Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Шифман А.И. Толстой и Восток.doc
Скачиваний:
34
Добавлен:
23.09.2019
Размер:
2.84 Mб
Скачать

Толстой и япония

1

Японией Толстой впервые заинтересовался в октябре 1853 г., в бытность волонтером русской армии на Кавказе.

В этот период он прочитал переизданные в 1851 г. нашумевшие «Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 12 и 13 годах» и сделал из них ряд выписок; это первые упоминания о Японии в толстовском дневнике. В разделе «Сведения» там есть такая запись: «Япония в первый раз посещена была в1/2 16 века Португальцами... В Эддо — главном японском городе — 10 000 000 жителей» (46, 284)1.

Судя по этим записям, Япония, ее народ и культура заинтересовали будущего писателя. Но так как других книг на эту тему под рукой не оказалось, его любознательность осталась тогда неудовлетворенной.

В последующие два десятилетия в дневниках и письмах Толстого не встречается о Японии почти никаких упоминаний, но в знаменитых «Русских книгах для чтения», составлением которых он занялся после работы над «Войной и миром», мы неожиданно обнаруживаем японскую легенду «Золотоволосая царевна» — одну из жемчужин японского фольклора. Писатель нашел ее в книге русского ученого Ф. Чижова «Письма о шелководстве» (1870)2 и немало потрудился над тем, чтобы передать ее поэтическое звучание и национальный колорит.

Японским фольклором Толстой занимался и в последующие годы, особенно под конец жизни, когда готовил к изданию собранные им легенды, сказки и изречения мудрых людей разных народов. В это время П. А. Сергеенко прислал ему по его просьбе ряд фольклорных сборников, в том числе и известный сборник Мультатули «Повести, сказки, легенды» в пер. А. Чеботаревской (1907), содержащий немало и японских сказок3. Толстой, как свидетельствует Д. П. Маковицкий4, с интересом читал этот сборник и отметил в нем легенду о каменщике, которую потом пересказал в кругу близких.

Связь Толстого с деятелями японской культуры завязалась в 90-е годы, когда популярность русского писателя необычайно выросла во всем мире. К этому времени его московский дом в Хамовниках и Ясная Поляна стали местами паломничества сотен людей из разных стран, искавших общения с великим художником и мыслителем. Среди них оказались и гости из Японии.

Первым японцем, который познакомился с Толстым, был живший в России Кониси Масутаро5 (1862 — 1940), тогда студент Московского университета, а впоследствии известный японский ученый и публицист, профессор университета Досися в Киото. Еще юношей поступил он в семинарию при русской духовной миссии в Токио. Затем он поехал в Россию, где учился в Киевской духовной академии. По окончании ее он перешел в Московский университет, где изучал философию и психологию.

Живя в течение девяти лет в России, Кониси в совершенстве изучил русский язык и очень полюбил русскую литературу. Даниил Петрович (так он именовал себя в России) был представлен Толстому в 1892 г. их общим знакомым — философом Н. Я. Гротом и с тех пор стал частым гостем писателя. В беседах с ним Толстой впервые многое узнал о жизни японского народа, о его литературе, философии и религии.

Беседы с Кониси были всегда для Толстого полезны и приятны. Глубоко образованный, эрудированный человек, блестящий знаток японской и китайской культуры, Кониси оказался бесценным помощником в занятиях восточной, в частности китайской, философией. Как упоминалось выше, Кониси с помощью Толстого издал в России книгу о китайском философе Лао-цзы.

Было, однако, обстоятельство, которое первоначально разделяло Толстого и Кониси. Когда Кониси учился в русской духовной академии, он принял православную веру. Толстой старался раскрыть перед своим молодым японским другом всю ложь официальной церкви и догматического богословия. Но Кониси, который в юности готовил себя к роли христианского священника, сначала твердо стоял на своем и страстно спорил с Толстым. Однако через четыре года, вернувшись в Японию, он под влиянием действительности разочаровался в казенном православии, о чем написал Толстому.

«Откровенно говоря, — читаем мы в его неопубликованном письме к Толстому от 10 мая 1896 г., — знакомство с Вами и наставление Ваше совсем переменили мой взгляд на христианство. Каждый день вспоминая о Вас, я истинно наслаждаюсь. Правда, преподобный Николай6 меня терпеть не может за мои взгляды на христианство и на жизнь, но это нисколько меня не печалит».

Далее Кониси сообщал:

«Здесь я пишу о Вас и о Ваших взглядах на христианство и на жизнь и перевожу Ваши сочинения. Уже переведены "Два старика", "Где любовь, там и бог", "Крейцерова соната". В настоящее время перевожу "Смерть Ивана Ильича" и "Религию и нравственность", за что называют меня а-ля Толстым. Засвидетельствую Вам, что здесь очень много Ваших почитателей»7.

В ответном письме от 30 сентября 1896 г. Толстой приветствовал его «прозрение» и пожелал ему успешной деятельности на благо его народа и всего человечества.

«Мне всегда было странно думать и казалось невероятным, — писал он ему, — чтобы такой умный и свободный от суеверий народ, как японцы, мог бы принять и поверить во все те нелепые... догматы, которые составляют сущность церковного христианства, как католического, так и православного и лютеранского» (69,153).

Толстой благодарил Кониси за перевод «Крейцеровой сонаты»8 и рекомендовал ему ряд других своих произведений для перевода на японский язык.

Вернувшись на родину и став видным ученым и публицистом, Кониси Масутаро много сделал для пропаганды воззрений и художественного творчества Толстого в Японии. Благодаря его статьям и переводам японский читатель познакомился с некоторыми неизвестными ему ранее произведениями Толстого, а также с его взглядами на социальную жизнь, науку и искусство. Кроме «Крейцеровой сонаты» Кониси перевел непосредственно с русского языка повесть  «Хозяин и  работник»,  «Суратскую  кофейную» и другие  художественные  и публицистические  произведения.

Кониси принадлежит книга «Рассказы о Толстом» и обширная статья о влиянии Толстого на японскую культуру, которую он прислал в 1908 г. к восьмидесятилетию писателя в «Международный толстовский альманах». Вот как Кониси объяснял популярность Толстого в своей стране:

«В Японии издавна процветает нравоучение, подготовившее японцев к духовным интересам. Эта же подготовка помогла и помогает интересоваться философско-моральными вопросами. На такой почве очень скоро привилась западноевропейская цивилизация, вместе с наукой и философией, что и помогло пониманию учения гр. Толстого.

Нравственно-религиозное учение гр. Толстого поразило нас своею чистотой и рыцарством: вся читающая публика благоговейно прислушивается к новым его словам и весьма сочувствует положению его в государстве. Литературная слава гр. Толстого не менее громка, чем нравственно-религиозная. Многие из чисто литературных и морально-религиозных произведений его давно были переведены на японский язык и читаются с великим интересом. Японцы понимают учение гр. Толстого и ценят его так же, как европейцы»9.

Связь с Толстым Кониси поддерживал до самой смерти писателя. В 1896 г. Толстой послал ему через японского издателя Токутоми Сохо (о нем — ниже) драгоценный подарок — томик Библии с собственноручными пометами10.

В июне 1910 г., за пять месяцев до кончины Толстого, Кониси снова посетил Ясную Поляну, где провел три дня. Возвращаясь в Москву, он ехал в одном вагоне с Львом Николаевичем, который в тот день направлялся в село Мещерское к В. Г. Черткову. В пути он рассказывал о своей стране, ее истории, нравах, обычаях, о захватнической политике японского правительства. В частности, он привел Толстого в горестное изумление своим рассказом об острове Формоза (Тайвань), незадолго перед этим отторгнутом Японией от Китая. Нищета и голод среди местного населения, по его словам, там столь велики, что очень часты случаи людоедства.

Прощаясь с японским другом, Толстой подарил ему свою острообличительную книгу «Царство божие внутри вас». В связи с этим Кониси писал ему 20 июня 1910 г.:

«Смею благодарить Вас, глубокочтимый Лев Николаевич, за книгу. От ней я в восторге: в ней все просто и ясно. Я постараюсь поскорее перевести ее на японский язык»п.

Вместе с письмом Кониси прислал в Ясную Поляну открытку — репродукцию старинной японской картины. Толстой был тронут этим знаком внимания.

«Странно, но выразительно, — улыбнулся Лев Николаевич, после того как довольно долго смотрел на рисунок, где изображена японка, всплескивающая руками над упавшим и разбившимся кувшином»12.

Это была последняя встреча с Кониси и последнее письмо от него. Через четыре месяца Толстой скончался. Кониси присутствовал на его похоронах.

2

В 1896 г. японский публицист Иокои Токио (1857 — 1927), брат известного философа Иокои Севана, произведения которого были известны Толстому, познакомился с американским биографом русского писателя, Эрнстом Кросби. По его рекомендации он послал Толстому большое письмо и статью «Этические понятия японского народа», напечатанную в Нью-Йорке в журнале «Интэрнэшнл джорнэл этике» («Международный журнал этики»). К сожалению, ни рекомендательное письмо Кросби, ни письмо молодого Иокои не сохранились. Но сохранился ответ Толстого Иокои13, и он проливает свет на письмо японского публициста.

В письме от 28 января 1896 г. Толстой благодарил Иокои за присылку статьи и похвалил его намерение посвятить себя благородной цели установления братства между людьми. Но тут же он обратил внимание своего корреспондента на то, что его понимание этой цели искажено шовинистическими и националистическими предрассудками.

«Это — великая цель, — писал Толстой, — и я не знаю более высокой, которой человек мог бы посвятить свою жизнь. Но чтобы быть искренним с вами, я должен сказать, что как в вашей статье, так и в вашем письме я вижу, что вы еще не вполне решили, какому хозяину вы намерены служить: богу или маммоне».

