Культура как фактор национальной безопасности

В перечне проблем национальной безопасности современной России пер­­­вое место занимают угрозы внутреннего характера: региональный сепа­ра­тизм, национальный, религиозный и социальный экстремизм, масштабная кри­­­минализация экономики и некоторых других высокодоходных сфер деятельности, «просачивание» криминальных элементов в правящие элиты страны и т.п. Она из характерных особенностей этих нарастающих угроз – то, что помимо углубления «специализированности» такого рода проявлений, «узкой профессионализации» террористов, заказных киллеров, социальных провокаторов (что вполне типично для современного мира) в России наблюдается ши­­­­­рокая «массовизация» разнообразных форм антисоциального или социально-деструк­тивного поведения – рост количества и численности разного рода эк­­­стремистских организаций, квазирелигиозных сект, национально-сепара­ти­ст­ских движений, негосударственных военизированных структур, паранаучных обществ и «академий» и т.п. Страну охватила эпидемия массового мошен­­­ничества. И это, пожалуй, самое безобидное из всего, что происходит в об­ществе.

Можно привести причины, порождающие эти угрозы: рост экономического неравенства людей, социальные и национальные противоречия, несовершенство законов, слабость правоохранительной системы, неэффектив­ность администрации, массовая коррупция чиновников, разрушение преж­них ценностных идеалов людей и несформированность новых и т.п. Все эти доводы абсолютно верны, но за этим видится одна общая причина: отсутствие в стране условий, стимулов и культурных навыков для равного участия всех граждан в свободной социальной конкуренции на рынке труда и таланта. Это, в свою очередь, ведет к разочарованию существенной части населения в эффективности законных способов обретения социальных благ (материального достатка, престижного статуса, необходимых медицинских и реабилитационных услуг, уважения со стороны референтной группы и т.п.), к массовой маргинализации и криминализации людей, росту социального недовольства, носящего пока еще сравнительно неорганизованные формы, а в результате – к перечисленным выше угрозам национальной безопасности российского общества. На уровне теории хорошо известно, что честно работать, в конечном счете, выгодней и безопасней, чем воровать, но реальная практика нашей жи­з­ни пока этой теории не подтвер­ждает. Государство еще не создало для граждан условий, при которых честная работа и легализация своих доходов были бы более надежным способом социальной самореализации индивида.

Проблема не в том, что страной плохо управляют (можно спросить: а когда Россией управляли хорошо?), а в том, что люди лишены стимулов к честной социальной конкуренции законными способами, и власти почти ничего не делают для воспитания в населении склонности к такого рода открытому со­­ревнованию по общепринятым и гласным правилам. Ведь основа гра­ждан­ского правового общества – не рыночная экономика и де­мокра­тические формы правления как таковые, а именно склонность к чест­ной конкуренции свободных личностей, где более энергичный, трудолюбивый, способный и профессионально подготовленный человек естественным образом имеет боль­­­ше шансов опередить конкурентов и заработать больший объем социаль­­ных благ. Это и является основой социальной культуры современного об­ще­ства, и там, где подобная культура выше, существенно ниже уровень внут­ренних угроз национальной безопасности.

Как известно, все люди разные. Одни рождаются от природы более талантливыми, с повышенными энергетикой и активностью, с лучшим физическим и психическим здоровьем и интеллектуальными способностями, другие в большей или меньшей степени обделены какими-то из этих возможностей; кого-то воспитывают с детства трудолюбивыми и инициативными, иных приучают «не высовываться» и «знать свое место»; некоторые сохраняют «жизненный азарт» до конца своих дней, часть из них по ходу жизни утрачивает или не реализует врожденные задатки, теряет здоровье, энергию, уверен­ность в себе. Люди по-разному усваивают одни и те же знания и навыки, по-раз­но­му интерпретируют один и тот же социальный опыт и, главное, по-разному применяют его в своей жизненной практике.

Все это тем или иным образом оказывает воздействие, а порой и решающее влияние на уровень фактической социальной конкурентоспособнос­ти каждого человека. Одновременно следует подчеркнуть, что высокая конку­рентоспособность не обязательно означает пробивание в «звезды» в каких-ли­бо престижных областях деятельности. Наипервейшим признаком достаточной конкурентоспособности, как представляется, служит высокая профессиональная устойчивость индивида в любой деятельностной нише любого уровня, а формальным критерием – профессиональное признание и уважение со стороны коллег. Разумеется, это не гарантирует такого профессионала от потери работы или сложностей с поиском друго­го места; но и в том и в другом случае он находится в более безопасной и выигрышной ситуации, нежели явный непрофессионал.

Впрочем, речь идет о социальной конкурентоспособности, которая помимо профессиональной устойчивости и способности к повышению квалификации включает также и социальную мобильность личности: ее обучаемость, восприимчивость к новациям, способность к перемене профес­сио­наль­ной сферы деятельности, переход в более престижную и доходную область труда, повышение социального статуса, уровня образования и т.п. Социальная конкурентоспособность вовсе не обязательно проявляется в высоконравственных акциях. Например, морально осуждаемый «брак по расчету» может быть оценен как одно из проявлений пусть мало нравственной, но вполне реальной социальной конкурентоспособности человека, его стремления «выкрутиться» из неудовлетворяющей его жизненной ситуации. Или карьеризм, суть которого не столько в нездоровом честолюбии и нечестных способах достижения высоких служебных должностей, сколько в нравственной позиции человека, работающего толь­ко на свои личные интересы и более или менее индифферентно относящегося к интересам дела, фирмы и пр. Карьеристы, как правило, весь­ма конкурентоспособные люди. Однако иде­альный образец кон­­­курен­то­способного человека – это творческая личность, выдающая новационные идеи, технологии, продукты, произведения.

Эти люди далеко не всегда хорошо социально обустроены, но уровень их личностной самореализованности и признание со стороны значи­мой для них части коллег дают им самоощущение пребывания «вне конку­ренции» (что нередко служит вполне объективной самооценкой, хотя обыч­но и не отмеченной адекватным «социальным вознаграждением»). Но это почти литературный идеал. Абсолютное большинство людей вполне соци­ально конкурентоспособны, не будучи гениальными творцами, а просто хорошо делая то, что они делают. Как правило, общество не требует от них чего-то большего, чем просто добросовестное исполнение своей социаль­ной роли.

