новая папка 2 / 20298
.pdfАд. Поэма в трех песнях. (Подражание Данте)
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Едва ли стих, которым пишут оды, Посланья "к ней", к трем звездочкам, к луне, Стих, мелкий льстец и раб вчерашней моды,
Сумеет людям передать вполне Картину ада, нынешнего ада, Куда спуститься вздумалося мне.
Певучих рифм для этого не надо; Тут воплями и скрежетом зубов, Шипением раздразненного гада
Откликнуться в рассказе будь готов...
О муза робкая! хоть на минуту Забудь свой пол, стыдливости покров,
И загляни со мною в глубину ту, Где не один знакомый нам земляк Стал осужден гореть подобно труту.
Я несся в ад, и несся быстро так, Держась рукой за крылья Люцифера, Что не видал, как вдруг исчезнул мрак,
И предо мной разверзлася пещера, За ней другая, третья... целый ряд.
Метнулась в нос струей зловонной сера,
А под ногами огненный каскад Ревел и прыгал. Далее, спустились
Мы в глубину, центральный самый ад,
Где жар такой, что волоса дымились
Ищеки трескались на части. Вдруг Передо мною тени закружились,
Ия увидел сотни чьих-то рук,
Простертых вверх. Я смело крикнул: "Кто вы?" И повторило эхо этот звук;
В огне кружась, завыли дико совы, И вопль теней, крутящихся в смоле, Меня смутил. Картины были новы.
Палим огнем в кровавой этой мгле, Где что ни шаг - то тень, то стон собрата, Я прислонился с ужасом к скале,
А вкруг меня скакали чертенята, Дрались, кувыркались на голове,
Прося хоть "грош на бедность". Так когда-то
За мной гонялись нищие в Москве, С припевом старым: "дайте медный грошик Убогой сироте или вдове..."
Истало жаль мне этих адских крошек, Но им едва я горсть монет швырнул, Они слились в визжаньи диких кошек
Ивскрыли пасть, как тысяча акул;
За дележом рассыпанной монеты Уж свалка началась, но Вельзевул,
С которым в ад низвергся я с планеты, Махнул жезлом - и эта сволочь вмиг Рассыпалась и спряталася где-то.
Вдруг долетели к нам - ужасный крик, Ругательства и треск славянской брани. "Иди вперед, - сказал мне проводник, -
В пещеру ту посажены славяне..."
- "О, к ним скорей!.." И, к землякам спеша, Я много встреч сулил себе заране.
Вошли. Едва шагнул я, чуть дыша, В огне, в дыму, как где-то близко, рядом, Завыла чья-то падшая душа.
При встрече с ней попятился я задом: Погружена в шипящий кипяток, Бранилась тень и задыхалась смрадом,
А с вышины ей в рот лился поток Прозрачной влаги, внутренность сжигая. Кто был тот грешник - я признать не мог,
Но на меня, проклятья изрыгая, Он бросил взгляд - и взгляд был зол и дик, Как будто представлял ему врага я.
"Прочь от меня! я - русский откупщик! Пью голый спирт, питаюсь скипидаром, Мой рот сожжен, изорван мой язык,
Мне в чрево льют напиток адский - даром, Но если б в мир я вырвался опять - Поил бы вас всё прежним полугаром".
Иголый спирт он начал вновь глотать С гримасой отвратительной и зверской...
Я далее стал ад обозревать
Иподошел к какой-то яме мерзкой, Откуда грешник звал меня: "сюда!" -
Ивдруг за плащ схватил рукою дерзкой.
Увы! я в нем узнал не без труда Известного мне прежде бюрократа, Для женщин труд бросавшего всегда,
В pince-nez, в бобрах, по Невскому когда-то Искавшего то устриц, то интриг, С Борелем бывшего всю жизнь запанибрата!..
Ты в ад попал, изящный мой старик, Где устриц нет, где нет белья и фрака!.. Хоть за душу хватал мне старца крик,
Но так силен был запах аммиака, Такая вонь из ямы поднялась, Что мимо я бежал, и гений мрака
Мне указал на тень: она вилась И ползала, влача на плечах груду
Тяжелых слитков золота, рвалась,
Но, ношею приплюснутая в слюду, В почтовый лист, опять стиралась в прах. "Тень грешника! тебя я не забуду!