Писатель предостерегал   своего  японского корреспондента и его единомышленников от увлечения великодержавным казенным патриотизмом, который на деле оборачивается шовинизмом и пренебрежением к другим народам. Умиротворение Дальнего Востока, писал он, «составило бы величайшее благодеяние для мира», но достигают его не территориальными захватами и разбоем, а установлением мира, дружбы и добрых отношений с соседями.

«Я надеюсь, — закончил он свое письмо, — что вы и ваши друзья, разделяющие ваши взгляды, будете стараться так делать. Для меня было бы большой радостью, если бы я мог быть чем-нибудь полезен для вас»  (69, 31).

В июле 1897 г. Эрнст Кросби переслал Толстому полученное им из Нью-Йорка от Иокои письмо, в котором молодой японец пишет о своем восторге перед гуманистическим учением Толстого и о намерении немедленно вернуться в Японию, чтобы полностью посвятить себя его претворению в жизнь14.

Толстого это письмо чрезвычайно порадовало, и он поделился своей радостью со многими друзьями15.

Однако сам Иокои больше Толстому не писал. Вернувшись на родину, он вскоре отрекся от идей Толстого и проникся шовинистическими идеями «великой Японии», Переписываться с русским писателем ему более не было надобности. О том, почему он перестал писать в Ясную Поляну, он рассказал в одной из своих статей через восемь лет, в 1904 г., в разгар русско-японской войны:

«В 1894 — 1895 гг. я, будучи студентом в Англии, усердно изучал историю английской революции. Как раз в это время у нас шла война16. Мы прислушивались к грому орудий у Порт-Артура. Мы получали победные телеграммы. Это было горячее и радостное время.

Война шла к концу. Начиналась бумажная война. При вмешательстве трех держав началось осуществление договора о строительстве железных дорог в Маньчжурии. И горячая радость, которую приносили наши победы, захлебнулась в тяжелом разочаровании.

Потрясенный, с горечью в душе, я написал статью "Этические понятия японского народа" и опубликовал ее в "Международном журнале этики". Но я хотел большего. Я хотел услышать слово участия от человека, к голосу которого прислушивается весь мир, и я послал номер журнала с моей статьей в Москву, графу Толстому|7. Граф ответил мне немедленно. Но его ответ чрезвычайно поразил меня.

Великий Толстой критиковал мою статью, развенчал мою позицию страстного национализма и старался убедить меня в том, что никакое спасение для нас невозможно, пока «восточный шовинизм» не будет полностью изжит. Ответ великого мыслителя поверг меня в отчаяние. Я волей-неволей должен был отказаться от дальнейшей переписки с Толстым, так как он придерживался точки зрения, диаметрально противоположной моей. Я сохранил его письмо, не опубликовав его.

Но вот вспыхнула война с Россией. Я вынул письмо из ящика и прочитал его еще раз... И хотя я и сейчас не могу согласиться с его крайней точкой зрения, тем не менее я решился его напечатать. Пусть читатель сам увидит, как далеко заходит Толстой в увлечении своей доктриной. Его учениками мы быть не можем»18.

О дальнейшей судьбе Иокои Токио нам известно лишь, что он впоследствии стал ректором университета Досися в Киото, депутатом парламента. Судя по некоторым сведениям, он впоследствии дошел до крайних националистических воззрений и стал одним из апологетов японского милитаризма. Знаменательно, что Лев Толстой еще в самом начале пути этого деятеля нашел уязвимые места в его социально-политических воззрениях.

3

Осенью того же, 1896 г. по рекомендации Кониси Толстой познакомился еще с двумя японцами. Это были То-кутоми Иитиро (псевдоним Сохо), глава популярного в Японии издательства и журнала «Кокумин-но томо» («Друг народа»), и Фукай Эйго, впоследствии директор банка.

Журналист и публицист Токутоми Сохо принадлежал к тому поколению деятелей Японии, которые выросли в атмосфере буржуазной революции 1868 г. Воспитанный в колледже английского типа, участник либерального движения «Дзию минкэн ундо» («Движение за свободу и народные права»), Токутоми Иитиро был одним из создателей и руководителей буржуазно-демократического общества «Минъюся» («Друзья народа»), которое ставило себе задачей преобразовать феодальную Японию на буржуазный лад.

Впоследствии многие участники этого общества, проникнувшись великодержавными настроениями, стали опорой императорского трона, но в описываемое время они искренно боролись за интересы народа, за созыв парламента, за введение в стране демократических свобод. С этой целью общество «Минъюся» издавало в Японии сочинения европейских писателей-гуманистов, знакомило читателей с передовыми идеями Европы и Америки.

Главной целью поездки Токутоми и его спутника в Россию было посещение Нижегородской ярмарки, открывавшей большие перспективы для русско-японской торговли. Вместе с тем Токутоми стремился лично познакомиться с Толстым, идеи которого уже распространялись в Японии. Для этого он запасся рекомендательным письмом от Кониси к Толстому:

«Рекомендую Вам моего хорошего знакомого Токутоми, глубоко уважающего Вас, выдающегося нашего публициста. Он один у нас в антихристианском мире высоко держит знамя Христа. Он же издал мой перевод "Крейцеро-вой сонаты".

Цель его поездки в Европу и Америку — на месте познакомиться с международными делами в Европе и посетить замечательных людей. Прошу Вас принять его (со спутником Фукай), как меня, и дать ему наставление, какое ему приличествует, как христианскому публицисту»19.

По прибытии в Россию японские литераторы послали в Ясную Поляну следующее письмо:

«С.-Петербург 30 сентября 1896 г.

Его превосходительству графу Толстому.

Мы посылаем Вам полученное нами рекомендательное письмо от г-на Кониси из Токио и, желая засвидетельствовать Вам наше глубокое уважение, берем на себя смелость написать Вам. Как это видно из письма г-на Кониси, мы занимаемся в Японии литературной и издательской деятельностью и опубликовали в нашем журнале несколько Ваших произведений в переводе на японский язык. Если Вы любезно согласитесь познакомиться с нами, мы сочтем это большой честью для себя. Мы надеемся, что Вам, может быть, будет интересно услышать от нас, какой широкой популярностью пользуются Ваши книги в Японии.

Мы рассчитываем отсюда поехать в Нижний и затем в Москву. Во время нашего пребывания в Москве мы хотели бы Вас посетить. Итак, с Вашего разрешения, мы надеемся иметь честь увидеть Вас через неделю или две.

С   наилучшими пожеланиями имеем честь пребывать уважающими Ваше превосходительство

Токутоми, Фукай» 20.

Лев Николаевич ответил согласием, и вскоре японцы прибыли в Ясную Поляну, где были приняты с присущим писателю радушием. Вечером этого дня Лев Николаевич писал жене, находившейся в это время в Москве:

«С утра же приехали японцы. Очень интересны: образованы вполне, оригинальны и умны, и свободомыслящи. Один — редактор журнала, очевидно, очень богатый, и аристократ тамошний, уже немолодой; другой — маленький, молодой, его помощник, тоже литератор. Много говорили, и нынче они уедут. Жаль, что ты их не видела» (84,259).

День, который японцы провели в Ясной Поляне, прошел в оживленных беседах. Как вспоминал потом присутствовавший при этом П. И. Бирюков, японцы рассказывали о своей стране, о ее культуре, и в частности о необыкновенном развитии садоводства в Японии. Говоря о своей родине, они не скрывали чувства национальной гордости; вместе с тем они отдавали дань уважения широким взглядам русского писателя. Лев Николаевич проявил к их рассказам живейший интерес. Он совершил с японцами прогулку по деревне и окрестностям Ясной Поляны, во время которой познакомил их со многими крестьянами и с бытом русской деревни. Гости были в восторге от этой прогулки.

Вечером японцы, растроганные теплым приемом, по-дружески распрощались с Толстым и обещали часто писать ему. Токутоми оставил свой токийский адрес. В свою очередь Лев Николаевич в записной книжке Токутоми начертал свое любимое изречение: «Я познал обязанность человека. Познав ее, я каждый миг должен исполнять ее. Потому, что миг человеческой жизни есть и приближение к ее концу»21.

Свое обещание гости выполнили. Толстой получал от них послания из многих стран и читал их с большим интересом22.

Весной 1902 г. Толстой получил из Токио от ректора духовной семинарии при русской православной миссии Сэнумы Какусобуро (1868 — 1933, в переписке с Толстым он именовал себя Иваном Акимовичем) следующее письмо на русском языке (приводим это и другие его письма с сокращениями)23.

«13 апреля 1902 г. г. Токио

Ваше Высокопревосходительство Высокопочитаемей-ший Граф!

Простите, что я, человек Вам совершенно неведомый, решаюсь беспокоить Вас следующими покорнейшими просьбами — не отказать дать мне милостивое разрешение перевести на японский язык Ваш бессмертный роман "Анна Каренина", распространяющий свою славу и в далекой от своей родины нашей Японии, а также осчастливить меня Вашею собственноручною записочкою хоть бы в двух строках для приложения к будущему изданию этого перевода... Возымел я такую смелость именно потому, что я имею достойнейшего сотрудника по внешней отделке перевода в лице корифея нашего литературного мира, Коёо Озаки24, многочисленные романы которого пользуются у нас наибольшею славою. Он шлет Вам вложенный здесь свой портрет в знак своего глубокого уважения к Вам»25.

К сожалению, не сохранилось ни ответное письмо, написанное по поручению Толстого его помощником Н. Н. Ге (сыном известного художника), ни посланное позднее письмо самого Толстого с разрешением на это издание. Однако содержание этих писем становится известным из нового письма Сэнумы, присланного из Токио в августе 1902 г. Вот что он писал:

«Честь имею выразить свою глубочайшую признательность как за первое письмо, написанное через г-на Ге, так и за второе, Ваше собственное, любезное письмо, с Вашею же собственноручною подписью, которою Вы не отказали осчастливить нас, несмотря даже на Ваше нездоровье, а также и за Ваше снисходительное позволение о переводе Вашего бессмертного романа "Анна Каренина". Письмо Ваше, прочитанное мною с неописанным восторгом, равно как и Вашу подпись, я считаю за бесценный Ваш подарок и буду вечно хранить у себя, как славный памятник нашей с Вами переписки.

