Надеюсь, что будет жить

Автор: Б. И. ПРУЖИНИН

Лет десять назад я уже вступал в спор по поводу фундаментального и прикладного в науке⁶. Тогда мой оппонент утверждал, что, поскольку именно прикладные исследования "заказывают" фундаментальные, то, стало быть, они и есть подлинно фундаментальные. Так что проблему соотношения этих типов исследования он, фактически, предлагал решать по Конфуцию - путем "исправления имён", ибо суть проблемы усматривал лишь в том, чтобы социум получал ровно столько знаний о природе и о се-

6 См.: Пружинин б. И. О пользе фундаментальности, или Быть ли в России большой науке // Вопросы философии. 1996. N 12.

стр. 66

бе, сколько ему требуется в данный момент для реализации социально полезных проектов.

Ни Е. А. Мамчур, ни А. Л. Никифоров такого решения, конечно, не предлагают, и именно потому, что не считают, что потребность общества в науке исчерпывается ее технологической полезностью. У науки действительно есть свои собственные основания, отнюдь не сводимые к прямым материально-практическим потребностям общества. Но все, что сказано в данной дискуссии об этих непрагматических основаниях, исчерпывается одним словом - "любознательность"! И никакой культурной конкретизации. Как будто дискуссия совершенно не требует углубления в эту тему. Может быть, диспутанты полагают, что общество сегодня настолько прагматизировано, что противостоять этому прагматизму на уровне культуры уже невозможно - только на уровне антропологических характеристик человека? В дискуссии нет ответа на этот вопрос. Но, так или иначе, мне представляется, что в данном случае такого рода отвлечение от культурной значимости науки непродуктивно. Если основания науки напрямую сводятся к "ориентировочному рефлексу", то теряется сама ее суть и, соответственно, суть всего происходящего сегодня и с ней, и вокруг нее. Между тем как раз в этом пункте диспутанты сходятся - "любознательность" и есть непосредственное основание фундаментального научного познания.

А ведь тогда получается, что наука, научно-познавательная деятельность есть непосредственная, имманентная форма удовлетворения естественной потребности, т. е. форма, в своих основаниях внекультурная и внеисторическая. Или, точнее, форма, не нуждающаяся для своего существования в культурном и историческом опосредовании. Конечно, и способы удовлетворения любознательности в науке исторически менялись, и внешние условия могли благоприятствовать удовлетворению этой потребности или мешать. Но покуда эти способы так или иначе удовлетворяют данную антропологическую потребность в информации о мире, они остаются научными. И другими быть не могут даже в сообществе неандертальцев, поскольку последние что-либо познавали. Соответственно, с этой точки зрения не столь уж важно для добытой сегодня информации о мире, получена ли она в университетской лаборатории или в исследовательском отделе частной фирмы. Само-то это добывание остается научным вне зависимости от его социального окружения и внешней мотивации, коль скоро оно, вопреки всему, движимо хоть чуточку любознательностью. Более того, если наука укоренена в антропологических структурах homo sapiens, попытки противостоять антропологической потребности исторически обречены, а "наука бессмертна". Ведь тогда получается, что уничтожить науку можно только вместе с этой потребностью, и Е. А. Мамчур в нашем споре права. Правда, если допустить, что сегодняшняя социокультурная ситуация способна деформировать даже антропологические характеристики человека, получается, что прав и А. Л. Никифоров. Впрочем, при таком понимании оснований науки спор этот решается просто - констатацией присутствия (или отсутствия) в научном сообществе людей, хотя бы отчасти готовых искать истину ради нее самой. Социологи умеют это делать достаточно точно.

