книги / Собачий бог
..pdfми, и глядел в едва различимое, полностью заплывшее льдом окошко.
В избушке было холодно. Иней лохмами свисал из уг лов, ледяным потоком стекал с подоконника, бородатился из невидимых щелей в потолке, — там, куда было выведено железное колено дымохода.
Степка был болен. Но знал, что эту болезнь могут вы лечить лишь холод и голод.
Эту избушку построил его дед, которого тоже звали Степкой. А до этого здесь стоял шалаш, в котором жил прадед Степки, шаман Айго. В те времена племя Белого Колты было многочисленным и свободным. Его угодья простирались от верховьев Кети до Каза, а охотники смело ходили и на восток, добираясь до земель Велико го Энка, и на запад — до матушки Оби.
Теперь все не так. Теперь не осталось никого из роди чей, и даже никого, кто еще мог бы поговорить со Степ кой на родном языке. Последней была охотница Впе- ред-Идущая-Крылатая. Но ее никто так не называл, да никто и не знал ее настоящего имени. Для всех она была Катькой Буратаевой, одинокой вдовой, жившей в глу хомани, где человеческого следа не встретишь. У нее были избушка и несколько охотничьих заимок. По вре менам она выходила из тайги, приносила шкурки собо лей и белок, покупала соли, спичек, керосину, охотни чьих припасов, муки — и опять исчезала на несколько месяцев.
Ее дети разъехались кто куда. Младшенькую, Маришку, видели в аэропорту Верхневартовска. Там она жила, выклянчивая у пассажиров и летчиков выпивку. Пила все, что давали. И хорошо, когда давали одеколон: а то пошутят — такого поднесут, что глаза на лоб полезут. Она пила и денатурат, и даже однажды — ацетон. Уполз
ла в болота, начинавшиеся почти сразу за поселком авиаторов, отлежалась там, оклемалась, — и опять по явилась на привокзальной площади. Живучая, однако.
Скоро и она умрет. Старшие-то давно, видно, сгину ли, ушли в Нижний мир. Весь народ Колты ушел туда. Никого не осталось... Один Степан еще и помнит, знает про Время Торума. И это время закончится на нем.
Тогда земля перевернется, поменявшись местами с не бом, и живые станут мертвыми, а мертвые — оживут.
Так думал Степка, кряхтел, ворочался в бессонные ночи и знал — все это может быть, а может и не быть. Совсем другое все стало. Мир другой. Речка другая. Рыбы попадаются с тремя глазами, двухголовые.
А дичь в тайге бьют со страшных крылатых машин. Бьют, матерясь, ничего и никого не жалея. Степка знал, что когда наступит конец времен, этих людей ничто не спасет. Их души будут заслонены душами страшных жи вых машин, механизмов. Всех, которые вгрызаются в зем лю, достают ее живое черное нутро, качают его, выплес кивая на тысячу шагов вокруг. Всех механизмов, которые валят живой лес, губя бессмертные души деревьев. Тени машин упадут на тени умерших людей, пришедших в тай гу не с миром. Заслонят их. И не станет живых душ.
Может, так будет. А может, и нет.
Надо было приготовиться к последнему плаванию. Разрезать штаны, навязать узлов, таких, чтобы нельзя было развязать: на мертвецах когда-то крепко-накрепко завязывали одежду, чтобы душа его не смогла выйти из тела, вернуться в Средний мир и бродить неприкаянной, пугая живых.
Но сил не было.
Вздыхал Степка и понимал одно: смерть приходит, однако.
Черемошники
—Але-он! Але-он! Але-он!.. — заунывно слышалось с улицы.
—Слышишь? — сказала баба. — Опять твой жених пришел.
—Ну и что, — сказала Аленка.
Баба помолчала. Раскатывала тесто на пирожки. Се годня выходной, к вечеру дети приедут с семьями, угос тить надо будет.
—Але-он! Але-он!.. — заунывно звал мальчишеский голосок.
—Ну чего кричит... Выйди к нему, что ли.