...Я считаю для себя за большое несчастье то, что не могу исполнить Вашего желания достать романы Коёо Озаки на каком-нибудь европейском языке. Сам Озаки сильно жалеет, что еще не имеет ни единого своего романа, переведенного на какой бы то ни было европей-

ский язык, за исключением разве одной маленькой сказки на английском языке.

...Озаки на днях выпускает в свет первый номер вновь издаваемого им небольшого литературного журнала под названием "Бунсоо" (литературный сборник), в котором и будут помещены первые две главы "Анны Карениной" нашего перевода. Помещенные в каждом номере журнала части перевода затем мы соединим вместе и издадим отдельными книгами. Номера названного журнала я буду каждый раз высылать Вам».

Весьма примечательно в этом письме упоминание об интересе, проявленном Л. Н. Толстым к творчеству Одзаки Коё. Ниже мы увидим, что просьба Толстого прислать ему произведения японского писателя не была простой данью вежливости. Он искренне желал лучше познакомиться с духовной жизнью японцев, с их культурой, литературой и искусством. И многого в этом добился.

Вслед за вторым письмом с газетной вырезкой Сэнума направил в Ясную Поляну в январе 1903 г. еще одно письмо, в котором горячо поздравлял Толстого с пятидесятилетием его литературной деятельности. О работе же над переводом «Анны Карениной» он сообщил следующее:

«Наш перевод Вашего великого романа "Анна Каренина", хотя тихими шагами, двигается вперед, и он уже с прошлого года стал печататься отдельными главами в тоненьком журнале "Бунсоо" (что значит роща литературная), издаваемом моим сотрудником по переводу уже известным Вам писателем Коёо Озаки.

...Ввиду предполагаемого нашего издания первой части романа смею снова обратиться к Вам с дерзкою просьбой — удостоить нас получить что-нибудь, написанное Вашею собственною рукою для издания нашего перевода, и Ваш новейший фотографический снимок. Хотя я уже осчастливлен дорогим Вашим письмом с Вашею же собственноручного подписью, но очень желательно бы мне иметь хоть краткую Вашу собственноручную записочку, ибо последняя придала бы еще большую цену нашему будущему изданию».

Лев Толстой сочувственно относился к работе над переводом «Анны Карениной». Ему нравилось и то, что перевод делается с русского текста серьезным, аккуратным переводчиком, знающим русский язык26, и то, что он редактируется крупным японским писателем. Поэтому он удовлетворил просьбу   Сэнума и послал   ему   еще   одно письмо, которое должно было служить авторским предисловием к японскому переводу романа. Вот это письмо:

«Милостивый государь Иван Сенума!

Желаю успеха Вашему переводу "Анны Карениной", но боюсь, что роман этот покажется скучным японской публике, вследствие тех больших недостатков, которыми он переполнен и которые я ясно вижу теперь.

Исполняю Ваше желание, прилагаю мою фотографическую карточку и остаюсь готовый к услугам

Лев Толстой.

7/20 марта 1903 г.

Ясная Поляна» (74,64).

Письмо Толстого было воспринято и переводчиком Сэнумой и писателем Одзаки Коё с огромной радостью. Это было то, чего они так желали, — собственноручное письмо великого русского писателя, адресованное японскому читателю. Оставалось ускорить работу над переводом и издать его отдельной книгой, но неожиданная болезнь Одзаки Коё помешала этому.

30 октября 1903 г. Одзаки Коё умер от рака желудка. Но начатое им совместно с Сэнумой дело не пропало. Перед смертью он завещал своим друзьям — известным писателям Огури Фуё, Идзуми Кёка и Токуда Сюсэй довести дело до конца, что ими и было выполнено. Перевод был благополучно завершен и оказался одним из лучших в то время переводов Толстого.

5

27 января 1904 г. Толстой записал в дневнике:

«Война, и сотни рассуждений о том, почему она, что она означает, что из нее будет и тому подобное. Все — рассуждающие люди, от царя до последнего фурштата. И всем предстоит, кроме рассуждений о том, что будет от войны для всего мира, еще рассуждение о том, как мне, мне, мне отнестись к войне? Но никто этого рассуждения не делает... А делать по отношению войны очевидно что: не воевать, не помогать другим воевать, если уж не удерживать их» (55,10-11).

28 января он снова записал:

«Хорошо думал о войне, которая началась. Хочется написать о том, что когда происходит такое страшное дело, как война, все делают сотни соображений о самых различных значениях и последствиях войны, но никто не делает рассуждения о себе: что ему, мне, надо делать по отношению войны» (55, 11).

Эти записи относятся к начавшейся 27 января 1904 г. русско-японской войне.

Как известно, ожесточенная схватка на полях Маньчжурии была вызвана агрессивностью японских империалистов, незадолго до этого ограбивших Китай и стремившихся отторгнуть дальневосточные области России. Вместе с тем русско-японская война была следствием и колониальной политики русского царизма.

Захватнические устремления Японии, возросшие после грабительского нападения на Китай в 1894 г., поддерживались английскими и американскими империалистами. Английская буржуазия, мечтавшая о дальнейшем расширении своих колониальных владений на Дальнем Востоке, не прочь была столкнуть Россию и Японию с тем, чтобы ослабить обе державы. Американские империалисты, незадолго перед этим участвовавшие в подавлении боксерского восстания и добившиеся «открытых дверей» в Китае, были также заинтересованы в ослаблении конкурентов на Дальнем Востоке. Так западные державы поощрили японскую военщину напасть на Россию.

Царское самодержавие, имевшее свои интересы на Дальнем Востоке, не сумело и не захотело предотвратить военную авантюру в Маньчжурии. Более того, разжигая войну, оно имело целью остановить начавшуюся в России революцию, укрепить свое пошатнувшееся положение в стране.

Русско-японская война закончилась, как известно, сдачей Порт-Артура, потоплением русского флота и уничтожением значительной части русской армии в Маньчжурии. Сотни тысяч рабочих и крестьян погибли на полях Маньчжурии, кровью своей расплатившись за военно-хозяйственную отсталость царской России и продажность ее верхов. В результате войны Япония заняла Южный Сахалин, утвердилась на Курильских островах, закрыла для России все выходы в океан.

«Не русский народ, — писал Ленин, — а самодержавие пришло к позорному поражению. Русский народ выиграл от поражения самодержавия»27. Русско-японская война еще более расшатала устои военно-феодального строя России и ускорила наступление буржуазно-демократической революции.

Толстой встретил войну с горечью и тревогой. Острый вопрос, поставленный им в дневнике, — как мне отнестись к войне — был им для себя решен с первой же минуты: он без колебаний занял позицию решительного осуждения и отрицания войны.

Тяжелые переживания начались для Толстого в первый же ее день, когда молодые рекруты Ясной Поляны потянулись на призывной пункт. Толстой был на деревне среди тех, кто с рыданиями и причитаниями провожал своих близких. Впоследствии, в очерке «Песни на деревне», он ярко описал это печальное туманное утро, навсегда врезавшееся в его память.

Уже в первые дни войны Толстой расценил ее как захватническую с обеих сторон, сулящую обоим воюющим народам неисчислимые бедствия. Филадельфийской газете «Норде америкэн» («Северо-американец»), которая по телеграфу запросила его: «Сочувствуете ли Вы России, Японии или никому?» — он 22 февраля 1904 г. ответил:

«Я ни за Россию, ни за Японию, а за рабочий народ обеих стран, обманутый правительствами и вынужденный воевать против своего благополучия, совести и религии» (75,38).

Толстой резко осуждал тех, кто восхвалял или оправдывал войну. Своему сыну Льву Львовичу, который решил отправиться на войну корреспондентом, он писал:

«Для меня безумие, преступность войны, особенно в последнее время, когда я писал и потому много думал о войне, так ясны, что кроме этого безумия и преступности ничего не могу в ней видеть, и мне кажется, что по отношению к войне всякий нравственный человек должен только стараться устраниться от нее, не участвовать в ней, чтобы не забрызгаться ее мерзостью» (75, 74 — 75).

Как это было всегда, когда в мире возникали тревожные события, в Ясную Поляну устремился поток писем с вопросом: как быть? Простые люди России и многих других стран, деятели мировой культуры просили Толстого сказать свое веское слово о разразившемся конфликте. Идя навстречу этим требованиям, а также движимый велениями собственной совести, Толстой засел за статью «Одумайтесь!», которой суждено было впоследствии сыграть большую роль в истории русской и мировой публицистики.

Среди многочисленных обращений к Толстому о войне находилось и открытое письмо французского академика Жюля Кларти, опубликованное в газете «Тан» («Время»). Видный романист и историк писал:

«Вполне естественно, что мы именно у Вас спрашиваем, что думаете Вы, дух которого возвышается над другими, что думаете Вы о совершающихся событиях, которые, к сожалению, теперь владеют людьми и опрокидывают все их стремления... Вы видите, дорогой и великий учитель, человек есть игрушка событий. Монарх искренно хочет мира, а его заставляют вести войну28. Народ стремится к покою — его будят пушечные выстрелы. Великое слово "разоружение" брошено в мир, а вооруженные флоты пробегают океаны, и границы щетинятся штыками. Пророк добра, Вы поучаете людей жалости, а они отвечают Вам, заряжая ружья и открывая огонь! Не смущает ли это Вас, несмотря на твердость Ваших убеждений, и не разочаровались ли Вы в человеке-звере?»29,

На это обращение вместо отца ответил в печати  сын Толстого — Лев Львович.