Я, однако, полагаю, что таким способом в лучшем случае можно выяснить, существуют ли еще бескорыстные искатели истины в современной науке, но никак не ее статус и перспективы таких искателей в современном обществе. И уж, коль скоро, речь заходит о статусе и перспективах, нелишне вспомнить о том, что даже прямо направленная на окружающий мир любознательность может удовлетворяться в формах, не имеющих ничего общего с научными. Миф, например, выполняет эту функцию не менее убедительно, чем наука. Когнитивные способности есть, конечно, и у любопытного щенка, о котором пишет А. Л. Никифоров. Но апелляция к этим способностям очевидно недостаточна, чтобы хоть как-то объяснить возникновение сообщества людей, удовлетворяющих свое любопытство в форме именно научного познания. А тем более ответить на вопрос, почему в истории человечества одни социумы мирились с существованием подобных сообществ и даже допускали их институциализацию, а другие - нет?

стр. 67

Отнюдь не всякая даже адекватная информация о том, как устроен мир, есть именно научное знание об этом мире. "Наука" и "научное знание" - творение древних греков. Древние египтяне были весьма сведущи в вычислительной технике, обладали массой астрономических сведений, но не было у них науки, т. е. математики, и не было астрономии. Так что объяснять феномен фундаментальной науки любопытством непродуктивно, хотя и красиво. Почему наука, как она сложилась в Европе, не сложилась в Китае? Что, китайцы были менее любознательны?

Наука - один из столпов европейской культуры, и научное знание, как мы его понимаем со времен Платона - один из неотъемлемых способов представления мира в рамках именно этой культуры. А отнюдь не непосредственная антропологическая форма данности этого мира. Наука может отступать в тень во времена для этой культуры сумеречные, но она не может исчезнуть в ней. Она может исчезнуть только вместе с ней. И если мы, с этой точки зрения, посмотрим на процессы расслоения фундаментальных и прикладных исследований, протекающие сегодня в науке, т. е. учтем их культурное измерение, то нынешняя ситуация будет выглядеть куда менее оптимистично, чем это представляет Е. А. Мамчур. Во всяком случае, такой взгляд позволяет, например, задаться вопросом, а так ли уж обязательно грядущее информационное общество будет обществом знания и науки? И об этом сегодня задумываются уже многие исследователи.

Ситуация нарастания прикладных мотивов в науке привлекла мое внимание еще в начале 80-х годов прошлого века, и оценивал я ее сначала примерно как Е. А. Мамчур. Потом - как А. Л. Никифоров. Философские же контуры этой проблемы я смог определить для себя лишь тогда, когда принял во внимание не только социоэкономический статус науки, но и ее культурную значимость в рамках определенной культуры. Когда оценил степень "укорененности" научного познания в определенной культуре и его историческую уникальность, а стало быть, и историческую хрупкость⁷. Для себя я определил такой аспект исследования научно-познавательной деятельности как культурно-историческую эпистемологию.

Социологический срез обсуждения науки оставляет без внимания вопрос о ее культурных основаниях, о культурных механизмах, обеспечивающих ее необходимость, а стало быть, ее существование в рамках данной культуры. С социологической точки зрения речь может идти лишь об оценках ее полезности для социума. Но ведь и полезность ее для социума осознавалась далеко не во всех культурах. Даже сегодня, в нашем "диффузном мире" есть культурные регионы, где социумы совершенно не испытывают нужды в науке европейского образца. И хотя они от ее плодов не отказываются, они прекрасно живут, удовлетворяя при этом свою любознательность способами далеко не научными. Вот почему, на мой взгляд, обсуждая саму возможность существования науки, мы не должны заслонять вопрос о ее культурных основаниях вопросом о ее материально-прагматической нужности. А. Л. Никифоров отчасти это учитывает, когда говорит о том, что наука некогда существовала вне социума и лишь попав в его поле зрения, утеряла невинность, и теперь чревата прагматизмом. Но все это звучит не очень убедительно. И дело даже не в том, что А. Л. Никифоров несколько идеализирует социальное прошлое науки - ученым всегда приходилось считаться если не с экономическими требованиями социума, то с различного рода этнокультурными, религиозными, идейными, наконец. Дело в абстрактной негативности его ссылки на те времена, когда наука не имела материально-прагматической ценности для социума и была движима чистым бескорыстным любопытством. Впрочем, А. Л. Никифоров непоследователен в этом плане, он говорит о "непонимании", которое встречала "любозна-

⁷ См.: Рациональность и историческое единство научного знания. М., 1986; Фундаментальная наука и прикладное исследование (к вопросу о социокультурных функциях знания) // Наука в культуре. М., 1998; Два этоса современной науки: проблемы взаимодействия // Этос науки / Отв. ред. Л. П. Киященко, Е. З. Мирская. М., 2008.