—Не пойду, — сказала Аленка; она рисовала фломас терами картинку, сопела, вытягивала язык от старания.
—О-ох, художница... — вздохнула баба.
—Але-он! Але-он!.. — глухо ныло за окном.
—Да чтоб ты пропал! — не выдержала баба. — Иди скажи, что не выйдешь — а то ведь до вечера звать будет.
Аленка послюнила фломастер, старательно подрисо вала зайцу усы и вздохнула:
—Сейчас скажу.
Она отставила рисунок, критически оглядела его.
—Ох, художница! — уже сердито сказала баба. —
Ипальцы все вымазала, и нос... Вон, даже язык синий!
—Ну и что, — сказала Аленка. Выпрыгнула из-за сто ла и побежала в комнату, к окошку, выходившему на улицу.
—Ай-яй-яй... — проворчала баба вдогонку. — Хоть бы нос вымыла — жених-то увидит!
—У него у самого сопли висят! — крикнула Аленка и прилипла носом к стеклу.
За оградкой палисадника, в сугробе, стоял мальчик. Увидев Аленку, засветился от радости, втянул носом бе лую соплю, поправил сползавшую на глаза шапочку.
—Аленка! — закричал обрадованно. — Выходи!
—Не выйду! — крикнула Аленка и даже головой по мотала — косички разлетелись в разные стороны.
—А чего? — обиженно спросил мальчик.
—Не хочу!
Он снова шмыгнул носом, вытер его рукавицей.
— Выходи. На Джульке покатаемся...
Аленка скосила глаза: Джульки не было видно. Да и вообще на дороге никого не было, только за соседским забором хрипло лаял Малыш.
—Але-он! — завел свое жених. — Выходи-и!.. Аленка вздохнула. Делать все равно было нечего.
—Ладно, выйду! — крикнула она и погрозила фиоле товым, выпачканным фломастером пальчиком. Это она показала, чтобы Алешка высморкался. Алешка опять засветился, снял рукавицу и закричал радостно:
—Выходи! Я счас! — и побежал куда-то вбок — навер ное, запрягать Джульку.
** *
Джулька был здоровенной беспородной псиной, куд латой, неопределенно-коричневой масти. Грозный с виду, с тяжелым, хриплым басовитым лаем, он, бывало, пугал прохожих чуть не до обморока. Пугал — и наслаж дался. Это была его собственная игра: лежать под забо ром тихо-тихо, прислушиваясь. Пропустит своих, зна-
-комых, пропустит бомжа по прозвищу Руль-Пятнадцать, который на зиму остался у здешних цыган в работниках, — а как услышит чужие, торопли вые, не слишком уверенные шаги, тут же морду высунет
над хилыми досочками забора, да как рявкнет мощным басом!
Прохожих словно сбивало с ног. Спотыкались, отлета ли к противоположной стороне горбатого переулка, а то и падали. И тогда Джулька, не скрываясь, с наслажде нием начинал лаять — и словно голос треснутого коло кола разносился над переулком: «Бу-ух! Бу-ух!»
Никто из чужих, конечно, не знал, что Джулька со всем не кусался. Честно говоря, ему и лаять-то было лень. Но он знал, как действует на людей его лай, а осо бенно — если он высовывал над забором жуткую, огром ную кудлатую голову.
Катать Алешку он не любил. Но катал, понимая, что такова уж его собачья судьба. А вот Аленку... Она была легкая, невесомая. Она нежно щекотала его за большим, как у медведя, ухом, — и он летел, грозно порыкивая на встречавшуюся на пути разную собачью мелочь, а Аленка сзади визжала и то и дело падала с санок в сугроб. Тогда Джулька, пролетев вперед, останавливался, падал на брюхо, и молча ждал, когда Аленка выберется из суг роба и снова угнездится в санках.
* * *
Аленка выбежала в переулок. Перед ней, виновато втя нув голову в плечи, в своем кургузом пальтишке, из ко торого он давно уже вырос, стоял Алешка.
— А Джулька где? — спросила она.