«Жгучие вопросы, — писал он, — которые встали теперь перед всем мыслящим человечеством, волнуют его (Толстого. — А. Ш.) более, чем когда-либо»30. Толстой, как и все истинные поборники мира, продолжает верить во всеобщий мир и братство между народами. Толстой не считает войну «неизбежным следствием людской деятельности». Он надеется, что народы обеих воюющих стран, убедившись, как они жестоко обмануты, найдут средства прекратить кровопролитие и восстановить мир. Толстой верит, что все народы мира не желают войны, и поэтому русско-японская война, по его мнению, если не последняя на земном шаре, то одна из тех войн, которые вызовут их прекращение. «Я убежден в том, — писал Лев Львович, — что отец мой глубоко огорчен тем, что человечество не достигло еще той ступени, на которой оно будет решать споры путем мирного соглашения, и должно, как в настоящую минуту, браться для этого решения за оружие».

Толстой в письме к сыну в целом одобрил его ответ французскому писателю, особенно то место, где говорится, что «война не есть необходимое условие жизни»3[. О том, почему он сам не ответил на письмо французского академика, и по доводу его намека, будто русско-японская война показала бесплодность миролюбивой проповеди Толстого, Лев Николаевич сказал в беседе с прибывшим в Ясную Поляну французским корреспондентом Ж. Бурдоном:

«Призывая любить мир и всеобщее согласие, я никогда не рассчитывал на то, что эти увещания могут сразу же принести плоды; я никогда не думал, что в мире может разом победить братство; и если б я увидел, что подобное умиротворение совершилось, то счел бы свои усилия бесплодным ребячеством. Нынешняя война — это только проявление губительного людского безумия. Она не может не удручать всех людей, обладающих совестью и чувством долга, однако не кажется им неожиданной: если б мы вдруг явились свидетелями всеобщего примирения людей — это было бы поразительным чудом. Итак, мой сын в своем ответе проявил не мало здравого смысла. Но я не совсем согласен с ним там, где он утверждает, что преисполнен доверия к благодетельному вмешательству арбитража: я не верю в арбитраж».

На замечание своего собеседника, что всеобщий, регламентированный и честно проводимый в жизнь арбитраж может явиться этапом в деле окончательного умиротворения, Толстой возразил:

«Конечно, и я не оспариваю случайные благие последствия арбитража. Несомненно, Гаагский трибунал заслуживает единодушного одобрения, и следует глубоко сожалеть, что нынешний конфликт не был передан ему на рассмотрение тем человеком, который, взяв на себя инициативу создания этого трибунала, посылает ныне целый народ воевать32. Спасение, однако, заключается не в дипломатических комбинациях, как бы хорошо они ни были задуманы, как бы великодушны они ни были; спасение — в совести каждого человека, в твердом понимании долга, который каждый обязан нести в самом себе: оно там — и больше нигде. Я верю в человека, но не доверяю государственным ухищрениям. Я хочу, чтобы любовь к миру перестала быть робким стремлением народов, приходящих в ужас при виде бедствий войны, а чтоб она стала непоколебимым требованием честной совести»33.

Русско-японская война, как никакая другая, отозвалась в душе Толстого тяжелой болью. «Я никогда не думал, — писал он Н. М. Романову, — чтобы эта ужасная война так подействовала на меня, как она подействовала» {75, 116 — 117), Временами события полностью выбивали его из колеи, и работа   его   надолго приостанавливалась.

В другие дни, наоборот, дурные вести с фронта оказывали на пего как бы подстегивающее влияние — он энергично исписывал страницу за страницей, наполняя их бьющими через край гневом и возмущением по адресу милитаристов и горячим сочувствием страдающему народу.

До сих пор не собраны материалы об этих драматических днях в жизни писателя. Не собраны полностью и высказывания Толстого о русско-японской войне. Но и то, чем мы располагаем, воссоздает яркий образ писателя-гуманиста, борца против воины, заступника народного.

Как уже упомянуто, в начале марта 1904 г., в разгар шовинистической кампании в русской печати, в Ясную Поляну прибыл французский журналист Жорж Анри Бур-дон (1868 — 1938), командированный редакцией газеты «Фигаро» для освещения внутриполитического положения в России. Его рассказ передает тот огромный интерес, который Толстой проявлял к событиям войны.

«Отправив мой "экипаж", — пишет Бурдон, — Толстой говорит мне, положив ногу на ногу:

—   Есть ли новости из Санкт-Петербурга?

Я сообщаю ему все, что мне известно, и прибавляю:

—   Внимательно ли вы следите   за   военными   событиями?

Толстой с огорченным видом взмахивает правой рукой:

—   Разве можно оставаться безучастным к подобному конфликту? Разве можно оставаться безучастным к происходящей войне, к войне вообще? Какое горькое чувство вызывают эти кровопролития!

Я поднял глаза. Прямо передо мной, над головой Толстого, я увидел приколотую к стене булавками французскую карту Кореи и Маньчжурии.

Я говорю:

—   Но ведь эта война — не только конфликт    между двумя народами. Она обрушила друг на друга две расы; какие   последствия,   по   вашему   мнению,   может   иметь победа той или другой расы?

—   Не все ли равно? Я не делаю различия между расами. Прежде всего я думаю о человеке; мне все равно — русский он или японец, Я за рабочего, за угнетенного, за несчастного, к какой бы» расе он ни принадлежал.  При всех обстоятельствах — что выиграет он от этой схватки?»

На замечание Бурдона, что вспыхнувшая война ставит под сомнение прогресс человечества и что идеал мира становится все более и более неосуществимым, Толстой с убежденностью сказал: «Нельзя отрицать прогресс человечества. Оно никогда не прекратит своего движения к правде и воплотится в добре».

Оценивая подход Толстого к войне, Бурдон писал:

«В этот трагичный для истории русского самодержавия момент вопрос о войне занимает все наши мысли. Мы неизбежно к нему возвращаемся. Но не требуйте от Толстого критики военных операций и не требуйте прогнозов, подобных тем, что делаются в редакторских кабинетах о судьбах воюющих армий. В происходящей войне он замечает лишь истинный смысл конфликта, его интересуют лишь судьбы народов».

Об огромной озабоченности Толстого военными событиями пишет и близкий знакомый Толстого X. Н. Абрикосов (1877 — 1957), проживший почти всю войну в Ясной Поляне. В своих неопубликованных воспоминаниях он рассказывает:

«Прежде всего меня поразил исключительный интерес, с которым Лев Николаевич следил за войной. В эти дни он часто ходил гулять или ездил верхом. Любимая его пешеходная прогулка была на Тульское шоссе. Там он встречал крестьян, идущих или едущих на базар, и с ними разговаривал о войне. Часто он ездил в Тулу верхом, чтобы купить свежую газету с новостями. Под конец войны, возмущенный враньем казенных писак, он на время бросил чтение газет. Но в начале войны он очень ими интересовался. Он удивлялся, как бессмысленно составлены царские манифесты, и говорил, что они наглядно обнаруживают неразумность правительства и отсутствие настоящих причин для войны».

«Когда появлялись в газетах известия о боях (Лев Николаевич говорил, что слово "бой" — новое слово, раньше говорилось "сражение") и о больших людских потерях, Льву Николаевичу слушать об этом было очень тяжело, и он сейчас же переменял разговор или уходил. По вечерам в доме бывали оживленные разговоры. Лев Николаевич рассказывал о прочитанном или делился семейными воспоминаниями очень живо и остроумно. Но если кто-нибудь пытался заговорить о войне, он умолкал. Помню, однажды вечером приехал из Москвы сын Толстого, Михаил Львович, с женой. Они привезли известие, что Тиелин взят японцами. Льва Николаевича взволновало это сообщение, но он не сказал ничего, только переспросил и замолчал»34.

X. Н. Абрикосов воспроизводит некоторые неизвестные ранее разговоры Толстого о русско-японской войне. Так, рассматривая однажды в газете фотографию передовой позиции под Ляояном, где впереди окопов находилась яма и четыре ряда густой колючей проволоки, Толстой обратил внимание на острокаменную почву местности и сказал:

«Ужас! Мы тут в тепле ведем разговоры о войне, а они там, солдаты, часто босые, в мороз идут в атаку по острым камням, по колючей проволоке... а интенданты наживаются».

Глубоко возмущали Толстого русские и японские служители церкви, которые именем бога освящали мерзости войны.

К лету 1904 г., несмотря на попытки царизма утаить правду, в народе заговорили об огромных потерях русской армии. Ясную Поляну в это время навестил крестьянин М. П. Новиков. Вот что сказал ему Толстой:

«Ужасно, ужасно! И сегодня и вчера я плакал о тех несчастных людях, которые, забывши мудрую пословицу, что худой мир лучше доброй ссоры, десятками тысяч гибнут изо дня в день во имя непонятной им идеи. Я не читаю газет, зная, что в них описываются ужасы убийств не только для осуждения, но для явного восхваления их... Но домашние иногда читают мне, и я плачу... Не могу не плакать»35.

Переживания и раздумья Толстого периода войны были исполнены драматических противоречий. Выступая в статьях и трактатах против оголтелого шовинизма, разливавшегося широкой волной в обеих странах, обличая казенный патриотизм как средство одурения людей, он разделял горечь народа по поводу поражения русских войск.

Племянница Л. Н. Толстого Е. В. Оболенская в письме к своей дочери М. Л. Маклаковой писала 7 июня 1904 г. из Ясной Поляны: «Что будет от этой войны? Там творятся все ужасы, а газеты все лгут и лгут... Лев Николаевич долго противился, но теперь его охватил патриотизм; огорчается нашими поражениями и говорит: "мне больно, что бьют русских людей"»36.