стр. 68

тельность" ученых и прежде, т. е., пусть и неявно, он апеллирует к культуре, и эти апелляции делают его рассуждения концептуально весьма уязвимыми, но, с моей точки зрения, более "чувствительными" к сегодняшней реальности науки. Ибо деформирующие науку процессы, на которые он указывает, затрагивают социокультурные механизмы, обеспечивающие ценностные ориентации ученых - ориентации, поддерживающие именно научно-познавательную деятельность, подвигающие ученых на постоянное расширение сферы знаемого, обеспечивающие воспроизведение все новых генераций людей, желающих продолжать традицию познания мира как он есть, воспитанных на соответствующей "романтической" литературе и пр. Эти процессы затрагивают саму суть феномена науки. Конечно, на сей день есть институты науки, есть ученые, есть успехи, есть плоды их работы. Но есть и процессы, причем нарастающие в последнее столетие, которые ведут к социальному разрушению этих культурных механизмов. Об этом стоит подумать, и в любом случае стоит перевести этот вопрос в плоскость культуры.

А в этой плоскости центральным становится вопрос о том, не являются ли сегодняшние успехи науки результатом культурной инерции, лишь инерции, которая иссякает буквально на наших глазах? Да простит меня Е. А. Мамчур за эту некорректную физическую метафору, но вопрос именно в том, получает ли наука сегодня новые культурные импульсы, или движется по инерции, теряя сторонников, готовых бескорыстно служить именно науке, ибо европейская культура утратила к ней (к себе) интерес? Социум в этом случае еще интересуется наукой, но настолько прагматично, что деформирует саму ее суть. В частности, инициирует куда более серьезные изменения в самой сути познавательной деятельности, чем это констатируют на социологическом уровне Е. А. Мамчур и А. Л. Никифоров - изменения эпистемологического характера. На мой взгляд, сегодня надо исследовать в первую очередь как раз эти изменения, а не антропологические истоки бескорыстия.

Как неотъемлемая компонента культуры, знание в такой культуре являет собой абсолютную ценность. Истина самоценна. И стремление к ней всегда сращивалось со стремлением к столь же абсолютным в данной культуре ценностям. В науке как особой области культурной деятельности знание всегда производилось ради знания, и потому его сущностным культурно-мотивационным (гносеологическим) признаком является использование полученного знания для производства нового знания. Это определяло его форму (форму научного знания) и его эпистемологические характеристики. Так строилась геометрия Евклида в контексте обращенной к Логосу натурфилософов Древней Греции. И это лишь с нашей прагматической, "социализованной" точки зрения неважно, что Ньютон постигал мудрость Творца, а не просто любопытствовал. Между тем, так ориентированное познание имело для него абсолютную культурную ценность, и эта ценность обеспечивала производство знания ради знания, а стало быть, требовала представления информации о мире в определенных формах, т. е. давала знание, пригодное для продолжения познания. Мы просто забыли, что знание стало силой у Ф. Бэкона потому, что на нем был отблеск мудрости Творца. Тогда прикладное в науке переплетается с фундаментальным.

Почти до середины XX столетия эти целевые установки настолько плотно переплетались в деятельности ученых, что, как правило, эпистемологические последствия их самостоятельной реализации в научном исследовании во внимание не принимались. Однако затем отличительные особенности этих установок стали столь интенсивно закрепляться в коммуникативных и организационных структурах науки, что уже к концу XX столетия этот процесс привел к институциональному обособлению соответствующим образом ориентированных научных сообществ. При этом различия целевых установок стали все более явно проступать также и в эпистемологических параметрах научно-познавательной деятельности таких сообществ.