Когда же речь заходит о людях неконкурентоспособных, то здесь не имеются в виду люди, утратившие эту способность по объективным при­чи­нам (здоровье, возраст, травма, положение беженца), которые должны быть объектами государственного или общественного патронажа в масшта­бах, спо­собных обеспечить им достойное существование, как это принято во всех цивилизованных странах. Но мы хорошо знаем, что только этой категорией перечень неконкурентоспособных людей в обществе не исчерпывается. Значитель­ный слой составляют так называемые социальные маргиналы, те, кто по различным «благоприобретенным» (т.е. социальным, а не медико-биоло­ги­че­с­ким) причинам (особенностям воспитания, неблагополучным условиям жи­з­ни в детском возрасте, отсутствию профессионального, а порой и общего об­ра­зования, влиянию антисоциальной среды, общей лености, распущенности и т.п.) не испытывают особой тяги к адекватному общественным нормам образу жизни и стремятся к обретению тех или иных социальных благ различными об­щественно не одобряемыми способами (криминалом, попрошайничеством, мошенничеством и пр.).

Обычно (хотя и не обязательно) существенную часть подобных социальных маргиналов составляют внешние (из других стран) или внутренние (из сельской местности или национальных анклавов) мигранты, скаплива­ющиеся в крупных городах. Низкая приспособленность к жизни в новой для них национальной или социальной среде, в новых культурных «гипер­тек­с­тах», отсутствие знаний и навыков для получения сколь-либо престижной работы в условиях мегаполисов, иные социокультурные стереотипы поведения, а неред­ко и язык общения, раздражающие местное население, делают этих людей социально неконкурентоспособными вдвойне. Х.Орте­га-и-Гассет когда-то называл их «внешним пролетариатом» в отличие от «коренного», более адаптированного к местным условиям¹. Когда подобного «внешнего пролетариата» очень много и когда условия его жизни становятся невыносимыми, в его среде может вспыхнуть стихийный или искус­ственно спровоцированный бунт, вплоть до попыток захвата политической власти в стране, что принято называть «социальной революцией».

Историкам еще предстоит разобраться в том, какие социальные силы совершали социальные революции Нового и Новейшего времени во Франции, в России, в Китае и т.п. или были их «ударным отрядом»; из какой среды рекрутировались фашисты Муссолини, штурмовики Гитлера, чекисты Дзержинского. Я разделяю распространенную точку зрения, гласящую, что «критическую массу человеческого материала», сокрушившую все на своем пути и при­­ведшую к власти своих ставленников (якобинцев, большевиков, нацистов), были не буржуазия или промышленный пролетариат, а именно социальные маргина­лы. Другое дело, что в каких-то случаях условия жизни этого слоя оказывались столь ужасны, что, возможно, захват политической власти оставался единственным способом их физического выживания. По существу, об этом и писал Ленин, характеризуя революционную ситуацию как специфическое положение, при котором «низы не могут жить по-старому»¹. Вопрос лишь в том, кого иметь в виду под «низами». Для квалифицированного промышленного пролетариата, да еще в период активного индустриального роста это не очень убедительно, а для социальных маргиналов промышленный рост, требующий все более качественной рабочей силы, ускоренная урбанизация, война, приток все большего числа таких же неконкурентоспособных переселенцев из деревень (конкурентов за милостыней) и т.п. существенно ухудшали жизненные условия.

Более того, позволю себе высказать достаточно смелое предположение, что тоталитарные режимы любого типа – это и есть политические диктатуры социальных маргиналов, под какими бы лозунгами они ни выступали (социальной справедливости или национального достоинства). Это «сословие», не имея шансов законным путем получить доступ к желаемому количеству и качеству социальных благ, в кризисной для общества ситуации захватывает политическую власть и методом массовых репрессий (или под угрозой таковых) эксплуатирует труд конкурентоспособной части населения, силой перераспределяя в свою пользу существенную часть произведенного национального богатства (это и есть идеальная форма трансформации власти в собственность).

В истории что-то не припоминается случаев ужасной тоталитарной ди­к­татуры со стороны буржуазии или интеллигенции. Авторитарные режимы (по типу бонапартистского) бывали, но по методам правления и масштабам подавления гражданских свобод это далеко не то же самое, что кровавая вакханалия якобинцев, большевиков или нацистов. И вполне понятно почему. Со­­­циально конкурентоспособным сословиям нет нужды устанавливать диктатуру; они могут обрести желаемые блага сравнительно легитимно, без насилия, в условиях свободного, гарантированного законом соревнования. А вот марги­налам успех на рынке труда и таланта, творческой инициативы и профессионального умения явно не светит. Их формы борьбы за социальные бла­га – преступность и революция.

Я не касаюсь здесь вопросов формирования маргинальных элит и выдвижения «преступных гениев» из их среды. Разумеется, среди неконкурентоспособных людей есть и свои «гении» социальной фрустрации. Это, как и проблемы маргинальной идеологии, должно быть предметом отдельного анализа. Но следует отметить, что социальная маргинальность выражается не только в неспособности к материальному обогащению и обретению престиж­ного общественного статуса законными способами, но и в определенной социокультурной позиции презрения к интеллектуальному и духовно-нрав­ст­венному началам в человеке, к исторически сложившимся нормам обществен­ного бытия и социального поведения, к образованности и эрудированности и т.п. Собственное невежество среди людей этого слоя превращается в предмет особой гордости (куража). «Мы университетов не кончали», – любил говаривать один советский киногерой (эти слова нередко приписывают Сталину) и очень гордился этим фактом. Пример Геринга, хва­тавшегося за пистолет при слове «культура», столь же показателен.

Разумеется, и среди маргиналов есть специфическая культура «соци­аль­ного андеграунда» (в отличие от художественного андеграунда, явля­ю­щегося лишь более или менее изощренной формой протеста). Ее характер­ные образцы: «воровской закон», тюремно-лагерные нравы, «блатной» жар­гон, символика наколок и т.п. Это не какая-то «контркультура» (термин в научном плане вообще сомнительный), а самая настоящая субкультура определен­­­ного социального слоя со всеми присущими любой, даже самой «благородной» субкультуре нормами, правилами употребления, символами, семантикой, герменевтикой и пр. Следует отметить, что по устойчивости традиций, норм и образцов, бесперебойному социальному воспроизводству, нормативной жесткости и одновременно пластичности, адаптированности к меняющимся условиям существования и т.п. криминальная субкультура (включая и такие ответвления, как субкультуры бомжей, гадалок, мелких мошенников, поездных попрошаек и др.) давно уже стала одним из наиболее стабильных социокультурных явлений в России.