Пусть злая казнь твоя пробудит страх Корыстолюбца, жадного к аферам, Всегда, как ты, тонувшего в долгах
Илезшего в карман акционерам. Сиди же тут и золото лижи!!."
Ия пустился вслед за Люцифером.
Вдруг гнусный призрак вырос. "О, скажи, Кто ты, ужасный грешник, и откуда?
Но стой! Свой лоб закрытый покажи!
На лбу написано: "предатель и Иуда". Кто ж ты такой? смолою залит рот, Чтобы донос не выползал оттуда,
И уши срезаны..." Стонал Искариот, Сжав кулаки и топая ногами.
С его лица бежал кровавый пот,
Но он не мог пошевелить устами.
"Кто ж ты?" - я вновь допрашивал. В тот миг Он начал знаки делать мне руками;
Я отскочил, я лишь тогда постиг, Что встретился с знакомым лицемером, И вслед ему проклятья бросил крик:
"Будь проклят ты! пусть станет всем примером Казнь лютая! терзайся и лежи!"
И я опять пошел за Люцифером.
А вкруг меня вставало царство лжи В дыму костров, которые не гасли...
Там плавали распухшие ханжи
Одной семьей в кипучем постном масле; Там в грудь певца вселился наглый бес И заставлял - из злости ль, из проказ ли -
Его тянуть всю вечность ut diez; Без отдыху трагический ломака
Ревел, как Лир, попавший ночью в лес;
Там, рук лишен, кулачный забияка, Скрипя зубами, в пламени скакал: Ему везде мерещились - то драка,
То уличный классический скандал; Там лихоимцев мучалися орды, Там корчился мишурный либерал,
Которым все мы прежде были горды; Там в рубище скорбел парадный фат,
Искромностью страдали Держиморды...
Ис трепетом блуждал вокруг мой взгляд: Везде с бичом стоял незримый мститель. "Но тут еще не весь славянский ад, -
Докладывал мне мой путеводитель. - Здесь есть отдел "Литературный мир", И на него взглянуть вы не хотите ль.
Там звук цитат, бряцанье русских лир, Занятие ученых, журналистов Даст тему вам на несколько сатир..."
И тут мой бес, как адский частный пристав, Открыл мне вход, и я увидел вдруг Пристанище родных экс-нигилистов.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
О муза! выдумай особый звук, Чтоб ад чадил сквозь каждую цертину,
Чтоб каждый стих был криком тяжких мук
И передал, хоть в очерках, картину, Которая в аду открылась мне, Когда явился я на половину
Писателей, томящихся в огне, Под сводом тартара. В минуты эти
В моем мозгу мелькнул, как в смутном сне,
Картонный ад, ад Роллера в балете, Где бес наряженный выделывает па, Где чертенят, приехавших в карете,
По сцене бегает неловкая толпа И вверх летит по блоку, на веревке,
Звезда танцовщиц русских Петипа -
В короткой юбочке, в классической шнуровке. Тот детский ад стал для меня смешон, Как платье королевы на торговке...
Я чуть дышал. Был воздух раскален
И- как сургуч растопленный - жег тело; Поток огней бежал со всех сторон,
Ия едва вперед шагнул несмело,
Вдруг чьи-то зубы в ногу мне впились, Так, что нога от боли посинела;
Передо мной два трупа поднялись И стукнулись затылками: их спины
(Мысль адская!) между собой срослись.
Конечно, бес нашел к тому причины, Недаром он логичнее людей...
Один из двух был стар; его седины
Торчали вверх, как чёлки лошадей.
То был творец покойных "всяких всячин", Землей давно оплаканный Фаддей.
Но кто ж другой? Приземист и невзрачен, Он так взглянул, оскалясь, на меня, Так рот раскрыл, что был я озадачен.