Об этом же сообщал» из Ясной Поляны и невестка Толстого — О. К. Толстая: «Война поглотила его... Он не понимает и осуждает тех, которые как бы радуются войне,  надеясь на то, что она принесет изменения в общественный порядок. Он находит это так несущественным и незначительным перед всем злом войны. Так же не одобряет он тех, кто желает успеха Японии. Он считает и ее на очень дурном пути...»37.

Когда пришла весть о падении Порт-Артура, Толстой записал в дневнике: «Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно». И добавил: «Это патриотизм» (55, 111).

Осуждая бездарных царских генералов, которые, имея значительные силы, сдали крепость врагу, Толстой но этому поводу вспоминал героическую Севастопольскую оборону, в которой он участвовал в юности, и говорил:

«В наше время это считалось бы позором и казалось бы невозможным: сдать крепость, имея запасы и 40-тысячную армию»38.

На возражение своего зятя, Н. Л. Оболенского, будто сдача крепости преследовала цель — избегнуть излишнего кровопролития, Толстой с горячностью сказал:

«Не надо было начинать войны, не надо совсем войска. Но тот, кто взял на себя эти обязанности и ответственность, должен быть честен и разумен и доводить дело  до конца»39.

В кругу своих близких Толстой с огромной горечью откликался на каждое поражение русских войск в Маньчжурии. Как бы оправдываясь в прегрешении против собственного учения, Толстой сказал:

«Русские мне ближе, там дети мои, крестьяне, сто миллионов мужиков заодно с русским войском не желают поражения. Это — непосредственное чувство»40.

И наряду с этим он всегда защищал от нападок трудовой народ Японии, который, по его убеждению, так же не хочет войны, как и русский. Что может война дать японскому крестьянину?

Богатые классы Японии во главе с императором, утверждал он, столь же безжалостно относятся к своему народу, как и «малоумпый гусар» Николай II и его кровожадная клика — к русскому народу.

Превосходно зная настроения и чаяния русских людей, Толстой стремился проникнуть и в психический склад японцев, понять их образ мыслей и действий. Однако в силу того, что его общение с японцами до этого продолжалось очень недолго, а литература о Японии встречалась нечасто, национальный характер японцев, особый склад их культуры оставались для него неясными.

8 июля 1904 г., в разгар русско-японской войны, он сказал о японцах:

«Их религиозно-нравственный уровень мне мало ясен. Читая китайских — Лао-цзы, Конфуция, не говоря уже об индусских, чувствуешь связь с ними, они отвечают на твои вопросы и, если иногда многое неясно и непонятно, — это почти наверное можно отнести за счет переводов, так как китайский язык по своей конституции совершенно чужд арийским, и обороты его невероятно, крайне трудно поддаются передаче на европейские языки. В Японии — совсем иначе. Их живопись хотя и странна, но ее своеобразная прелесть все-таки действует на нас. Что же касается литературы — там все, что мы знаем, совершенно ничтожно и чуждо. А об их религиозно-нравственных воззрениях мне ничего неизвестно. Нехороший признак то, как быстро и легко они усвоили себе все дурные стороны так называемой европейской культуры»41.

Заботило Толстого и бедственное положение японцев. Он с горечью отмечал, что, судя по газетным и журнальным фотографиям, простым японским солдатам не слаще, чем русским мужикам в серых шинелях; японские военнопленные имеют такой же жалкий вид, как и русские. Это подтверждало его глубокое убеждение, что простой народ Японии, как и русский народ, не желает войны.

Излюбленным мотивом русской казенной печати был в то время разговор о японцах как о «низшей расе». Подобно тому, как в Японии русских солдат называли убийцами и насильниками, в русских газетах японцев называли дикарями, людоедами и варварами. Толстой решительно отметал эти разговоры. В беседе с Бурдоном он сказал:

«Почему стремятся видеть в японцах низшую расу? По-моему, они теперь примерно в том же положении, в каком находились русские при Екатерине II. Они выходят из состояния варварства и освобождаются от крепостного права. Они развиваются и проникаются самосознанием. Что может быть законней этого? И с какой стати Запад смеет чинить им в этом препятствия? Под каким открытым предлогом можно выражать им свое недоверие?.. Ведь нельзя их винить за движение вперед! На них лицемерно нападают, обличая их слабости; подметив, например, что они превращают себя в герцогов, маркизов, баронов, мы насмехаемся над ними. Хороша справедливость! А разве до Петра Великого у нас были дворяне?

Кому русское дворянство обязано своим существованием, как не этому императору? Бот я, например, граф. По какой причине я граф? Почему первый в моем роду стал графом? И почему господин Ито не может с таким же успехом стать маркизом?»

На возражение Бурдона, будто японцам свойственна изощренная жестокость и что их победа отзовется застоем в мировом прогрессе, Толстой с горячностью сказал: «Да, да... Они применяют пытки. Как странно! Чем можно это объяснить? Однако их философы изложили вечные истины: подумайте о Конфуции, о Будде. Известны ли Вам в истории человечества мыслители, моралисты, апостолы, которые были бы более великодушны и благородны, чем эти? А ведь они принадлежали к желтой расе. А то, что японцы жестоки, — так разве и мы не жестоки? Подсчитывал ли кто-нибудь жестокости, вписанные в пассив так называемого цивилизованного мира?.. Так как можете вы желать, чтобы я a priori решил, в каком случае цивилизация выиграет больше — когда восторжествует Россия или Япония? И где она, эта цивилизация? У желтых или у белых? Где ее действия, где ее плоды в Европе? Движется ли мир вперед, пятится ли он назад? Разве не бывают часы, когда можно задать себе этот тревожный вопрос? Разве, когда Англия громит Трансвааль, нельзя утверждать, что она находится в состоянии регресса?»

В октябре 1904 г. Толстой расспрашивал приехавшего в Ясную Поляну Д. П. Маковицкого об отношении известного революционера-анархиста П. Кропоткина к войне. «Отвечая на вопросы Льва Николаевича, — пишет Мако-вицкий, — я сказал, что Кропоткина очень волнует и мучит война. Кропоткин — единственный из русских, виденных мною за границей, который не радуется поражениям русских японцами. Он думает, что Россия не должна мириться с японцами, пока не победит, пока японцы не выбьются из сил. В японцах он видит воинственный народ, с которым только войной и можно бороться...

...На это Лев Николаевич сказал:

— Я жалею, что у Кропоткина такое чувство к японцам, что он не доверяет ничему хорошему, что в них есть, и не считает возможным воздействовать на это хорошее в них. Кант, которого я теперь много читаю и очень люблю, говорит, что если ты хочешь подействовать на другого, то действуй на задатки хорошего в этом человеке...»42.

В другой раз, по поводу рассказа своей дочери Марии Львовны о том, как на деревне бабы плачут, провожая мужей и сыновей на войну, Толстой сказал:

«А у них-то, у японцев, разве нет матерей? Они все добровольно идут на войну?»43.

Когда война закончилась, Толстой, вспоминая ее наиболее тяжелые моменты, сказал:

«Жаль мне было, во-первых, убитых людей, второе — русских людей и третье — ложно направленной покорности русского народа, приведшей к этим ужасным событиям»44.

В последующие после этого годы Толстой неоднократно возвращался к событиям минувших лет. Тяжелым грузом лежали в его сознании жестокие потери, которые понесли русский и японский народы в этой войне. «Сколько жертв и ради чего? — сказал он 10 февраля 1905 г. в беседе с корреспондентом испанской газеты "Эральдо ди Мадрид" Луи Моротом, — Говорят, что теперешние войны не те, какими они были раньше. Но изменились только формы зла, а не само зло. И лавровый венок по-прежнему есть в то же время и терновый венец для народа-победителя. Мы, русские, в войне с Японией потеряли очень много... Но разве японцы приобрели благо и свободу? Увеличилась ли сумма счастья в Японии после ее победы? Не думаю. И ошибка Японии есть та же самая, что и ошибка Германии или Соединенных Штатов. Ошибка состоит в достижении цели — насилием. И конец этой ошибки будет одинаковый с концом всех стран, живших насилием»45.

Особенно тяжким было для Толстого сознание, что эта война является лишь прелюдией к еще более кровопролитному и бессмысленному истреблению человечества, которое устроят зачинщики войны. Как бы предчувствуя скорое приближение мировой бойни, Толстой в трактате «Единое на потребу» (1905) писал:

«Люди знают, что всего этого не должно быть и что эти вооружения и войны бессмысленны, губительны, ничем иным не могут кончиться, как разорением и озверением всех, но, несмотря на это, все больше отдают свои труды и жизни на приготовление к войнам и на самые войны» (36, 193).

Как известно, так и случилось. Не прошло и десяти лет после русско-японской войны, как разразилась еще более страшная и кровопролитная мировая война.

6

Публицистика Толстого периода русско-японской войны была исполнена гнева и скорби.

Анализируя причины войны, Толстой повторил свою аргументацию против казенного насилия, солдатства и податей, хотя бедствия парода были не причиной, а следствием тех же социальных условий угнетения и эксплуатации, которые породили и войну. Его призывы не идти на военную службу, не платить податей, не браться за оружие были невыполнимы в условиях, когда против народа была направлена вся военная и полицейская мощь царизма. Антивоенная проповедь Толстого не дала ощутимых, действенных результатов. Но та страстная критика милитаризма и захватнической политики империалистических государств, какая содержалась в его антивоенной публицистике, объективно имела революционизирующее значение и сделала его имя еще более популярным во всех частях света.

Как уже сказано, наиболее острой и гпевной была статья Толстого «Одумайтесь!», над которой он начал работать в первые же дни войны. Публицистическая страстность соединена в ней с правдивым изображением событий, гнев и протест против человекоубийства — с горячим сочувствием простому народу.

«Опять война! — пачинает Толстой. — Опять никому не нужные, ничем не вызванные страдания, опять ложь, опять всеобщее одурение, озверение людей... Что же это такое? Во сне это или на яву? Совершается что-то такое, чего не должно быть, не может быть, — хочется верить, что это сон, и проснуться. Но нет, это не сон, а ужасная действительность» (36,101).