Из этого вовсе не следует, что маргиналов нужно физически уничтожать или изолировать. Не говоря уже о сомнительной гуманности такого решения, это просто невозможно сделать. Маргинальный слой непре­­менно будет воспроизводиться за счет детей с физическими и – тем более – психическими недостатками. Невозможно полностью подавить и ми­грацию населения, переезды людей из деревни в город, из страны в страну. При советской власти, как известно, партийная политика одно время была направлена на подавление стихийной мобильности населения, но из этого ничего не вышло. И, наконец, любой человек должен обладать правом на возможность своей социальной адаптации, иметь шанс на самореализацию в разрешенных законом формах. В конечном счете, описанная социальная неконкурентоспособность (за исключением вынесенных за скобки меди­цин­с­ких и возрастных показателей) является результатом недостаточной социализации части людей в период их детского и подросткового воспитания и образования, а также социальной неадаптированности (или форм адаптированности, не отвечающих общественным интересам) во взрослом состоянии.

Комплекс мер по организации такого рода социальной адаптации и ре­а­билитации принято называть социальной политикой государства. Как пра­ви­ло, она включает программы по расширению числа рабочих мест, созданию специальных сфер занятости для людей с ограниченными воз­мож­но­стя­ми, си­стемы профессионального обучения, переориентации и повышения ква­­­­ли­фи­кации, материальную поддержку лиц, объективно нетрудоспособных или вре­менно потерявших работу, и т.п. В последние годы получила развитие и психологическая реабилитация лиц, испытавших экстремальные психологичес­кие перегрузки (войны, катастрофы, стихийные бедствия). Глобальный социально-политический смысл всех этих мер заключается в искусственном сдерживании процессов маргинализации людей, неконкурентоспособных по социальным причинам, «вытягиванию» из маргинальной или околомаргинальной среды тех, кто еще не утратил нравственной потребности в обретении полной или хотя бы частичной социальной адекватности. Это входит в систему комплекса мероприятий по «соци­ализации личности», т.е. вовлечения человека в цепочки социального взаимодействия (и в первую очередь трудового), активизации его жизнедеятельности в приемлемых для общества формах, приучении его к нормам и стандартам образа жизни, принятого в данном обществе, и т.п. Это особенно актуально по отношению к молодежи. В принципе процессы социализации личности охватывают весь комплекс мер по включению человека в систему общественного разделения труда и общепринятый образ жизни.

Но, как показывает опыт, одной социализации личности недостаточно. Жизнь человека состоит не только из удовлетворения его утилитарных потребностей, но и из увлечения идеями и знаниями, веры, национальных и классовых чувств. Жизнь регулируется этическими и эстетическими предпочтениями, эмоциями, стремлением к самоутверждению, престижному статусу, потребностью в любви, одобрении и признании со стороны других людей, ощущением своей солидарности с ними, чувством защищенности своей общностью с другими и т.п. Все это принято называть «ценностными ориентациями» человека (здесь перечислены только ценности сугубо социальные, хотя у человека может быть и множество интересов, не имеющих непосредственной социальной обусловленности). Эти ценностные установки в дополнение к образу жизни человека формируют и его картину мира – комплекс отчасти рациональных (основанных на достоверном знании), но в значительной мере и интуитивных (ментальных, образных, эмоциональных, информационно-фрагментарных и др.) представлений и ощущений о сущности жизни и коллективного бытия людей, закономерностях и нормах этого бытия, ценностной иерархии его составляющих. На этом уровне экстраутилитарных интересов и потребностей личности основным регулятором ее социальной адекватности становится культура.

Под культурой современная наука понимает нор­­­мативно-регулятивное, ценностно-смысловое и символико-информационное содержание любой сфе­ры общественно значимой деятельности людей¹. Именно с этой точки зрения обретают смысл понятия «экономическая культура», «полити­ческая культура», «культура труда» и т.п. Ибо в отличие, скажем, от «поли­тических технологий», преследующих цель повышения утилитарной эффективности политической деятельности, «политическая культура» выбирает из всего множества возможных технологий (способов и средств) достижения поставленных целей только те, которые являются общественно приемлемыми по социальной цене и последствиям. То же самое можно сказать и о любой иной «культуре сферы деятельности», впрочем, как и о культуре обыденной жизни людей, Одна из важнейших социальных функций культуры – историческая селекция, отбор приемлемых форм и технологий осуществления деятельности и взаимодействия людей, выбираемых не только по признакам их утилитарной эффективности, но и по критериям социальной допустимости.

Я намеренно не затрагиваю здесь вопросов морали, нравственности, ду­­­­­­­­­­ховности, идеологии, патриотизма, эстетических категорий и т.п. Все это толь­ко технические средства, с помощью которых действует механизм куль­турного отбора, закрепления в практике и памяти людей и трансляции следующим поколениям социально приемлемых форм и способов человеческой жизнедеятельности. Этот же механизм работает и в направлении локализации и социальной изоляции (отторжения, изгнания, вытеснения «на обочину», т.е. в маргинальное поле в дословном переводе) лиц, не желающих соблюдать соответствующие нормы.

Культура в качестве нормативного явления, как это ни парадоксально, служит во многом психологическим аналогом правоохранительных органов, только действующим методом не силового, а нравственного одобрения и под­­­­­­держки или осуждения и отторжения нарушителей. Это внутренний «страж порядка» в психологическом строе каждого человека, и чем строже и бескомпромисснее он исполняет свои обязанности, тем высококультурней (в рамках норм своей этнической и сословной культуры) проявляет себя индивид. Но «страж порядка» не возникает автоматически с появлением на свет нового человека. Культура не передается от родителей генетически, а приобретается по ходу жизни. Общество должно взрастить ее в каждом человеке, познакомить его со всем сводом норм и порядков, с «правилами игры» социокультурного бытия, четко очертить границы, за которыми кончается «нор­­­мальное» социокультурное поле и начинается поле маргинальное.

Таким образом, для преодоления опасных тенденций массовой маргинализации населения требуется не только деятельностная социализация людей, но и их инкультурация, т.е. введение человека в систему принятых в обществе культурных норм социального общежития и взаимодействия, иерархию ценностей, степеней допустимости тех или иных суждений и поступков и т.п., а также стимулирование в человеке мотивации к соблю­дению этих норм, демонстрация и доказательство того, что, соблюдая нор­мы, человек имеет больше шансов достичь желаемого, нежели их нарушая. Этому, в конечном счете, и служат (с точки зрения их социальных функций) философия, религия, искусство, образование, воспитание, мораль, обычаи, ритуалы и пр. Все они, так или иначе, обучают человека тому, как следует, а как не следует поступать, говорить и думать, живя в обществе совместно с другими людьми и не желая эту общность разрушить.

