское общество скоро за ним последовало в политическую могилу. В 1825 г. наконец скончался сам Александр I.

Царствование Николая I имело положительные достижения с точки зрения Стурдзы – например, было ликвидировано Библейское общество и выиграна война с турками 1828-29 гг. (Стурдза тогда временно вернулся на государственную службу) – но идеи нового времени были ему чужды. Он одобрял николаевский и уваровский национализм и поворот к православию, но в церкви (как он писал к концу 1840-х гг.) «плоть умерщвляет дух и понятия о вере втеснены в рамы одного народа, одного государства». Россия не только отгородилась от остального православного мира, но и разлагалась также изнутри: «Мы благоприятствуем всем видам и отраслям образованности, за исключением главнейшего ее плода: свободы и независимости характеров. Мы посредством бесчисленного размножения училищ стремим простой народ к самосознанию; но месте с тем отлагаем год от году настоящую закладку здания, поставленного до времени на песке: я разумею личную и законную свободу всех без изъятия сословий.»⁷¹

Для Александра и Роксандры Стурдзы, как для всей России, после бурных надежд и потрясений эпохи Александра I николаевские десятилетия напоминали безветрие, которое одновременно успокаивает и изнуряет. Вольнодумцы и якобинцы не смогли истребить веру и престол, но зато «христианским государством», о котором мечтал Александр Стурдза, Россия тоже не стала; вместо того, «старый режим» XVIII в. уцелел вплоть до середины XIX в. Роксандра в эти годы довольствовалась уединенной жизнью в Манзыре, где она и скончалась, 58 лет, после долгой болезни в начале 1844 г. Ее брат участвовал в общественной жизни Одессы и продолжал публицистическую деятельность⁷², но после 1829 г. он по-видимому более не пытался вернуться в государственную службу. Он умер в июне 1854 г., надеясь еще, что Россия в Крымской войне победит ненавистных турок и доставит победу делу православия⁷³. До крушения и этой мечты он так и не дожил.

¹ Настоящий очерк преставляет собой несколько сокращенный и переработанный перевод моей статьи: Martin A. Die Suche nach dem juste milieu: Der Gedanke der Heiligen Allianz bei den Geschwistern Sturdza in Russland und Deutschland im Napoleonischen Zeitalter // Forschungen zur Geschichte Osteuropas. Bd. 54. 1998. S. 81-126. Архивные исследования для данного очерка стали возможны благодаря финансовой поддержке автору со стороны Международного совета по научным исследованиям и обменам и Американского совета преподавателей русского языка и литературы.

² Об Александре Стурдзе и его сестре Роксандре появились следующие биографические исследования. В XIX в.: Диктиадис. Краткое сведение об А. С. Стурдзе // ЧОИДР. Апрель-июнь 1864. Кн. 2. С. 193-205; Stourdza (Alexandre) // Nouvelle biographie générale. T. 44. P., 1853-66. Col. 528-531; Стурдза, Александр Скарлатович // Русский биографический словарь. Т. 19. СПб., 1909. С. 602-6; Фурсенко В. Эдлинг, графиня Роксандра Скарлатовна, рожденная Стурдза // Там же. Т. 24. С. 181-4. До 90-х гг. ХХ в. появились: Brinkmann C. Die Entstehung von Sturdzas “Etat actuel de l’Allemagne”. Ein Beitrag zur Geschichte der deutsch-russischen Beziehungen // Historische Zeitschrift. Bd. 120. 1919. S. 80-102; Маркович А. Жозеф де Местр и Сент-Бёв в письмах к Р. Стурдзе-Эдлинг // Литературное наследство. Т. 33-34. 1939. С. 379-456; Paunel E. Das Geschwisterpaar Alexander und Roxandra Sturdza, verehelichte Gräfin Edling, in Deutschland und Russland zur Zeit der Restauration // Südostforschungen. Bd. 9. 1944. S. 81-125; Geiger M. Roxandra Scarlatovna von Stourdza (1786-1844). Zur Erweckungsbewegung der Befreiungskriege // Theologische Zeitschrift Basel. Bd. 12. H. 3. 1956. S. 393-408; Petri H. Alexander und Ruxandra Stourdza. Zwei Randfiguren europäischer Geschichte // Südostforschungen. Bd. 22. 1963. S. 401-36; Он же. R. de Stourdza und der Reichsfreiherr vom Stein // Там же. Bd 28. 1969. S. 280-3; Prousis T. Aleksandr Sturdza: A Russian Conservative Response to the Greek Revolution // East European Quarterly. Vol. 26. No. 3. 1992. P. 309-44; Мартин А. А. С. Стурдза и «Священный союз» (1815-23 гг.) // Вопросы истории. № 11. 1994. С. 145-51; Он же. Romantics, Reformers, Reactionaries: Russian Conservative Thought and Politics in the Reign of Alexander I. DeKalb, 1997. P. 143-202.