Людей, и дьявола, и смрадный ад кляня,
Он возопил: "Земля и ад - всё то же, И в полымя попал я из огня. {*}
Как на земле, меж адской молодежи Я нигилизм, Базаровых нашел,
Волненья здешние с людскими так же схожи,
Пожары те ж, и тот же есть раскол...
Но лишь одним земля мне краше ада, Одна беда здесь хуже всяких зол -
Здесь клеветать нельзя... Одна отрада Была мне в жизни: это клевета, Язвившая смертельным жалом гада, -
Иу меня та сила отнята!.."
Ивзвыла тень, с рыканием шакала,
Ипена показалася вкруг рта,
А рядом группа новая вставала:
В чаду зловещих, красных облаков, Где бездна пасть широко разевала,
На берегу одном стоял - Катков, А на другом - Леонтьев. Вскинув руки,
Они рвались друг к другу через ров
"Для пользы просвещенья и науки", Но пропасть, разлучая навсегда, Дразнила в них и раздражала муки.
Я крикнул им обоим: "Господа, Вам кланяюсь!.." - и начал делать знаки, Они же враз откликнулись: "Сюда
Зачем пришел? Не нужно нам кривляки!.. Смерть свистунам, залезшим на канат, Смеющимся и пляшущим во мраке!"
"Смерть свистунам!" От воя дрогнул ад, Отозвались московские кликуши, Когда-то заселявшие Арбат,
Все "Вестником" пленившиеся души; И, криком тем застигнутый врасплох, Я с ужасом заткнул скорее уши,
Иначе непременно бы оглох.
Но замер рев. Я подошел к утесу, И - странный вид! - вокруг его, как мох,
Лепясь и извиваясь по откосу,
Сидел партер из кровных бесенят, Всегда везде сующихся без спросу,
А наверху - там был утес так сжат, Что негде поместить одной ладони, - Сидел старик. "Сто лет тому назад, -
Так объяснил мой адский чичероне, - Посажен здесь ваш русский Цицерон; Чтоб прежний жар не гаснул в Цицероне,
Он в тартаре навеки обречен Не сдерживать порывы красноречья,
И не молчит уж с давних он времен..."
Я слушать стал. Ах, знаю эту речь я, Которая разила наповал, Противника ломая до увечья!..
В ораторе я Павлова узнал. Измученный ораторским припадком, Уж много лет он уст не закрывал
И говорил, бросаясь то ко взяткам, То к юности, провравшейся не раз,
То к митингам, то к разным беспорядкам,
И речь текла, и мысль его неслась В Париж и в Рим, на Волгу и на Неман...
Когда ж порой, устав от пышных фраз,
Хотя на миг вдруг становился нем он, Опять в нем возбуждал витийства жар Безжалостный, неумолимый демон,
И снова им овладевал кошмар Ораторства, - и слушал я памфлеты. Вдруг кто-то крикнул сзади: "Bonsoir,
Je vais vous dire..." {**} И кто ж мне слал приветы|
На языке Феваля и Дюма?
О дух славян, скажи мне: где ты, где ты?
Москва, Рязань, Орел и Кострома! Друзья кокошника и сарафана, Узнайте, с кем сыграла шутку тьма, -
Там я узрел Аксакова Ивана, Завитого, одетого в пиджак,
С брелоками, под шляпой Циммермана,
В чулках и башмаках a la Жан-Жак...
Ужасней казни для славянофила Не изобрел бы самый лютый враг,
В котором злость всё сердце иссушила; Но сатана отлично знал славян - Напрасно тень Аксакова молила:
"Отдайте мне поддевку и кафтан, Мою Москву и гул ее трезвона!.."
Но черти перед ним, собравшись в караван,
Читали вслух творения Прудона.
*В аду об этом грешнике ходит предание, что он когда-то сильно пострадал на земле от пожара. Его собственные слова наводят на ту же мысль. Примеч. автора.
**Здравствуйте, я скажу вам... (франц.). - Ред.
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДНЯЯ
Меж тем как в тартаре Иван Аксаков, Услуг чтецов нисколько не ценя, Входил в азарт при виде шляп и фраков,
Тень новая скользнула из огня, Которой грудь от вздохов раскололась; Когда ж она взглянула на меня,
На голове моей встал дыбом волос - Той встречею так был я поражен. Ужели в ад попал и самый "Голос",
И тот, которым был он сотворен?