По-настоящему безопасное общество то, где люди в абсолютном боль­шинстве своем сознательно и целенаправленно соблюдают общепринятые но­р­­­мы жизнедеятельности, т.е. являются культурными, а число на­рушителей сравнительно невелико. Когда же число нарушителей начинает превосходить некоторый процент допустимого, такое общество трудно назвать как культу­р­­ным, так и безопасным. В этом смысле архаичные тра­диционалистские общества, конечно же, гораздо безопаснее, более пред­сказуемы в поведении большинства своих членов, нежели индустриальные и постиндустриальные, где процент маргинализированного населения го­раздо выше и соответствен­но ниже допускаемые и общепринятые стан­дарты безопасности (по край­ней мере, личной безопасности граждан и их имущества).

Очевидно, в современном государстве невозможно обеспечить сколь-либо приемлемый уровень безопасности только усилиями правоохранительных органов. К решению этой задачи, так или иначе, должна быть при­влечена вся политика государства, в том числе культурная, координирующая усилия всех институтов по социализации и инкультурации человека. Основная цель культурной политики – трансформация норм и стандартов социальной адекватности людей в образы и образцы социальной престижности; пропаганда норм социальной адекватности как наиболее престижных форм социального бытия, как кратчайшего и наиболее надежного пути к социальным благам и высокому общественному статусу.

Для реализации этих задач требуется объединение усилий всех отраслей культуры (в ее широком понимании): образования, искусства, религии, науки, средств массовой информации, книгоиздания, собственно культурных институтов – музеев, библиотек, организованного досуга и т.п. в рамках единой государственной программы социокультурного саморазвития и самосохранения общества. Требуется и новая национально-государ­ственная идеология, о которой много говорят с «подачи» прошлого президента, но которая вряд ли может быть «сочинена» кем-то по высочайшему указу; идеология «вымучивается» историческим социальным опытом сообщества. И хотя конкретную мысль высказывает конкретный мыслитель, выбор наиболее актуальной идеи и интеграция ее в массовое сознание происходят более или менее стихийно.

Так или иначе, но функция всякой национальной идеологии – быть основой для социального партнерства сограждан, для кристаллизации не­ких ценностных установок в общенациональном масштабе, в том числе в области безопасности. При этом идеология – не более чем концентрированное воплощение культуры правящей элиты, системы ее ценностей.

Это позволяет сформулировать принцип культурного аспекта общественной безопасности: чем меньше средств вкладывает правящая элита в куль­туру и образование сегодня, тем больше она должна будет вложить их в милицию, юстицию и пенитенциарную систему завтра.

КУЛЬТУРА ЛИШЕНИЯ ЖИЗНИ

С позволения читателя, я не буду вдаваться в этические рассуждения о безнравственности убийства, чем бы оно не обосновывалось, и приводить цитаты из трудов философов, затрагивавших этот вопрос. Мой очерк – не философский, а культурологический, и основывается он на том, что факт насильственного лишения жизни существует, он принят в культурах, законах и обычаях практически всех народов и социальных сословий. Вот этот культурологический аспект проблемы мне и хотелось бы проанализировать, как общерас­пространенный феномен институци­ональных и обыденных культурных норм (убийство, как три­­виальный обычай кол­­­­лек­тивного существования людей).

Казалось бы, убийство – насильственное лишение жизни – ни коим обра­­­­зом не совместимо с культурой. Культура – это стратегия выживания¹. Но, увы. Как правило, выживание не осуществимо без уничтожения тех, кто этому мешает, нарушает то, что предписывается этой стратегией (хотя бы с субъективной точки зрения уничтожителя). Но, коли лишение жизни – феномен социальной практики, значит, оно подвергается какому-то культурному регулированию. Ибо нет таких феноменов социальной практики, которые бы не регулировались культурно. Как заметил Ж.Дер­рида: «Внетекстовой реальности просто не существует»². Перефразируя Дерриду, можно заметить, что ни­что человеческое (и даже убийство) не чуждо культуре и просто невозможно вне ее.

Помимо того есть и еще одна характеристика культуры, не менее значимая, чем ее созидательная и регулятивная направленность. Это конвенциональность культуры, т.е. та особенность, в рамках которой культурой является не всякое действие человека или искусственно созданный им продукт, а лишь то действие и тот результат, которые произведены в соответствии с при­нятыми в данном сообщества «социальными конвенциями» – законами, обычаями, нравами, традици­ями, технологиями, этикетом и пр. В конечном счете, именно совокупность этих «правил игры», их местная специфика и продукты, создан­ные в соответствии с этими «правилами», и составляет тот гигантский системный комплекс образа жизни и картины мира, ценностных ориентаций и языков социальной коммуникации, который мы называем «культурой данного народа» или «субкультурой данного сословия».

Разумеется, есть еще и творчество (или инновативная деятельность) и инокультурные заимствования. Все они в какой-то мере нарушают действу­ю­щие «социальные конвенции». Но в базовый массив культуры включается лишь то, что нарушает местные конвенции лишь в очень ограниченных пределах и, нарушая, развивает их в русле уже наметившейся тенденции усовершенствования. Ведь и «социальные конвенции» обладают определенной динамикой изменчивости, хотя темпы ее, как правило, крайне замедлены. Впрочем, так было до ХХ века, который резко ускорил темп протекания социокультурной истории; а динамика ускорения темпа истории до сих пор еще не нашла должного теоретического объяснения¹.

Следует отметить, что интерес культуры к феномену смерти является одним из древнейших, что отражено прежде всего в появлении религии как системы оправдания смерти, утешения и обещания загробного существования. В каком-то смысле религию можно считать «социальной конвенцией» по поводу отношения к смерти и, в первую очередь, смирения перед ней². Рефлексия смерти присутствует во всех эпосах и большинстве религиозных текстов древности и средневековья³. Поскольку есть культура жи­зни, то неизбе­жна и культура смерти, что в последние десятилетия исследуется вполне основательно¹. Сложилась даже такое философско-пси­­холо­ги­че­ское направление, как танатология, изучающее этот феномен с мировоззренческих и психологических позиций².