Здесь укажу лишь на те из различий, которые прямо влияют на эпистемологические характеристики и форму представления информации о мире. Во-первых, для прикладного исследования высшей ценностью является технологическая эффективность информации о мире, что далеко не всегда совпадает с ее истинностью. Во-вторых, в

стр. 69

прикладном исследовании ход исследования определяется необходимостью решения конкретных технологических задач, так что сама по себе новизна знания о мире предстает здесь лишь в качестве побочного фактора поиска этих решений. И поскольку знание, полученное в рамках прикладного исследования, не рассматривается в его рамках в качестве плацдарма для дальнейшего проникновения в еще не познанные области мира, но фиксируется прежде всего как средство решения локальной практической задачи, то знание это, зачастую, предстает в формах, не предполагающих его дальнейшее прямое познавательное использование (например, формулируется в виде инструкции или технологического рецепта). Все эти различия сами по себе отнюдь не исключают сочетания, взаимодействия и даже взаимопроникновения элементов фундаментального и прикладного в повседневной познавательной деятельности как отдельного ученого, так и научного сообщества в целом. Поэтому и сегодня еще имеет основания традиционная точка зрения на фундаментальную и прикладную науку, согласно которой "собственно исследовательский процесс - получение нового знания как основа научной профессии - в обоих типах исследования протекает одинаково". Однако определяющими в современной науке являются тенденции иного рода, о которых и идет здесь речь.

В прикладных науках (applied sciences, engineering sciences) исследование, как правило, начинается с построения (на основе имеющейся системы фундаментальных знаний о мире) общей модели ситуации, требующей практического вмешательства (basic research). Но дальнейшее исследование сводится, по сути дела, к подбору факторов, необходимых для решения данной практической задачи. При этом решение конкретной практической задачи, как правило, предполагает учет факторов и параметров весьма различной природы (например, одновременно - и физических, и биологических, и социально-экономических), так что прикладное исследование в своей собственно прикладной части предстает как обращение к различным, весьма далеким друг от друга дисциплинам, концепциям, методам и методикам. Инструментально эффективное знание как нечто цельное формируется здесь за счет прямого введения частных ограничений, вполне рациональных относительно внешних прагматических целей, но иррациональных с точки зрения исходной научной модели. Рациональное же обоснование полученного эффекта путем "вписывания" его в существующую систему знания оказывается вне мотивационной структуры прикладной науки. Поэтому в ней совсем и не предполагаются возвращение к фундаментальной науке и запрос на нее. Загляните хотя бы в Интернет, и вы увидите, что имеют в виду под фундаментальными дисциплинами в прикладных вузах!

Важнейшими характеристиками прикладного знания являются его принципиальная локальность: фрагментарность и содержательная несопоставимость его фрагментов. Соответственно, методологическое самосознание обособившейся прикладной науки вращается вокруг проблематики эпистемологических разрывов, релятивности, локальности, несоизмеримости знания, пытаясь представить все это как познавательную норму. Во всем этом легко узнается постпозитивистская философия науки. А. Л. Никифоров говорит о застое в современной философии науки, но почему-то обходит тот факт, что господствующими сегодня являются идеи, которые как раз и возводят в норму перечисленные выше эпистемологические особенности прикладного знания. Такое философско-методологическое сознание ориентируется на прикладную науку, представляя ее как науку вообще. Но главный его дефект в том, что такое сознание не способно противостоять процессам, трансформирующим прикладную, но, тем не менее, научно-познавательную деятельность (инженерно-технические науки) в деятельность, направленную исключительно на разработку технологических сведений, необходимых лишь для достижения конкретных экономико-прагматических целей (что сегодня можно наблюдать в так называемых технонауках - technoscience, technology studies).