Алешка длинно шмыгнул, втягивая в ноздрю отвис шую соплю и сказал:
—Заболел Джулька.
—Как заболел?
—Ну так... Лежит и молчит. Я его и хлебом кормил, и сахар дал, — он только отвернулся.
Аленка строго посмотрела на своего «кавалера». По правила на нем криво сидевшую вязаную шапочку. По думала и строго сказала:
— Пойдем посмотрим!
И зашагала вперед. Алешка плелся сзади, шмыгая но сом и как-то по-стариковски покряхтывая.
Джулька — невероятных размеров кудлатый пес — ле жал в стайке, на старом половике.
—Его сюда папка перевел, — шепотом пояснил Алеш ка. — В будке-то холодно, вот он и перетащил.
Он шмыгнул носом и добавил почему-то:
—Один-то я бы не смог.
—Ты папку просил? — спросила строгим голом Ален ка, поглаживая громадный лоб Джульки.
—Ну. Долго просил. Он даже в меня поленом кинул.
Матерился — страсть. А потом пошел посмотреть. Ви дит — подыхает собака-то. Ну ему жалко и стало.
—Надо было врача вызвать, — тем же строгим голо сом сказала Аленка. — Он ветеринар называется.
—Вете... ранар? — удивился Алешка.
Подумал, шмыгнул.
—Не. Соседи обсмеяли бьк В прошлом году у Хоничевых Кабысдох сам сдох, безо всякого этого ветаранара.
—Ве-те-ри-нар! — строго повторила Аленка.
—Ну... Я и говорю... — кивнул Алешка. Ненадолго за думался, наклонив голову набок.
—Вообще-то, папка у меня добрый, ты не думай, — зашептал Алешка. — Даром что дровами кидается. Ну, или выпьет когда, придирается.
Аленка оглядела уютную стайку.
—Я ему это... старого сена с чердака притащил. Чтоб мягше было. А сено осталось, еще когда папка коз дер жал. Я однажды вечером поссать побежал — а мимо
стайки же. А тут луна. Гляжу — из стайки чертова морда глядит! Черная, рогатая, с бородой! Козел, значит. Вы сунулся — и глядит!
Он поежился, шмыгнул, неумело приспосабливаясь, следом за Аленкой, поглаживать могучий лоб Джульки, покрытый вялой мокрой шерстью.
—В общем, до сортира я тогда не добежал, — честно добавил он.
—Да ладно тебе про козлов-то... — поморщилась Аленка.
Наклонилась к Джульке совсем низко, заглянула в сле зящиеся глаза. Пес через силу попытался лизнуть ее в руку.
Аленка склонилась еще ниже. Алешка подумал — она его целует. Потом понял — шепчет что-то. Он молчал — боялся, что помешает.
Внезапно по огромному телу пробежала судорога. Пес вытянулся, задние лапы заскребли по соломе.
И вдруг затих.
—Помер! — ахнул Алешка. Открыл рот, и по лицу его, смешиваясь с соплями, побежали слезы.
Аленка еще раз погладила недвижимую голову пса. Де ловито поднялась, оглядела собаку.
—Ты его не корми пока. Только воду на ночь оставь, — сказала строго.
—Чего? — слезы у Алешки мгновенно высохли.
ААленка уже выходила из стайки в светлый снежный день веселой деловой походкой.
Алешка заторопился за ней.
—Чего ты сказала-то, а? Он же помер, а?
Аленка повернулась к нему.
— Он живой. Только поспать ему надо, одному побыть. Он сейчас там, в другой стране, где мертвые собаки.
Алешка раскрыл рот и глаза так широко, как не рас крывал никогда в жизни.
— Игде? — шепотом спросил он.
Аленка мельком взглянула на него, покачала головой.
— Не знаю. Но к утру Джулька обязательно вернется. Так что воду поставь, и папке накажи в стайку не захо дить. Даже если услышит что-то.
—Ну да! Послушает он! Увидит — мертвый и на по мойку за переезд стащит...