Но вот проблема «социальных конвенций» касательно искусственного лишения жизни (т.е. убийства), в науках о культуре еще не рассматривалась. И это странно. Есть ведь культура политической деятельности, составной частью которой являются военная культура и культура охраны общественного порядка. Обе они неизбежно связаны с проблемой применения оружия на поражение. Где соответствующие культурологические теории применения ору­жия? Есть и правовая культура, в систему которой входит и культура наказания. Этим занимал­ся М.Фуко и очень небольшое число иных исследователей³. Но где же те­ория культуры наказания посредством лишения жизни? Где ее история? Ведь история наказания смертью – как явления права (институализированного и обыденного) – это выдающееся историко-куль­тур­ное исследование, пока что ни­кем не написанное с удовлетворительной полнотой и лишь фрагментарно затронутое М.Фуко.

Не вдаваясь в отвлеченное теоретизирование по поводу насильственной смерти, этот феномен может быть структурирован на то, что совершается в соответствии с действующими «социальными конвенциями», и то, что совершается вопреки им, т.е. то, что является местной «культурой лишения жи­зни» или не является таковой. Попытаемся суммировать наиболее распрост­ра­нен­ные примеры того и другого.

В данном списке мы не рассматриваем, несчастные случаи, гибель людей по чьей-то халатности, неосторожности, в авариях, при ошибках или неудачах в действии врачей и т.п., поскольку лишение жизни в этих случаях не является самоцелью их виновника. Кроме того, здесь принципиально не рассматриваются случаи преступлений против жизни, совершенных психически неадекватными людьми или по приказу таковых. Это уже проблема не культурологии, а психиатрии.

Совокупность казусов насильственного лишения жизни в рамках «социальных конвенций» достаточно велика. Это:

- смертная казнь по приговору суда (там, где она не отменена);

- убийство вооруженного противника на войне;

- внесудебная расправа с предателями, шпионами, трусами, дезертирами, мародерами и т.п., совершаемая во фронтовых условиях по приказу старшего по званию на месте происшествия;

- уничтожение особо опасных преступников (террористов, бандитов, повстанцев, партизан) при невозможности их задержания (фактически – та же внесудебная расправа, так же обусловленная особыми обстоятельствами – подлинными или придуманными в оправдание исполнителям);

- убийство по обычаю (вендетта и другие варианты мести за фамильную честь, расправа с неверными женами и их любовниками, некоторые формы геноцида и пр., если это соответствует культурным нормам данного народа);

- человеческие жертвоприношения и каннибализм, как религиозные ри­туалы (там, где они еще имеют место);

- дуэль (осуществляемая по строгим правилам и в присутствии свидетелей);

- аборт.

Следует особо подчеркнуть, что все эти убийства совершаются в полном соответствии с социокультурными нормами или «социальными конвенциями», распространенными среди сообщества – носителя определенного социального опыта, соответствуют этому опыту, а иногда имеют и международный правовой статус.

Явно не попадают под характеристики «культуры лишения жизни» на конвенциональных основаниях следующие случаи:

- убийство соперников в борьбе за власть;

- криминальные убийства, совершаемые с разными целями (при грабеже, изнасиловании, по бытовым причинам, под воздействием алкоголя, из хулиганских соображений и пр.) и осуществляемые как отдельными людьми, так и организованными группами;

- терроризм (с такими его разновидностями, как партизанщина и революционная деятельность);

- целенаправленное убийство мирного населения во время войны;

- убийство людей подневольных (рабов, крепостных, военнопленных, заключенных, арестованных, залож­ников и т.п.);

- убийство свидетелей;

- случаи смерти подследственных под пыткой или в ходе следствия;

- геноцид, совершаемый не по обычаю, а с политическими целями.

В данном случае никакими «социальными конвенциями» (кроме сговора между заказчиками и исполнителями) подобные прецеденты лишения жи­зни не обосновываются и совершаются как акции, нарушающие законы страны или международные со­глашения.

Можно выделить и некоторые спорные случаи:

- эвтаназия, запрещенная законом, но совершаемая по согласованию больного с врачом;

- убийства в ходе криминальных разборок (дележе территории или добычи, возмездия за предательство, обман партнеров, в ходе личных конфликтов и т.п.);

- «принудительные состязания», особо опасные для жизни участников (от гла­диаторских боев до провоцирования конфликтов или «состязаний» сре­ди заключенных);

- государственный террор (массовые убийства населения с целью политического запугивания или истребление населения завоеванных территорий с той же целью).

Здесь все не так просто. В случае эвтаназии все-таки имеет место добровольное согласие жертвы на смерть, и даже инициатива со стороны умирающего; криминальные разборки представляют собой локальную гражданскую войну, ведущуюся в профессионально изолированной среде; гладиаторские бои (и им подобные) – это имитирующие дуэль шоу для толпы, жаждущей зрелищ; акции террора проводятся по распоряжению высших должностных лиц государства, что придает террору определенную легитимность. Т.е. по одним признакам рассмотренные случаи попадают под «убийство по прави­лам», а по другим – нарушают этот принцип.

Замечу, что приведенная классификация «конвенциональных убийств» в основном актуальна лишь для последних полутора-двух веков. 500 лет назад многое из того, что здесь рассматривается, как противозаконное убийство, являлось вполне конвенциональным (грабеж и убийство мирных жителей солдатами, смерть под пыткой, убийство заложников, заключенных, военнопленных, соперников в борьбе за власть и др.). Помимо того надо помнить, что существовала и строгая сословная дифференциация: то, что разрешалось пред­ставителям высших сословий, запрещалось представителям низ­ших. Например, дуэль между аристократами не всегда разрешалась законом, но общественным мнением вполне оправдывалась; такой же поединок между крестьянами рассматривался как обыч­ное бытовое убийство. Две тысячи лет назад список кон­венциональных оснований для лишения жизни был намного длиннее, а на заре человеческой истории – в первобытную эпоху – запрещено было лишь убивать члена собственного рода, все остальное не возбранялось.

Таким образом, мы можем отметить, что по ходу истории список конвенциональных убийств (разрешенных законом или обычаем) постепенно сокращался и, видимо, будет сокращаться и далее, пока любая насильственная смерть не окажется под запретом. Это будет одной из важнейших социокультурных революций в истории (перемен в «социальных конвенциях»), и человечество очень постепенно, но неуклонно к ней идет.