³ Архив Института русской литературы РАН (АИРЛИ), ф. 288, оп. 1, д. 2, л. 3.

⁴ АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 2, л. 18об-19об; Вигель Ф. Записки. М., 1928. Т. 2, с. 226; Falloux A. Lettres de Madame de Swetchine. T. 1. P., 1901. P. 117, 125.

⁵АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д.2, л. 9об-10.

⁶Там же, л. 12-13об. Рукопись его драмы находится там же, д. 13. См. также: Зорин А. Кормя двуглавого орла . . . Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII—первой трети XIX века. М., 2001. С. 177.

⁷Стурдза А. Беседа любителей русского слова и Арзамас в царствование Александра I-го и мои воспоминания // Москвитянин. № 21. Кн. 1. 1851. С. 7-8; Опыт учебного предначертания для преподавания Российскому Юношеству Греческого языка, сочинение Александра Стурдзы,читанное в Беседе любителей рускаго слова в 1812 году. СПб., 1817; Десницкий В. Избранные статьи по русской литературе XVIII-XIX вв. М., Л., 1958. С. 127-28; Аксаков С. Собр. соч. в 4-х тт. М., 1955-56. Т. 2, с. 302.

⁸АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 2, л. 16-17об, 20-21об, 33.

⁹Арш Г. Иоанн Каподистрия в России // Вопросы истории. № 5. 1976 С. 50-51; Prousis T. The Greeks of Russia and the Greek Awakening // Balkan Studies. Vol. 28. No. 2. 1987. P. 259-80; Стурдза А. Воспоминания о жизни и деяниях графа И. А. Каподистрии, правителя Греции // ЧОИДР. Апрель-июнь 1864. Кн. 2. С. 1-192; Lascaris S. Capodistrias avant la révolution grecque. Sa carrière politique jusqu’en 1822. Etude d’histoire diplomatique et de droit international. Lausanne, 1918. P. 29.

¹⁰Mémoires de l’amiral Paul Tchitchagof, commandant en chef de l’armée du Danube, gouverneur des principautés de Moldavie et de Valachie en 1812. Paris, Bucuresti, 1909. P. 361; АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 125, л. 70об-71.

¹¹АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 86, l. 55; д. 2, л. 34; Falloux. Указ. Соч. С. 125.

¹²АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 86, л. 67.

¹³Paunel. Указ. Соч. С. 33.

¹⁴Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ), ф. 133, оп. 468, д. 7812, л. 2-12об; Ley F. Madame de Krüdener et son temps 1764-1824. P., 1961. P. 457; АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 2, l. 34-34ob.

¹⁵АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 86, l. 113-113 ob.

¹⁶Stourdza A. Considérations sur la doctrine et l’esprit de l’Eglise orthodoxe. Weimar, 1816. P. 169-70.

¹⁷Там же. С. 212-13; Stourdza A. Le double parallè, ou l’Eglise en présence de la papauté // Oeuvres. T. 1, p. 33-34.

¹⁸Стурдза А. О Частной благотворительности // Журнал Императорского Человеколюбивого Общества, издаваемый Комитетом Онаго по ученой части. Ч. II. Ноябрь 1817. С. 218-31.

¹⁹Stourdza A. Essai sur les lois fondamentales de la société et les institutions humaines // Он же. Oeuvres. T. 4, p. 162-209.

²⁰Стурдза А. О влиянии земледельческих занятий на умственное и нравственное состояние народов. Одесса, 1834. С. 156, 168-70.

²¹Stourdza A. Notions sur la Russie // Он же. Oeuvres. T. 2, p. 37-40, 70, 83-5, 91, 93-7, 108, 113-7, 148.

²²АВПРИ, ф.133, оп. 468, д. 7713, л. 3-6 об.

²³Stourdza A. Souvenirs du règne de l’empereur Alexandre.—Préambule (fragmnet inédit) // Он же. Oeuvres. T. 3, p. 79-81.