"Кто ты? - я призрак вопросил несмело. - Краевский жив, еще не умер он..."
"Я - дух его!" - "Ты отвечай мне дело! Он на земле, и нет Краевских двух".
- "Там, на земле, мое встречал ты тело,
А дух мой здесь... давно в аду мой дух!!"
Итяжкий вздох из груди вновь прорвался, Болезненно мой поразивши слух.
Ипризрак продолжал: "С землей расстался Я в восемьсот сороковом году, Но на земле никто не догадался,
Что я давно переменил среду.
И вот теперь я ваш обман нарушу: Скажи ты всем, что повстречал в аду
Андрея Александровича душу
Ичто, хоть здесь доходов вовсе нет, Я дьявола решительно не трушу
Ис ним насчет изданья двух газет Хочу войти в прямое соглашенье. Сотрудников моих - здесь лучший цвет,
К ним самый бес питает уваженье. Сергей Громека здесь от сатаны Особое имеет порученье -
Чтоб черти были тихи и скромны.
А Небольсин? Хоть он не всем приятен, Статьи его немножко и скучны
И тяжелы... но в ком не сыщешь пятен?.. Но, чтоб врагов туманить и сражать, Со мною в ад посажен сам Скарятин.
Он нервы всем умеет раздражать, И тартар весь приходит в содроганье, Когда Скарятин начинает ржать
(Он сатаною осужден на ржанье!!)".
- "Но чем же ты наказан?" - я спросил. "Карман мой пуст - нет злее наказанья:
Ад отнял всё, что в жизни я любил, И золото, добытое годами, В кипучую он лаву растопил..."
И тень такими плакала слезами, Что сжалился б, наверно, и Харон. Я сам слезу почуял под глазами...
Вдруг музыкой был слух мой поражен.
"В аду ли мы, - я крикнул, - иль в танцклассе, Что слышу здесь я звуки "фолишон"?
Пристало ли веселье к адской расе?" Смотрю и вижу: десять чертенят, На скрипках кто, а кто на контрабасе,
Смычком своим неистово пилят, Так что в ушах трещала перепонка, -
В средине ж круг, где с тенью, падшей в ад,
С визжанием плясали два чертенка; Когда ж в лицо я грешника взглянул:
"Аскоченский!.." - не мог не крикнуть звонко.
"Он осужден, - шепнул мне Вельзевул, - Быть нашим первым адским канканером
Ив тартаре поддерживать разгул..."
Ив этот миг Аскоченский с задором Такое па в канкане сотворил, Что зрители рукоплескали хором:
"Он Фокин наш! Он Фокина убил..." Но я меж тем, в усталости, в тревоге, Уже терял запас последних сил
И брел, едва передвигая ноги.
"О проводник! неси меня к земле, - Я утомлен, измучен от дороги!.."
Но мы наверх всё лезли по скале, Скользя по крутизне ее мохнатой, Где всюду искры бегали в золе.
"Смотри вперед, - сказал мне мой вожатый, Когда мы на вершину взобрались, - Отсюда виден тартар весь проклятый".
И я глядел с невольным страхом вниз. Там, под скалой, где цербер адский лаял, Измученные призраки вились
(От зноя там и самый камень таял); Те призраки знакомы были мне.
Я узнаю: вот Розенгейм Михаил,
Не в силах рифмы приискать к "луне", Зовет к себе на помощь Кушнерева; Вот Бланка тень мяукнула в огне,
Вот тихо стонет призрак Гончарова: "Отдайте мне удобства и комфорт!
Здесь спать нельзя, здесь пища нездорова";
Там о театре плачет Раппопорт, Там ищет Фукс со штемпелем конверта -
В контору "Почты" переслать рапорт.
А вот и тень Старчевского Альберта, В разлуке с "Сыном", проклинает рок (Издатели! какой для вас пример-то!..);
Там под собой, исполненный тревог, Жрец "Времени" всё ищет почвы прочной, Но только пламя вьется из-под ног