Можно выделить несколько мотиваций убийства:

- эмоциональная – месть человеку, совершившему нечто, эпатировавшее моральные установки сограждан, или организации, совершившей подобное деяние, и чьи интересы этот человек олицетворяет;

- правовая – формально преследующая цель оградить сограждан от продолжения чьей-то преступной деятельности, но на самом деле, подталкиваемая общественным мнением к той же самой мести за содеянное (наглядным примером тому служит негласная установка полицейских всего мира на физичес­кое уничтожение преступников на стадии захвата на основании понимания того, что многие из них будут оправданы судом за недостатком улик или получат символическое наказание);

- культурная – основанная на понимании того, что вторжение иност­ран­ных захватчиков или захват власти революционерами приведут к серьезному нарушению системы социально-культурной иденти­ч­ности и куль­­­­тур­ных форм, господствующих в данный момент; отсюда порыв к соп­ро­тив­ле­нию и унич­тожению тех, кто несет заведомо неприемлемую культуру;

- политическая – физическое устранение наиболее опасных соперников в борьбе за власть;

- особым случаем политико-правовой мотивации является стремление к сокрытию правды, в тех случаях, когда она политически неудобна для властей (при этом уничтожаются и свидетели, и задержанные, и даже исполнители акции уничтожения).

Хотя в этимологии русского языка слова «право» и «правда» являются однокоренными, на самом деле, для права нет ничего более неудобного, чем правда. И это отнюдь не только наша ментальная особенность, хотя, наверное, в России, это приводит к крайним случаям преступности в среде сотрудников правозащитных органов.

Универсальным основанием для насильственного лишения жизни является специфика понимания и интерпретации в культуре того или иного народа и сословия понятия «справедливость». Все вышеприведенные мотивации так или иначе апеллируют к справедливости наказания посредством ли­шения жизни¹. Классической является установка, согласно которой преступник или противник, повинный в убийстве кого-либо, по справедливости тоже должен быть наказан смертью. Классический принцип «око за око». Помимо того на протяжении истории существовали (или существуют до сих пор) еще множество оснований для лишения жизни: политическая или сексуальная измена, религиозная или идеологическая ересь, борьба за власть, оскорбление личной или фамильной чести, воровство в особо крупных размерах, преступное неисполнение должностных обязанностей, личная неприязнь властителя или круп­- ного начальника и т.п. Как правило, и здесь латентно задействовано субъективное понимание справедливости.

В древности и средневековье действовало особое право «человека с ме­чом», т.е. воина². Он был наделен правом убивать любого человека более низкого статуса за любой проступок и даже по подозрению в дурных намерениях и, как правило, не нес за это никакой ответственности. Такое право существовало во всем мире со времен «военной демократии», наиболее полно было реализовано в рыцарском (самурайском) этосе и продержалось в обычаях Европы фактически до эпохи Просвещения, а на Во­с­­токе – до начала ХХ века. Ис­торически оно основывалось на том, что пока крестьяне пахали, аристократы – пировали; но когда начиналась война, сражаться и умирать на поле боя шли имен­но аристократы, пока крестьяне отсиживались в кустах. Поэтому право «человека с мечом» считалось справедливым обычаем.

В ХХ веке фактически такими же полномочиями обладали эсесовцы и гестаповцы в нацистской Германии и сотрудники госбезопасности в ленинско-сталинском СССР и иных коммунистических странах. В данном случае, разумеется, это право строилось не на соображениях справедливости, а только на политической целесообразности.

Вместе с тем, не следует забывать, что в культурах разных народов и сословий представления о справедливости и обоснованных формах ее осуществления (в частности наказания смертью) могут заметно различаться. В Китае было принято убивать неверных жен, а в Испании – их любовников; инквизиция казнила за контакты с дьяволом, а советское правосудие – за идейный уклонизм; в США предавали смерти за торговлю наркотиками, а в СССР – за валютные операции; дворяне вызывали на дуэль за недобрый взгляд, а крестьяне расправлялись за покос на чужом лугу¹.

Вместе с тем по ходу истории и по мере развития и распространения по миру про­свещенческих либеральных идей представления о справедливости и возмездии постепенно унифицировались, меняясь, как правило, в сторону отказа от идеи возмездия и смягчения наказаний.

Вопрос о «культуре лишения жизни» невозможно рассмотреть без анализа культуры исполнения наказания, т.е. профессиональной культуры палачей. В отличие от проституции, эту профессию действительно можно считать одной из древнейших, родившейся одновременно с первыми протогосударственными образованиями, властью и законами, запрещающими что-то, а соответственно и наказаниями за нарушение законов или обычаев.

Поначалу фун­к­ции палачей исполняли обычные воины, которые убивали жертву так же примитивно, как и врага на поле боя. Но когда казни стали отличаться от простого убийства и превратились в квалифицированные пу­б­личные процедуры, выяснилось, что для этого требуются и особо квалифицированные специалисты¹. Надо сказать, что высоко профессиональные па­лачи встречались сравнительно редко и ценились бук­вально на вес золота. Хо­тя они быстро становились весьма состоятельными людьми (плата за подобный «труд» была довольно большой), но освоение столь высокого «искусства истязания и умерщвления» оказалось очень трудным делом. В этом «искусстве» лишь очень немногие достигали подлин­ных высот. Отдельные высококва­ли­фицированные палачи получали и международную известность. Случалось, что прославленного палача приглашали за большое вознаграждение за границу для свер­шения особо квалифицированной казни. Например, для казни Марии Стюарт был выписан особый палач из Франции. Марию, как бывшую французскую королеву обезглавили мечом (по-французски), а не топором (как это было принято в Англии).

В принципе палач должен был:

- владеть несколькими десятками способов пытки;

- быть хорошим психологом и быстро определить, чего жертва боится больше всего (человек нередко дает показания не столько от боли, сколько от страха перед предстоящим истязанием);

- квалифицированно составлять сценарий пыток и применять эти пытки так, чтобы жертва не умерла до казни (или, наоборот, умер­ла на допросе, если ставится такая задача);

- с равным совершенством владеть несколькими способами казни;

- совершать процедуру казни «ювелирно» точными действиями, чтобы не при­чинять жертве лишних мучений или, наоборот, сделать казнь предельно мучительной, если этого требовал приговор или власти¹.

