Глава xlvi о том, как Панург и другие, исполненные поэтического вдохновения, заговорили в рифму

– Ты что, одурел или на тебя порчу навели? – спросил брат Жан. – Глядите, глядите, да у него изо рта пена! Слышите, слышите, как он рифмоплетствует? Право, он бесноватый. Глаза под лоб закатил, ни дать ни взять дохлая коза. Не лучше ли ему удалиться? Покакать где-нибудь в укромном месте? Поесть собачьей травы, чтобы очистить желудок? А не то по монастырскому обычаю засунуть в рот руку по локоть на предмет облегчения селезенки? А может, вышибить клин клином?

Тут в речь брата Жана вклинился Пантагрюэль:

– Лишь уступая Бахусовым чарам,

Лишь отуманив мозг хмельным угаром,

Он сделался завзятым рифмачом:

Ведь если тот,

Кто в свой живот,

Как воду, льет

Вино ковшом,

Поет, орет,

Танцует, врет

И чушь плетет

О том о сем,

То за столом

Он языком

Других забьет.

Но помня, что он полн душевным жаром,

И почитая винопийцу в нем,

Над ним смеяться счел бы я грехом*.

– Как! И вы тоже заговорили в рифму? – воскликнул брат Жан. – Крест истинный, мы все захмелели. Посмотрел бы на нас теперь Гаргантюа! Ей-богу, не знаю, начать мне тоже подбирать рифмы или нет. Я человек темный, но ведь нас всех сейчас так и тянет на рифму! Клянусь Иоанном Предтечей, рифмач из меня выйдет не хуже всякого другого, ручаюсь. А уж коли не угожу, так не обессудьте.

Господь! Простую воду

Вином ты делал встарь.

Дай, чтоб мой зад народу

Мог заменить фонарь*.

После него снова заговорил Панург:

– Треножник Пифии самой,

Столь чтимой греческой землей,

Вовеки не давал ответа

Мудрей, чем прорицанье это.

Сдается мне: не в Дельфах он,

А здесь в часовне водружен.

Когда б Плутарх, подобно нам,

Явился тринкнуть в этот храм,

Он всех побил бы в древнем споре

О том, зачем, как рыбы в море,

Оракул в Дельфах стал безгласен.

Такой вопрос любому ясен:

Треножник вещий навсегда

Из Дельф перенесен сюда.

Он тут стоит, он тут вещает.

Ведь Афиней нам сообщает,

Что всем, кто бил пред ним поклоны,

Треножник жрицы Аполлона

Бутыль с вином напоминал.

Ей-богу, правду я сказал!

Истолковать грядущий рок

Еще никто верней не мог,

Чем звук Божественной Бутылки.

Брат Жан! Поверь, я жажду пылко,

Чтоб ты, пока еще мы тут,

Просить не посчитал за труд

У трисмегистовской Бутылки,

Чтоб нам слова ее открыли,

Не нужно ль и тебя женить.

А чтоб ее не раздражить

Бесцеремонностью такою,

Посыпь скорей фонтан мукою*.

На это брат Жан в сердцах ему ответил:

– Святого Бенуа туфлею

Клянусь, что подтвердит любой,

Кому знаком характер мой,

Что будет мне сто крат милей,

Простившись с рясою моей,

Расстригою бездомным стать,

Чем дать себя жене взнуздать.

Жениться? Сделаться рабом?!

Свободу заменить ярмом?!

С одной и той же спать всегда?!

Но я же не смогу тогда

Ни Александра, ни Помпея

Затмить отвагою своею!

Мне брак страшнее, чем кончина!*

Тут Панург распахнул накидку и все свое мистическое облачение и так ответил брату Жану:

– Так знай, нечистая скотина,

Что ты пойдешь в огонь геенны,

А я, как камень драгоценный,

По смерти заблещу в раю,

Откуда я на плешь твою,

Распутник, буду испражняться,

Но ты послушай: может статься,

Что, будучи рукой Господней

Низвергнут в пламя преисподней,

Приглянешься ты Прозерпине

И с позволения богини

Уйдешь с ней в темный уголок,

Где б оседлать ее ты мог.

Ужель тогда, признайся нам,

По лучшим адским кабакам

Тобой на поиски вина

Не будет послан сатана

И фляжку ты не выпьешь махом

В честь той, что так добра к монахам?*

– Пошел ты к черту, старый дурак! – сказал брат Жан. – Не стану я больше рифмовать – от рифмоплетства у меня язык заплетается. Поговорим-ка лучше о том, как нам здесь всех отблагодарить.