²⁴Stourdza. Notions sur la Russie // Там же. Т. 2, с. 124-5; См. тоже: Стурдза А. Опыт учебного предначертания.

²⁵Доделев М. Россия и война испанского народа за независимость (1808-1814) // Вопросы истории. №11. 1972. С. 33-44.

²⁶АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 5, л. 24; там же, д. 4, л. 66; Mémoire sur l’état actuel de l’Allemagne, par M. de S……., Conseiller d’Etat de S. M. I. de toutes les Russies. Paris, 1818. P. 21.

²⁷Стурдза А. Записная книжка путешественника против воли. М., 1847; Он же, Идеал и подражание в изящных искусствах. М., 1842. С. 2; АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д.124 (разные письма).

²⁸Стурдза А. Мысли о любви к отечеству. Б/м, б/д. С. 20; Stourdza A. Essai sur les lois fondamentales . . . // Он же. Oeuvres. Т. 4, P. 83, 110, 186, 197-98, 206.

²⁹Stourdza A. Notice biographique sur le comte J. Capodistrias, président de la Grèce // Там же. Т. 3, с. 383-84, 419, 466; АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 4, л. 42об, 65-68, 84-84об.

³⁰Susini E. Lettres inédites de Franz von Baader. Wien, Paris, 1942-1967. P. 113.

³¹Stourdza A. Le baron de Stein, dernier rejeton de sa race // Он же. Oeuvres. T. 3, p. 206-24.

³²Стурдза А. Записная книжка. С. 38.

³³Французский подлинник этих мемуаров находится в его личном фонде: АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 4. Русский перевод отрывка о Французской революции и ее последствиях помещен в окончании его сочинения «Воспоминания о жизни и деяниях графа И. А. Каподистрии».

³⁴Там же, с. 189.

³⁵Там же.

³⁶Там же, с. 190.

³⁷Там же, с. 69.

³⁸Там же, с. 70.

³⁹Zacek J. A Case Study in Russian Philanthropy: The Prison Reform Movement in the Reign of Alexander I // Canadian Slavic Studies. Vol. 1. No. 2. 1967. P. 196-211; Он же. The Russian Bible Society and the Catholic Church // Там же. Vol. 5. No. 1. 1971. P. 35-50; Он же. The Imperial Philanthropic Society in the Reign of Alexander I // Canadian-American Slavic Studies. Vol. 9. No. 4. 1975. P. 427-36; Он же. The Russian Bible Society and the Russian Orthodox Church // Church History. Vol. 35. No. 4. 1966. P. 411-37; Hollingsworth B. John Venning and Prison Reform in Russia, 1819-1830 // Slavonic and East European Review. Vol. 48. No. 113. 1970. P. 537-56. См. также недавно вышедшую книгу: Кондаков Ю. Архимандрит Фотий (1792-1838) и его время. СПб., 2000.

⁴⁰АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 2, л. 34об.

⁴¹Георгиевский А. К истории Ученого Комитета Министерства Народного Просвещения. СПб., 1902. С. 2-7.

⁴²Стурдза А. Наставление для руководства Ученого Комитета, учрежденного при Главном Правлении училищ. Б/м, б/д.

⁴³Сироткин В. Великая французская буржуазная революция, Наполеон и самодержавная Россия // История СССР. № 5. 1981. С. 47-49.

⁴⁴АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 86, л. 23.

⁴⁵Oeuvres complètes de J. de Maistre. Nouvelle édition contenant ses Oeuvres posthumes et toute sa Correspondance inédite. T. 14. Lyon, 1884-86/Genève, 1979. P. 82-83, 94-96; АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 86, л. 126, 137.

⁴⁶Universitätsbibliothek Basel, Handschriftlicher Nachlass Schwarz, Abt. X, Nr. 30 (дальше «UBB»); Ferdinand Christin et la Princesse Tourkestanow. Lettres écrites de Pétersbourg et de Moscou. 1813-1819. M., 1882. P. 526.

⁴⁷АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 86, л. 132.

⁴⁸Там же, л. 134.

⁴⁹Там же, л. 144-45об.

⁵⁰Ferdinand Christin et la Princesse Tourkestanow, p. 526.

⁵¹Мартин А. А. С. Стурдза, с. 146-48; Он же. Die Suche nach dem juste milieu, S. 109-15.

⁵²UBB, Nr. 27, 28.