Палачей, владеющих своим «искусством» на высоком уровне, явно не хватало, а с учетом того, что по всему миру ежедневно совершались тысячи казней (одна Святейшая инквизиция могла «похвастаться» несколькими сотнями аутодафе в день²), то большинство казнимых принимали смерть из рук неумелых палачей, что сопровождалось ужасными мучениями. Очень нагляд­но эту ситуацию обрисовал Алексей Толстой в романе «Петр Первый», когда в день стрелецкой казни царь обязал всю боярскую думу исполнять функции палачей при том, что многие из бояр были уже глубокими стариками, а некоторые (думные дьяки) и ору­жия в руках никогда не держали³.

Проще решался вопрос с казнями на войне. Здесь исполнителями были профессиональные воины, хорошо владе­ющие оружием. Да и форма лишения жизни тут мало отличалась от обычной гибели в бою. Характерно, что в Европе в позднем средневековье в палачи обычно шли бывшие ландскнехты⁴.

Важным аспектом «культуры лишения жизни» является вопрос о степени ее жестокости, мучительности или, напротив, сравнительно не мучительным формам. Я прошу прощения у читателя за то описание ужасов, которое последует ниже. Благодаря художественной литературе последних веков, у евро­­­пейцев сложилось представление о том, что по способам убиения Восток от­­личался особой жестокостью. Это очевидная иллюзия, основанная на том, что мы знаем историю не по документам, а в основном по романам и фильмам. На самом деле сопоставление вырывания сердца из груди живого человека (ацтеки XV-XVI вв.), сожжения на медленном огне (средневековая Европа), «раздирки» человека четырьмя конями (средневековая Русь), сдирания с живого человека кожного покрова (му­сульманский Восток), сажания на кол (Турция и Крымское ханство в XIV-XVIII вв.), напаивания человека водой до разрыва внутренностей (древний Китай), бросания жертвы на растерзание львам (древний Рим) или крокодилам (Нигерия в период колонизации) и многих иных способов придания мучительной смерти¹ не говорит нам об особой же­с­токости одних народов и гуманности других. Представляется, что в этом во­просе все были примерно равны.

В конечном счете, все упиралось в то, сколько человек требовалось предать смерти одновременно. Чем больше, тем более примитивным и менее мучительным способом это делалось. Вместе с тем, действовали и некоторые иде­­­­ологические принципы. Христианская церковь, например, стремилась ка­з­нить, не проливая крови, и потому сжигала свои жертвы на кострах. Количество сожженных за пять веков только в Западной Европе и Латинской Аме­рике оценивается в 50 000 человек². Но эта казнь и не требовала особой квалификации от исполнителей.

Начиная с эпохи Просвещения, встал вопрос о том, что, если казни и нельзя избежать, то человечнее совершать ее наименее мучительным способом. Первым опытом изобретения относительно не мучительной «машины смерти», было появление гильотины во Франции в конце XVIII в. (в отличие от неопытного палача, здесь обезглавливание производилось автоматически, за долю секунды и без каких-либо накладок). В некоторых других странах считалась самой гуманной смерть от повешения, хотя при этом довольно частыми были технические неудачи. В военной среде было распространено обезглавливание мечом, но поскольку здесь многое зависело от сноровки палача (неумелый палач часто не мог сделать это одним точным ударом, чем при­чи­нял жертве чрезвы­чайные мучения), то европейс­кие военные пришли к идее каз­ни посредством расст­ре­ла как самой благородной и не мучительной. Постепенно в большинстве стран расстрел стал наиболее распространенной фор­мой казни (скорее по соображениям технической простоты), хотя кое где придерживались и национальных традиций (например, в Испании гароты – механизма для удушения в положении сидя, а во Франции гильотина применялась публично до середины 1950-х гг. и была отменена только де Голлем).

Наши представления о театрализованной форме расстрела (когда взвод солдат расстреливает при­говоренных, поставленных у каменной стенки), давно уже заменены гораздо более примитивной (и, возможно, психологически менее страшной) процедурой выстрела в затылок из пистолета человеку, заводимому в специальную камеру. Впрочем, по советским законам, перед казнью прокурор официально зачитывал жертве приговор, так что человек уже знал, куда и зачем его повели.

Дальше других в поисках сравнительно не мучительного способа казни пошли США, где в начале ХХ века был придуман электрический стул (надеж­ный как гильотина), а в конце века в некоторых штатах пришли к казни путем инъекций: сначала успокаивающей, затем – усы­­пляющей, а потом – спящему – инъекции, останавливающей сердце. В основе этого решения лежало издавна известное мнение о том, что в равной степени мучительной является как сама смерть, так и приготовление к ней (например, конвоирование к месту казни, технические процедуры приготовления на месте, осуществляемые в присутствии осужденного). Вариант с инъекциями снимал мучительность и того, и дру­­­­гого.

Но здесь мы сталкиваемся с другой стороной дела. Часто степень мучительности казни устанавливалась самим приговором (или пожеланиями власти), что обычно определялось не степенью виновности казнимого, а желанием произвести более сильный эффект на публику, сильней устрашить ее. А то, что длительные приготовления к казни нередко сводили приговоренного с ума, было заведомо просчитанной частью процедуры (трудно сказать: актом милосердия или еще большей жестокости).

Видимо, и палачи при совершении казни испытывали неко­торый стресс. Характерный пример. Г.Гиммлер в 1942 г., посещая с инспекцией части СС в Минске и присутствуя при массовом расстреле населения, упал в обморок. Именно после этого были изобретены знаменитые газовые камеры (душе­губ­ки), которые должны были уберечь убийц от чрезмерных эмоциональных расст­ройств¹.

Понятно, что в любом случае радикальное решение этого вопроса состоит в отмене смертной казни вовсе – пути, по которому уже пошли большинство европейских стран и в том числе Россия.

* * *

Таким образом, выявляются четыре основных социокультурных основания насильственного лишения жизни:

- возмездие (обычно в виде казни);

- уничтожение уничтожителя (война);

- политическая или экономическая конкуренция (с убийством соперников);

- устрашение населения (публичность казней и террор).

Позволю себе еще раз вернуться к словам Н.Лумана о том, что насилие применяется в виду нехватки власти². В этой связи можно привести такое показательное сравнение. Наполеон Бонапарт за 15 лет положил на полях сражений несколько миллионов человек, завоевывая Европу. Но к репрессиям на захваченных территориях прибегал крайне редко, поскольку власть его была фактически безгранична. Напротив, Иосиф Сталин ежегодно репрессировал тысячи людей, поскольку его лич­­ная власть была предельно неустойчивой, и он почти никому не доверял, ибо сам мог пасть жертвой заговора в любой момент, единожды нарушив принцип оли­гархического правления, введенный еще Лениным. Как ни парадоксально, но личная власть Адольфа Гитлера была более устойчивой, пос­кольку строилась на пер­сональ­ной харизме, а не на поруганных заветах отца-основателя; масштаб внутренних репрессий нацистов не сопоставим со сталинским (речь идет не о завоеванных странах, а о самой Германии), и режим сгубила главным образом военно-стратегическая без­дарность фюрера.