С глубоким проникновением в психологию простых людей Толстой передает их пенависть к войне. Для них война — тяжелое, безысходное бедствие. Она оторвала кормильцев от семей, принесла нищету и разорение, обрекла людей на страдания и смерть.

Во время проводов на войну, показывает Толстой, происходят мучительные сцены. «Что вчера на вокзале было, — передает он рассказ одного крестьянина, — страсть. Жены, дети, больше тысячи; ревут, обступили поезд, не пускают. Чужие плакали, глядючи. Одна тульская женщина ахнула и тут же померла; пять человек детей. Распихали по приютам, а его все ж погнали...» {36, 146).

Погнав, как скот, миллионы людей на далекие поля сражения, царские сатрапы не позаботились даже об их вооружении и снаряжении. С чувством негодования говорит Толстой о вопиющей отсталости страны, выявившейся уже в начале войны, о царящих сверху донизу казнокрадстве, лихоимстве и пренебрежении к простому солдату. Десятки лет царское правительство обирало народ, объясняя это необходимостью подготовиться к защите от врага. Когда же наступил час войны, оказалось, что ничего не готово. «Все так непредвиденно, — пишет Толстой, — не приготовлено, что, как и говорит одна газета, главный шанс успеха России в том, что у нее неистощимый человеческий материал. На это и рассчитывают те, которые посылают на смерть десятки тысяч русских людей» (36,138).

Такое же преступное пренебрежение к жизни простого человека и еще большее одичание нравов отмечает писатель и в императорской Японии, где дух милитаризма насквозь пронизывает всю жизнь господствующих классов. С огромной художественной силой рисует Толстой ужасы войны. Он уподобляет непрерывный поток пушечного мяса, которое обе стороны гонят на убой, с тем, как пешая саранча переходит реки: нижние слои тонут, а по ним, как по мосту, проходят верхние.

«Главная забота начальников убийства в том, чтобы с русской стороны поток пушечного мяса — трех тысяч человек в день, обреченных на погибель, — пи на минуту не прерывался. И о том же озабочены и японцы. Пешую саранчу, не переставая, гонят в реку, чтобы задние ряды прошли по тем, которые затонут» (36,142 — 143),

Толстой с глубокой, можно сказать пророческой, тревогой говорит об опасностях для человечества, которые проистекают из разрыва между высоким развитием техники и низким моральным уровнем тех, кто этой техникой распоряжается. Люди, «обладая огромной властью над силами природы, подобны детям, которым дали бы для игры порох и гремучий газ... По степени своего нравственного развития люди не имеют права не только на пользование железными дорогами, паром, электричеством, телефоном, фотографиями, беспроволочным телеграфом, но даже простым искусством обработки железа и стали, потому что все эти усовершенствование и искусства они употребляют только на удовлетворение своих похотей, на забавы, разврат и истребление друг друга» (36,123).

Толстой, конечно, понимает, что виноваты не простые люди, не народы, а их жестокие правители. Это они создают вокруг конфликта атмосферу массового ажиотажа и одурения: организуют молебствия, религиозные шествия, шовинистические манифестации, раздувают человеконенавистнические настроения — для того, чтобы не дать простому человеку одуматься и попять, для чего его посылают на смерть.

«Царь, — пишет Толстой, — главное ответственное лицо, продолжает делать парады войскам, благодарить, награждать, поощрять, издает указы о сборе запасных... Так же делает парады, награждает Микадо. Так же храбрятся разные генералы, воображая себе, что они, научившись убивать, научились просвещению. Так же стонет несчастный рабочий народ, отрываемый от полезного труда и семей» (36,141-142).

Направив в статье «Одумайтесь!» главный удар против прогнившего русского царизма, вовлекшего народ в беду, Толстой, как мы видим, заклеймил и японских милитаристов, не жалевших крови своего народа ради захватнических целей. Правда, впоследствии он сожалел, что «не смог соединить в статье отношения к Японии, такого же, как к России», ибо «не мог одолеть» патриотизма46. Однако, оставаясь русским патриотом, великий писатель нн словом, ни помыслом не погрешил против японского народа.

Разоблачив перед всем миром истинных виновников войны, Толстой в статье «Одумайтесь!» подчеркнул обреченность эксплуататорского мира, у которого нет другого пути разрешения споров, кроме преступного пути войны.

«Устроить всемирную монархию или республику с европейскими штатами невозможно, потому что различные народы никогда не захотят соединиться в одно государство. Устроить международные судилища для решения международных споров! Но кто же заставит подчиниться решению судилища тяжущегося, у которого под ружьем миллионы войска? Разоружиться? Никто не хочет и не может начинать. Придумать еще более ужасные средства истребления — баллоны с начиненными удушливыми газами, бомбами, снарядами, которыми люди будут посыпать друг друга?» (36, 116).

И, словно предвидя разразившуюся через десятилетие мировую бойню, он сам ответил на поставленный вопрос:

«Что бы ни придумали, все государства заведутся такими же орудиями истребления, пушечное же мясо, как после холодного оружия шло под пули и после пуль покорно шло под гранаты, бомбы, дальнобойные орудия, картечницы, мины, — пойдет и под высыпаемые из баллонов бомбы, начиненные удушливыми газами»   (36, 116).

Обличая правительства обеих сторон, Толстой закончил статью выражением веры в светлую будущность человечества. Наступит день, когда русский народ опомнится и скажет своим правителям: «Да идите вы, те, кто затеял это дело, все вы, кому нужна война и кто оправдывает ее, идите вы под японские пули и мины, а мы не пойдем, потому что нам не только не нужно этого, но мы не можем понять, зачем это кому-нибудь может быть нужно» (36, 143). То же, мечтал он, скажет своим властителям и японский народ и все народы мира. Люди опомнятся от того дурмана, в котором их держат богатые классы, и сумеют установить между собой мир и братство.

Статья «Одумайтесь!», запрещенная в России и опубликованная в лондонской газете «Таймс», вызвала во всем мире бурные отклики. О солидарности с русским писателем заявили Анатоль Франс, Бернард Шоу, американский ученый Джордж X. Рив, шотландский писатель Томас Огильви и многие другие деятели культуры. Английский публицист Сидней Кокрелл сообщал Толстому: «Ваша волнующая смелая статья во вчерашнем номере "Таймс" читается в Англии больше, чем что-либо написанное Вами. Она многое сделает для мира во всех странах»47. Французская газета «Фримен журналы) в номере от 28 июня 1904 г. писала:

«Последнее воззвание Толстого представляет один из самых замечательных документов мировой истории. Это пространная и красноречивая проповедь на тему: "Война есть убийство". На эту тему он проповедует с логическим пренебрежением к самым излюбленным преданиям мира. Он обнажает войну, срывая с нее украшения, гордость, торжественность, и выставляет ее в ее голом безобразии к ужасу человечества... Для цивилизованного человечества, освободившегося или, по крайней мере, отчасти освободившегося от дикого состояния, позорно то, что война, со всеми связанными с нею жестокостями и страданиями, все еще считается не бедствием, которому люди подвергаются, а доблестным делом, достойным восхваления»48. Еще более высоко оценила статью Толстого английская газета «Санди скул кроникл» («Хроника воскресной школы»).

«Статья Толстого, — писала она в номере от 29 июня 1904 г., — есть пророческое слово неземного происхождения... Но как ни замечательна эта статья со стороны освещения внутренних условий русской жизни, наш интерес сосредоточивается в борьбе иной, нежели та, которая теперь свирепствует между Россией и Японией. Толстой воплощает самое глубокое сознание современного просвещения... В словах Толстого есть дух, опасный для всех правительств. Но когда правители отдаются безнравственному честолюбию и убивают своих братьев, увлекаясь грабительскими войнами, они не должны удивляться, если народ отрекается от них».

Статья «Одумайтесь!» обошла весь мир и всюду была встречена с горячим одобрением. Понятно, что в официальных кругах России она вызвала бешеную злобу. Некая высокопоставленная дама, дочь шефа жандармов, графиня С. Д. Толь, в грубо-ругательном письме обвиняла Толстого в измене родине. Толстой сдержанно ответил ей, что она не вправе судить о его поступках, ибо «тогда, как вы живете в Петербурге в среде торжественных приготовлений и воздействий войны, я живу среди того несчастного народа, который, живя в крайней нужде, отсылает своих кормильцев на непонятное, ненужное ему побоище, где их ждут лишения, страдания, смерть» (75, 136 — 137). Такие злобные письма Толстой получил от многих приверженцев самодержавия. Носились даже слухи, что он будет арестован и судим военным судом. К счастью, царское правительство, боясь всемирной популярности Толстого, не решилось на этот шаг49.

Статья Толстого распространялась в России в рукописных списках50 и оказала влияние не только на простых людей — крестьян, рабочих, солдат, — но и на многих офицеров русской армии. Об этом существует неопровержимое свидетельство — признание епископа Иннокентия, жившего в Дальнем и возглавлявшего местное церковное ведомство действующей армии. В статье, опубликованной в русской печати, высокопоставленный пастырь жаловался на антивоенные настроения многих офицеров.

«Наблюдая картины из местной военной жизни, — писал он, — и слыша весьма часто из уст офицеров толстовскую мораль касательно войны, невольно приходится удивляться, как может армия при таких условиях справиться с своими великими задачами... Носить военный мундир и быть поклонником толстовского учения — это похоже на то, как если бы человек, оснастивший корабль и выйдя в открытое море, отказался бы от целесообразности своего плавания»5I.

Толстой был рад, что его статья дошла до сердца читателей.

Несмотря на все цензурные преграды, статья «Одумайтесь!» дошла и до Японии, где получила необычайный резонанс, вызвала бурную полемику и увеличила число друзей писателя.