Е. А. Мамчур ссылается на работу М. Гиббонса, полагавшего, что далеко не всегда наука является источником технологии: очень часто таким источником выступает предшествующая технология, и вполне вероятным выглядит тогда предположение, что наука и технология вообще являются двумя относительно независимыми потоками человеческой деятельности. И на мой взгляд, с этим нельзя не согласиться. Но если при этом принять во

стр. 70

внимание стоимость технологических запросов современной экспериментальной науки, то отсюда следует совсем не оптимистический для науки вывод: общество действительно может удовлетворять свои технологические потребности и без всякой науки. Тем более что и на самом деле технологии совершенствовались веками без всякой науки. Это обстоятельство как бы забылось в эпоху НТР. Сегодня оно проступает все яснее. Ныне прикладная наука отрывается от фундаментальной, образуя и свое сообщество, и свое знание, и свое самосознание. Проблема в том, куда ведет этот дрейф?

Иной тип познавательной деятельности обосабливается сегодня в виде фундаментальной науки (fundamental science). В нем тоже намечаются изменения, которые следует осмыслить. Уже к середине прошлого столетия любые научные исследования от физики до лингвистики, в рамках которых наличное знание использовалось прежде всего для производства нового знания, стали противопоставляться прикладным наукам в качестве "чистой науки" (pure science). При этом явно выраженная в таком противопоставлении методологическая ориентация на преемственный рост рационального знания сочеталась здесь с традиционной "редукционистской" установкой науки на преемственность внутреннюю ("чистая наука" требовала сведения всей совокупности попавших в поле ее зрения феноменов к фундаментальным основополагающим законам и объектам). В XX столетии на это понимание фундаментальности научных исследований наложилось ясное понимание того обстоятельства, что чистая наука теперь может сохранить себя как самостоятельный социокультурный феномен только в качестве основания (фундамента) для прикладного исследования. И если этот смысл термина "фундаментальный" применительно к науке становится сегодня главным⁸, то, на мой взгляд, в этом качестве она обречена на культурное вырождение и в перспективе может стать ненужной. Вместе с породившей ее культурой.

Но есть, однако, мне кажется (может потому, что я надеюсь), смысловой оттенок фундаментальности, дающий науке перспективу. В фундаментальной науке, ориентированной на взаимодействие с прикладными исследованиями, точками роста знания оказываются теперь не "традиционные" столкновения теории и опыта как таковые, но целенаправленные попытки рационального обобщения локальных конструкций, возникающих в ходе решения прикладных задач. Фундаментальная наука в таких ситуациях использует прикладную так же, как некогда ориентированная на опыт наука эпохи Возрождения включала в себя механико-инженерное искусство. Между прочим это означает, что таким образом в фундаментальной науке может сохраниться и реализоваться культурная мотивация научно-познавательной деятельности как таковой.

Это, конечно, лишь надежда. И здесь - в рамках дискуссии - я лишь наметил возможности дальнейших исследований в рамках взаимодействия фундаментального и прикладного. Но так или иначе, проблемы их взаимодействия в научном познании становятся важнейшими для определения эпистемологических и культурных перспектив современной науки. А вообще говоря, речь идет о судьбе европейской культуры. Это не техническая, не управленческая задача. Это - философская проблема. Вот все, что я хотел бы добавить к дискуссии, очень и очень своевременно начатой.

⁸ В 1996 г. шесть десятков американских Нобелевских лауреатов, обеспокоенных недостаточным, на их взгляд, финансированием университетской фундаментальной науки, обратились к Президенту США с письмом, суть которого укладывается в один заключительный тезис: "Федеральное финансирование фундаментальных университетских исследований - это инвестиции в наше будущее..." При этом в качестве доводов в письме приводятся: достигнутое с участием науки политическое и экономическое влияние Америки в мире, качество жизни американцев, уровень медицины в США, технологическое первенство, вакцина от полиомиелита, успехи американского сельского хозяйства и пр., и пр., т. е. все те приложения, в которые в конечном счете пусть и не сразу, выливались прошлые успехи фундаментальных наук. Пожалуй, лишь один содержащийся в письме довод имеет отношение к особенностям научного познания как культурного феномена: более половины всех Нобелевских премий в области физики и химии с 1945 г. получили американцы, и необходимо воспитывать новые поколения, способные продолжить эту традицию познания. Письмо широко обсуждалось в научно ориентированной американской прессе и до сих пор находится на сайте: http://www.lbl.gov/Education/ELSI/research-main.html.