И все же следует помнить, что большинство погибших на полях сражений приходится на последние два века (особенно, начиная с середины XIX), главным образом, по причине технического усовершенствования оружия и при­дания ему свойств массового поражения. До этого число жертв репрессий, криминальных или политических убийств существенно превосходило во­ен­ные потери. Предполагается, что в XVI в. число казнимых примерно втрое превышало число убитых на войне¹. Т.е основными социокультурными основа­ниями для убийства были возмездие и борьба за власть, а в числе самих убийств имело место абсолютное преобладание индивидуального выбора жертв. Эта еще одна тенденция изменения «культуры лишения жизни»: от ин­дивидуального выбора к массовому уничтожению и от персонального наказания (возмездия за что-то) к демографическому истощению противника. Т.е. «культура лишения жизни» все меньше базируется на принципе справедливости (пусть и субъективной) и все больше – на политической целесообразности. Надо заметить, что именно в XVI веке эта перемена и произошла (Варфоломеевская ночь или опричнина Ивана Грозного могут служить наг­ляд­ным примером подобной перемены).

Можно привести список наиболее значимых человекоубийц до ХХ века (поскольку технические возможности средств уничтожения людей в ХХ веке уже не позволяют проводить корректные сравнения). Создание исчерпывающего списка врагов рода человеческого нам пока не под силу. Я не буду приводить данные из истории древнего мира, типа «избиения младенцев» царем Иро­дом или истребления целых народов персидскими царями Ксерксом и Дарием, а так же данные по жертвам турецких завоеваний, историческая достоверность которых сомнительна. Точно так же сомнительны и подсчеты потерь в войнах, ведшихся Китаем и монголами. Арабские завоевания и Крестовые походы были умеренно кровопролитными.

Тем не менее, назвать некоторых неординарных человекоубийц я могу.

Во-первых, это предводитель крестового похода против альбигойцев (XIII в.) граф Симон де Монфор, автор знаменитой фразы «Убивайте всех под­ряд. На том свете Господь отберет своих»¹. За два года он вырезал почти половину населения Южной Франции (населенную гораздо плотнее, чем вся остальная Европа). По меркам того времени, когда даже в крупных сражениях погибало не более 200-300 человек, это произвело большое впечатление на современников.

Во-вторых, это среднеазиатский полководец Тимур Тамерлан. С учетом технических возможностей оружия XIV века число жертв его военных кампаний в процентном отношении к населению стран, с которыми он воевал, заметно превосходит успехи Гитлера (пожалуй, только Польша по проценту потерь в годы II мировой войны может сравниться с масштабами Та­мерлана). Впрочем, предполагается, что большинство жертв Тамерлана соста­в­ляли не враги, уби­тые на поле боя, а военнопленные, которых он, как правило, истреблял поголовно, и мирное население, которое вырезалось целыми рай­о­на­ми (в этом он не очень отличался от Гитлера). Но Тамерлан был еще и великим архитектором, любившим возводить постройки из отрезан­ных голов.

В-третьих, это вождь ацтеков Монтесума (первая половина XVI вв.), который лично совершал обряд человеческих жертвоприношений (знаменитая процедура вырывания сердца из груди). Предполагается, что за 17 лет правления он своими руками убил что-то около 30 000 человек (в среднем по 5 еже­дневно). Возможно, что по числу убийств своими руками Монтесума не имеет соперников в истории (даже среди палачей).

В-четвертых, это русский царь Иван Грозный. Число жертв его репрессий точно не подсчитано, но по урону, нанесенному русскому народу в процентах от общей численности (при учете отсутствия современных механизированных средств массового истребления, т.е. когда каждую жертву нужно было убивать отдельно), по оценкам историков, царь Иван истребил примерно 20% населения страны и по этому показателю сопоставим со Сталиным.

В-пятых, это вождь английских индепендентов Оливер Кромвель. С размахом его репрессий (как в Англии, так и особенно в Ирландии) не могли потягаться ни крестоносцы на Во­с­токе, ни Святейшая инквизиция в Европе и Америке, ни французские якобинцы. Пожалуй, только Ивана Грозного можно поставить в один ряд с Кромвелем.

В-шестых, это «присоединитель» Украины к России Богдан Хмельницкий. Его знаменитый «освободительный поход на Западную Украину» обошелся польскому и особенно еврейскому населению края примерно в полмиллиона жертв. Конечно, это не пер­­вый случай еврейского геноцида. Но изгнание евреев из Палестины при Тите Флавии в I веке н.э., еврейские погромы в средневековых Германии и Франции, изгнание морисков из Испании в XV веке – по числу уничтоженных людей даже близко не сопоставимы с этим. Для середины XVII века, это было цифрой, пре­вос­хо­дящей да­же смертность от эпидемии чумы (в масштабах одной страны).

И, наконец, в-седьмых, это французский император Наполеон Бонапарт. За 10 лет (1805-1815) он истребил в войнах со всей Европой четверть населения Франции, т.е. каждого второго мужчину (число иностранных жертв не подсчитано). По техническим возможностям оружия того вре­мени – это чудовищно много. С его военной активностью может сравниться только Тамерлан. Но Бонапарт реабилитировался перед историей, написав Гражданский кодекс, который и поныне лежит в основе всех демократических конституций¹.

В конечном счете, и возмездие, и политическая целесообразность в равной мере морально отвратительны; и никакого нравственного прогресса по хо­ду истории в этом вопросе не произошло. Впрочем, по моему мнению, нравственный прогресс истории вообще не свойственен.

Другое дело, что выстраивается чисто рациональное понимание уникальности и бесценности каждой человеческой жизни, необходимости сохранения ее как носителя знаний и информации, что уже ведет к отвержению идеи возмездия (по крайней мере, путем убийства), но пока еще бессильно против идеи политической целесообразности. Можно надеяться лишь на то, что процессы глобализации, радикально понижающие значимость политических средств уп­ра­в­ления, приведут к возобладанию информационных путей упорядочения жизни, что знание станет дороже власти, и это снимет с повестки дня проблему уничтожения людей по политическим мотивам.