Осуждение русско-японской войны нашло отражение и в других статьях Толстого 1904 — 1905 гг. Откликаясь на революционные события в России, вызванные и ускоренные войной, особенно на расстрел рабочих 9 января 1905 г. у Зимнего дворца, Толстой с горечью писал в статье «Об общественном движении в России»:

«Главное (если вникнуть во все его значение) бедствие, от которого страдает теперь русский народ, это не петербургские события, а затеянная десятком безнравственных людей бессмысленная, постыдная и жестокая война. Война эта уже погубила и искалечила сотни тысяч русских людей, угрожает уничтожить и искалечить еще столько же; разорила и разоряет не только людей настоящего времени, но накладывает еще огромный, в виде долгов, налог на труд будущих поколений52, и губит души людей, развращая их» (36,161).

Эти мысли он развивал и во многих письмах и дневниковых записях периода войны. Но с особенной силой негодование Толстого нашло воплощение в антимилитаристском памфлете «Единое на потребу», который он закончил в апреле 1905 г.

Толстой писал этот памфлет в дни, когда бессмысленность и бесперспективность русско-японской войны стала совершенно очевидной. Поражение русской армии на реке Ялу, потопление русского флота, захват японцами порта Дальний, особенно предательская сдача Порт-Артура с очевидпостью вскрыли гнилость, разложение и бессилие царизма. Бедствия народа дошли до предела. В России началась революция. Все это нашло отражение на страницах памфлета «Единое на потребу», названного зарубежными газетами «Яснополянским манифестом».

«Уже второй год, — начинает Толстой свой памфлет, — продолжается на Дальнем Востоке война. На войне этой погибло уже несколько сот тысяч человек. Со стороны России вызвано и вызывается на военную службу сотни тысяч человек, числящихся в запасе и живших в своих семьях и домах. Люди эти все с отчаянием и страхом или с напущенным, поддерживаемым водкой, молодчест-вом бросают семьи, садятся в вагоны и беспрекословно катятся туда, где, как они знают, в тяжелых мученьях погибли десятки тысяч таких же, как они, свезенных туда в таких же вагонах людей. И навстречу им катятся тысячи изуродованных калек, поехавших туда молодыми, целыми, здоровыми... Что это такое? Зачем люди идут туда?» (36,166 — 167).

Отвечая на эти вопросы, Толстой решительно отвергает лживые утверждения казенной печати, будто идущими на войну русскими и японцами владеет чувство взаимной ненависти. Народы обеих стран, утверждает он, не только не испытывают никакой враждебности друг к Другу, но еще год назад почти ничего не знали один о другом, а солдаты, когда сходятся вне боевой обстановки, дружелюбно общаются между собой. Война — порождение «машины» насилия, каковою является государство, где привилегированное меньшинство властвует над трудящимся большинством. Кто владеет этой «машиной», тот и использует ее для подавления народа. «Попал нынче по наследству малоумный гусарский офицер (Николай II. — А. Ш.), и он устраивает со своими клевретами свой маньчжуро-корейский проект, стоящий сотни тысяч жизней и миллиарды рублей» (36,169).

Свое резко отрицательное отношение к войне Толстой высказывал вплоть до ее последнего дня. По мере приближения к ее концу его все больше занимала мысль о последствиях войны как для России, так и для Японии. В России разгорелась революция, и писатель понимал, что она порождена войной. Именно война, по его мнению, и послужила «толчком, который превратил невидную, глухую, внутреннюю работу в явное сознание незаконности требований правительства» (36, 249). А Япония? Что ей принесет война? Какие уроки она извлечет из нее?

«Япония, — записал он в дневнике после Цусимской катастрофы, — в несколько десятков лет не только сравнялась с европейскими и американскими народами, но и превзошла их в технических усовершенствованиях. Этот успех японцев в технике не только войны, но всех материальных усовершенствований ясно показал, как дешевы эти технические усовершенствования, то, что называется культурой. Перенять их и даже дальше придумать ничего не стоит.   Дорого, важно и трудно   добрая   жизнь,   чистота, братство, любовь... Это нам урок» (55, 140).

И далее:

«Я не говорю этого для того, чтобы утешить себя в том, что японцы побили нас. Стыд и позор остаются те же. Но только они не в том, что мы побиты японцами, а в том, что мы взялись делать дело, которое не умеем делать хорошо и которое само по себе дурно» (55, 140).

Иными словами, истинная культура, по мысли Толстого, не в военных победах одного народа над другим, а в установлении братства между народами, в их взаимном обогащении подлинными духовными ценностями, в решительном отказе от войны и насилия.

Этот свой вывод он адресовал не только русскому, но и японскому народу, над будущностью которого он много думал. Усилия японского народа, как и всех народов мира, впредь должны, по его мнению, быть направлены «никак не на военное могущество, а на нечто другое: на такое устройство жизни, которое... давало бы наибольшее благо лю дям не посредством грубого насилия, а посредством разум ного согласия и любви» (36, 237 — 238).

7

Выше упоминалось, что статья Толстого «Одумайтесь!» дошла до Японии и нашла там единомышленников. Остановимся подробнее на этой замечательной странице дружеских связей Толстого с передовыми деятелями японской культуры.

Среди тех, кто в Японии разделял общественно-политические воззрения и религиозно-нравственные принципы Толстого, были люди разных убеждений, разных социальных групп. Его идеи пропагандировали первые японские социалисты, революционные воззрения которых были еще недостаточно четкими и последовательными. Этим идеям следовали и некоторые прогрессивно настроенные либералы, сочувствовавшие простому народу и стремившиеся к переустройству общества. В условиях политической незрелости общественной мысли Японии начала века и те и другие до некоторого времени шли вместе, пока жизнь не поставила их по разные стороны баррикады.

В результате такого временного объединения различных социальных элементов при редакции газеты «Ёродзу тёхо» («Всеобщее обозрение») возникла группа «Рисодан» («Идейная группа»), руководимая известным публицистом Куроива Сюроку (псевд. Руйко). Она была создана после запрещения первой социал-демократической партии Японии («Сякай минсюто») летом 1901 г. Члены группы, судя по ее манифесту, пропагандировали толстовский принцип нравственного самосовершенствования. Группа провозглашала своим лозунгом и пацифизм, понимая его, как и Толстой, в абстрактно-этическом смысле. Эта программа, однако, не могла долго служить идейной платформой для объединения передовых сил японского общества, и группа вскоре распалась. Произошло это в 1903 г., накануне русско-японской войны, когда буржуазно-либеральная часть группы вместе с Куроива отказалась от толстовского пацифизма в пользу идей «великой Японии». Лучшая же часть группы во главе с выдающимся революционером и публицистом Котоку Дэндзиро (псевд. Сюсуй, 1874 — 1911), порвав с газетой «Ёродзу тёхо», примкнула к революционному крылу социалистов и вместе с Сэн Катаяма развернула энергичную пропаганду в массах против войны и милитаризма.

Раскол в группе «Рисодан», отход ее революционной части от абстрактно-религиозных принципов толстовства не означал, однако, их отказа от гуманизма Толстого в целом, особенно от его антивоенных идей. Наоборот, японские социалисты, занимая в период русско-японской войны открыто враждебную по отношению к своему правительству позицию, выступая против великодержавной, империалистической идеологии правящих верхов, опирались на толстовскую критику милитаризма. Вот почему они в разгар войны с энтузиазмом подхватили памфлет «Одумайтесь!» и опубликовали его на страницах своей газеты «Хэймин симбун» («Народная газета»).

«Хэймин симбун» была органом прогрессивного демократического общества «Хэйминся», созданного 15 ноября 1903 г. передовыми деятелями японского социалистического движения после их ухода из газеты «Ёродзу тёхо». Организатором газеты и ее идейным руководителем был Котоку Сюсуй, один из основателей социалистической партии Японии53. Совместно со своим ближайшим другом и соратником Тосихико Сакаи он перевел статью Толстого «Одумайтесь!» и выступил с превосходным комментарием, разъясняющим японским читателям сильные и слабые стороны статьи. Позднее статья Толстого была издана отдельной книжкой.

Чтобы понять отношение японских социалистов и их газеты к статье Толстого, следует отметить, что антивоенная пропаганда составляла основное содержание их деятельности в период русско-японской войны. Газета из номера в номер печатала материалы, разоблачавшие политику японского правительства, раскрывавшие подлинные причины войны. Котоку Сюсуй, Тосихико Сакаи и другие авторы утверждали в своих пламенных статьях, что война выгодна лишь богачам, наживающимся на крови народа, простым же людям она несет страдание, разорение и смерть. «Хэймин симбун» решительно выступала против идеологии японской военщины, насаждавшей среди молодежи самурайский дух и средневековый культ смерти.

Проявляя огромный интерес к первой русской революции, японские революционеры провозглашали идею братства между народами России и Японии, выражали солидарность с русскими рабочими. На Амстердамском конгрессе Социалистического Интернационала Сэн Катаяма демонстративно пожал руку Г. В. Плеханову и произнес речь, в которой призвал свергнуть оба милитаристских правительства — русское и японское. Следуя революционным принципам, «Хэймин симбун» заняла по отношению к «своему» правительству пораженческую позицию54.

Статья Толстого «Одумайтесь!» отвечала чаяниям передовых людей Японии. Устами лучшего представителя России утверждалось, что простой русский народ так же страдает от войны и так же ненавидит ее, как японский. Статья разрывала паутину лжи, которой официальная пропаганда опутывала рядового японца, разоблачала измышления о «кровожадности» русских, об их устремлении «стереть с лица земли желтую расу». Вместо воинственных лозунгов шовинизма и расовой ненависти в статье провозглашались идеи дружбы, мира и братства между народами. Эти идеи, а также слабые стороны доктрины русского писателя подчеркнул Котоку Сюсуй в своей замечательной статье «Критика пацифизма Толстого», помещенной 7 августа 1904 г. в газете «Хэймин симбун» вслед за переводом статьи «Одумайтесь!». Японский революционер справедливо выступил против религиозной доктрины русского писателя, однако главный пафос его статьи — в солидарности с Толстым-обличителем. Котоку правильно расценил памфлет Толстого как выражение стремлений простого русского народа, как своеобразный манифест, с которым русский народ обратился к японскому народу через головы императоров и генералов.