—А ты ему скажи, чтоб не трогал. Скажи, пусть завтра стащит! Ты говорил, он у тебя добрый.
—Ага, добрый... Как поленом огреет...
—Папки должны быть добрыми, — наставительно сказала Аленка.
Они уже вышли за ворота и брели по переулку, горба тому от сугробов.
—Вот у меня папка — добрый.
Алешка опять удивился.
—Так у тебя же нет папки! Слышь? Мне мамка го ворила!
—Папки у всех есть, — сердито отозвалась Аленка. Алешка неуверенно согласился:
—Ну да, конечно... Только они потом иногда деются куда-то.
—«Деются»! — передразнила Аленка уже совсем сер дито. — Мой папка никуда не делся. Он... он... Он на войне, понял?
—Понял! — радостно подтвердил Алешка, хотя ниче го не понял: но простой и жуткий аргумент, что папка Аленки, оказывается, на войне, огрел его по голове не хуже того самого полена. — А я-то все думаю; и куда твой папка делся? Как летом тебя сюда привез, — так и с кон цом. Поминай как звали.
—Ладно, — Аленка вздохнула. — Я домой пойду. Баба хватится — искать выйдет.
И пошла в своей продранной на локте фиолетовой курточке, которая уже стала ей короткой. Тонкие ножки осторожно и плавно переступали по белому снегу.
—Слышь! — крикнул Алешка. — А Джулька точно живой?
—Точно, — кивнула она на ходу.
Алешка замолчал и стоял, глядя ей вслед, забыв под тереть нос. Потом почесал затылок, сдвинув на лоб вя заную шапочку.
— Так вон что, — сказал самому себе. — Она, значит, ведьма, что ли?..
Постоял в раздумье, ничего не решил, но, осененный многими новыми и важными мыслями, побежал домой.
Нар-Юган
В этот момент далеко на севере, за белыми ледяными болотами, в нетопленой избушке очнулся старый охот ник Степка. Он открыл глаза, видевшие только что кар бас, полный мертвых людей — карбас плыл по черной таежной реке в страну последней охоты. И он сам, Степ ка, сидел в этом карбасе.
Но это были не сами люди, а только их души, которые временно отделились от тел. Они плыли к Торуму ис просить у него позволения пожить еще немного.
Наверное, ему, Степке, Торум это позволил. Потому что Степка внезапно очнулся.
Очнувшись, закряхтел, поворачиваясь набок. Злые звез ды глядели в заросшее льдом окошко. Степка дотянулся до бадейки, разбил ковшом лед и напился сладкой холод ной воды. Тут же захотелось есть — до судорог в животе.
«Надо вставать, однако, — подумал он. — Котел на огонь ставить, мороженую рыбу варить...». И тут же за былся тяжелым, без сновидений* сном.
** *
Апо белому редколесью бежал худой кудлатый пес. Он внезапно остановился, поднял обросшую инеем морду к холодной луне и завыл.
Ему никто не ответил: волков в этих гиблых местах ни когда не было, а охотники с собаками сюда не заходили.
Черемошники
В темной стайке, согретой горячим влажным дыхани ем, спал, положив львиную голову между огромных лап, Джульбарс, или попросту — Джулька.
* * *
За переездом, там, куда уводила тупиковая железно дорожная ветка, под насыпью, была огромная помой ка. Рельсы заржавели, в тупике стояло несколько тоже ржавых колесных пар. Это место, вдали от автомобиль ной трассы, облюбовало окрестное население под по мойку. Везли сюда все, вплоть до содержимого выгреб ных ям. Когда ямы переполнялись, зимой их выдалбливали ломом, грузили в металлические коры та, прибитые к санкам и, чаще всего по вечерам, везли за переезд.
Повез однажды санки с кучей смерзшегося добра и бомж Рупь-Пятнадцать, зимовавший в цыганской избе. Доехал, мечтательно поглядывая в звездное небо и, оп рокидывая корыто, внезапно увидел человеческую руку. Рука казалась живой и теплой — обнаженная, с полусог