⁵³Sturdza A. De l’histoire diplomatique des Roumains 1821-1859. Règne de Michel Sturdza, Prince régnant de Moldavie 1834-1849. P., 1907. P. 377; АВПРИ, ф. 133, оп. 468, д. 10083.

⁵⁴Hufeland, Leibarzt und Volkserzieher. Selbstbiographie von Christoph Wilhelm Hufeland. Stuttgart, 1937. S. 115; АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 124, л. 60об.

⁵⁵АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 61; Selbstbiographie von [. . .] Hufeland, приложение; Stourdza A. C. W. Hufeland.—Esquisse de sa vie et de sa mort chrétiennes // Он же. Oeuvres. T. 3, p. 225-66.

⁵⁶АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 124, л. 53.

⁵⁷Nipperdey T. Deutsche Geschichte 1800-1866. Bürgerwelt und starker Staat. München, 1983. S. 283.

⁵⁸Архив братьев Тургеневых. СПб.-Пг., 1911-21. Т. 5, с. 512-13.

⁵⁹Цитируется по кн.: Schnabel F. Deutsche Geschichte im neunzehnten Jahrhundert. Band 2: Monarchie und Volkssouveränität. Freiburg, 1933/München, 1987. S. 71.

⁶⁰Российский государственный архив древних актов (РГАДА), ф. 3, оп. 1, д. 78, л. 106-27.

⁶¹АВПРИ, ф. 133, оп. 468, д. 10159, л. 47-47об.

⁶²АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 26б, л. 289-300.

⁶³РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 78, л. 55.

⁶⁴АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 2, л. 36об; Там же, д. 124, л. 112об.

⁶⁵Российский государственный исторический архив (РГИА), ф. 732, оп. 1, д. 20, л. 18-36; АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 8, л. 1-3об, 5-16об; Hollingsworth B. A. P. Kunitsyn and the Social Movement in Russia Under Alexander I // Slavonic Review. Vol. 43. No. 100. 1964. P. 115-29.

⁶⁶О судьбе православной церкви русской в царствование императора Александра Iго. (Из записок А. С. Стурдзы) // Русская Старина. Т. 15. 1876. С. 270, 274-76, 180-81; Чистович И. Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия. СПб., 1894. С. 224; Дубровин Н. Наши мистики-сектанты. Александр Федорович Лабзин и его журнал «Сионский Вестник» // Русская Старина. Т. 83. 1895. С. 64-91; см также: Он же. Наши мистики-сектанты. Екатерина Филипповна Татаринова и Александр Петрович Дубовицкий // Там же. Т. 84, 85. 1895-1896; Кондаков. Указ. Соч. С. 94-138.

⁶⁷АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 9; Там же, д. 186, л. 151-51 об; Le Conservateur Impartial. Приложение к № 23. 19 марта 1820. С. 107-08.

⁶⁸Стурдза А. О судьбе православной церкви русской. С. 269, 282, 287.

⁶⁹АИРЛИ, ф. 288, оп. 1, д. 25, л. 32об-30 (tak!)

⁷⁰Там же, д. 47, л. 1-5об.

⁷¹Стурдза А. О судьбе православной церкви русской. С. 288.

⁷²Между прочим из-под его пера вышли: Дань памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя // Москвитянин. Кн. 2. 1852. С. 213-28; Об Иване Никитиче Инзове // Там же. Кн. 1. 1847. С. 217-28; Воспоминания о Николае Михайловиче Карамзине // Там же. Кн. 9. 1846. С. 145-54; Христианские беседы исторические и нравственные. Одесса, 1848; Надгробное слово князю Александру Николаевичу Голицыну. СПб., 1859; Нечто о этимологии и эстетике по отношению к истории и к науке древностей. М., 1842; Нечто о философии христианской. М., 1844; О благотворительности общественной // Журнал Императорского Человеколюбивого Общества. Ч. 2. Декабрь 1817. С. 364-84; О всенародном распространении грамотности. Донесение Императорскому Московскому Обществу Сельского Хозяйства. М., 1848; Письма о должностях священного сана (3е изд.) Одесса, 1843; Ручная книга православного христианина. СПб., 1830; Вера и ведение или Рассуждение о необходимом согласии в преподавании религии и наук питомцам учебных заведений. Одесса, 1833; Воспоминания о Михаиле Леонтьевиче Магницком // Русский Архив. 1868. С. 926-38.

⁷³Письма А. С. Стурдзы к его духовнику, протоиерею М. К. Павловскому. Одесса, 1895. С. 37.