Значение статьи Толстого Котоку видит прежде всего в ее бесстрашной правде. Это правда о войне, ее зачинщиках и жертвах. Толстой нашел в себе мужество открыто, на весь мир высказать ее, не боясь никого, и уже одно это делает его статью документом исключительной ценности.

Другое важное достоинство статьи Толстого заключается, по мнению Котоку, в ее абсолютной искренности. Призыв писателя обращен к совести миллионов людей по обе стороны фронта и имеет целью вывести их из состояния оцепенения и бездействия, в которое они повергнуты страшным бедствием войны.

Заявив о солидарности с русским писателем в его обличениях милитаризма, в его бескомпромиссном отрицании войны, в решительном осуждении того строя жизни, который порождает нищету, голод и массовые убийства, призвав своих читателей прислушаться к голосу Толстого, Котоку Сюсуй вместе с тем оспаривал те места статьи «Одумайтесь!», в которых проявились слабые стороны мировоззрения русского мыслителя. Толстой, по мнению Котоку, ошибался в вопросе о причинах войны, видя их в распространившемся безверии и отходе от религии. В действительности, считал Котоку, причина лежит значительно глубже — в экономических и социальных основах общества55.

В заключепие Котоку пишет:

«Таково различие в наших взглядах. Но каждое слово старца идет из сокровенной глубины его души, каждая фраза написана кровью сердца. Он не боялся говорить прямо, не связывал себя мнением отдельных группировок. И даже сам русский царь не посмел тронуть его пальцем. Его трактат моментально был передан по телеграфу во все уголки мира. Да, Толстой — это поистине титаническая фигура нашей эпохи!»

Статья японского публициста, несмотря на полемику с Толстым, проникнута глубоким уважением к русскому мыслителю, которого он считает выдающимся представителем русской и мировой культуры. С восторгом пишет он о могучем таланте Толстого, о его непревзойденном художественном мастерстве. «А его стиль! — восклицает Котоку. — Разве может не взволновать человека его стиль, полный энергии и блеска (мы глубоко сожалеем, что не смогли передать его слог в нашем неумелом переводе), стиль, служащий выражением возвышенной и великой идеи, стиль, в котором каждое слово идет из глубины души, каждая фраза написана кровью сердца, стиль, озаряющий все вокруг, как мощный поток лучей, стиль, подобный огню и цветку? Когда мы читали этот трактат, казалось, что мы слышим голос древнего мудреца или пророка».

Толстой, по убеждению Котоку, — маг и волшебник художественного слова, защитник угнетенных и порабощенных, трибун, которому открыты сердца людей. Он — олицетворение того народа, который поднял знамя борьбы против тирании и бьется в неравном бою за свободу и счастье всего человечества.

Именно из такого представления о Толстом — великом художнике и борце против самодержавия — и родилось в среде руководителей «Хэймин симбун» желание вступить с ним в непосредственный контакт, что и было осуществлено одним из редакторов газеты, известным деятелем социалистической партии Абэ Исоо.

В сентябре 1904 г., в разгар военных событий, Толстой получил следующее письмо:

«Токио, Япония, 4 сент. 1904 г.

Дорогой господин Толстой!

Я думаю, Вы не посетуете, что называю Вас просто господином, не употребляя титула, так как различать людей по титулам кажется мне большим ребячеством. Пишу это письмо для того, чтобы сообщить Вам, что Ваша ценная статья о русско-японской войне, появившаяся в лондонском "Таймсе", переведена па японский язык и напечатана в нашей газете "Хэймин симбун", что означает "Народная газета". Мне доставляет большое удовольствие послать Вам два номера этой газеты, в одном из которых Вы найдете Вашу статью, переведенную на японский язык, а в другом — коротенькую статью на английском языке про Вас самих56.

Мы, социалисты, являемся противниками войны. Нам очень трудно выступать против нее, но, несмотря на тяжелые преследования, мы делаем все, что можем.

Надеюсь, что Вы долго будете здравствовать и продолжать борьбу против войны, остаюсь искренне Вашим

Исоо Абэ, от имени "Хэймин симбун"» 57,

Упоминаемая в письме небольшая статья была посвящена вопросу о влиянии Толстого в Японии. Приведем из нее отдельные отрывки:

«Имя Толстого, — пишет безымянный автор, — теперь хорошо знакомо японцам. В особенности с тех пор, как вспыхнула война, его взгляды на войну приводились с большим интересом в здешних газетах. Так что нам кажется своевременным немного поговорить о его влиянии в нашей стране.

Имя его стали упоминать у нас около 15 лет тому назад. Сначала мы познакомились с ним как с великим литературным талантом... Но его влияние как писателя-художника перевешено его более обширным и глубоким влиянием как религиозного мыслителя.

Число его непосредственных последователей в Японии, вероятно, невелико; но несомненно то, что он косвенным образом сильно влияет на идейные воззрения японцев. В течение последних лет несколько из его публицистических произведений было переведено. Его "Исповедь" и "В чем моя вера" проповедуют новое евангелие даже тем, кто не умеет читать ни по-русски, ни по-английски. Пророческая строгость его учения, по-видимому, не привлекает многих сторонников, так как людям слабой воли нелегко осуществлять это учение. Но мы не сомневаемся в том, что есть в нашей стране искренние и горячие последователи Толстого, хотя число их невелико. Мы с радостью приветствуем его учение, потому что видим в нем противодействие растлевающему влиянию современной цивилизации.

Но миссия Толстого как писателя и как мыслителя-проповедника сильнее всего олицетворена в его протесте против войны. В настоящее время его образ представляется японцам исполинским воплощением миролюбия. Толстой безбоязненно провозглашает этот принцип независимо от условий и времени. Для него нет различия между русскими и японцами; он обличает обе стороны, ответственные за кровавую войну...

Россия может справедливо гордиться тем, что она имеет такого великого человека, как Толстой, хотя он принадлежит скорее всему миру, чем одному народу... Он выступает как незыблемая скала на хрупкой почве русского общества. Для России лучше потерять Маньчжурию, нежели допустить изгнание Толстого-Толстой — человек совершенно безвредный. Если на него смотрят как на человека, опасного для общества, то это не по его вине, а вследствие пороков, присущих этому обществу. Точно так же всякое правительство, которое преследует людей, исповедующих убеждения, противные войне, этим обнаруживает только свою несостоятельность»58.

Письмо японского социалиста и присланная им статья были для Толстого первой живой вестью, прорвавшейся сквозь фронты и кордоны. Писатель немедленно ответил своему японскому корреспонденту дружеским посланием.

«Дорогой друг Исоо Абэ, — писал он 5 октября 1904 г., — для меня было большим удовольствием получить ваше письмо и вашу газету с английской статьей. Сердечно благодарю вас за то и за другое.

Хотя я никогда не сомневался, что в Японии очень много разумных и религиозных людей, отрицательно настроенных к ужасному преступлению — войне, происходящей между обоими обманутыми и одураченными народами, я все же был очень рад получить этому доказательство.

Большая радость для меня узнать, что в Японии у мепя есть друзья и сотрудники, с которыми я могу быть в дружеском общении» (75, 177).

Высказав одобрение деятельности «наиболее передовой в духовном смысле части... умного и энергичного народа», Толстой по обыкновению посвятил остальную часть письма полемике с социалистами и обоснованию своего религиозно-нравственного учения, необходимого, по его мнению, «для достижения счастья человечества и каждой отдельной личности». Письмо не было направлено против статьи Котоку — она осталась Толстому неизвестной. Но, представляя себе в общих чертах взгляды социалистов, писатель снова подчеркнул свое расхождение с ними.

«Простите, — закончил он свое письмо, — за смелость, которую я беру на себя, обсуждая ваши убеждения, и за дурной английский язык, и верьте, что я ваш искренний друг.

Лев Толстой.

Я всегда буду рад получить от вас известие» (75, 177 — 178).

Письмо это дошло до редакции «Хэймин симбун» незадолго до того, как газета была закрыта, а Котоку Сюсуй и другие ее редакторы посажены в тюрьму59. Оно представляет собой ценный исторический документ, свидетельствующий о том, что Толстой поддержал стремление японских социалистов наладить с ним контакт и, несмотря на свои расхождения с ними, попытался со страниц их газеты воздействовать на японское общественное мнение, осуждая войну и призывая к ее скорейшему прекращению.

Газета «Хэймин симбун» до последнего дня своего существования60 уделяла Толстому много внимания. В ней кроме упоминавшихся двух статей были помещены также статьи под заглавиями «Трактат Толстого о культуре» (№ 29), «Учение о непротивлении» (№ 29), «Нездоровая городская жизнь» (№ 31), «Толстой и Кропоткин» (№ 59) и другие материалы, посвященные русскому писателю. Интерес газеты к социальным воззрениям Толстого был так велик, что у историков японского социалистического движения даже создалось впечатление, что «Хэймин симбун» находилась в период войны иод прямым влиянием Толстого и пропагандировала его абстрактный пацифизм. Это мнение высказал и Сэн Катаяма в 1933 г. в статье «К вопросу о зарождении и развитии марксизма в Японии», утверждая, что антивоенная пропаганда в газете шла «по линии пацифизма, находясь под влиянием письма Льва Толстого (появившегося в лондонском "Таймсе" в начале русско-японской войны), а не по линии революционного марксизма»61. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что японские социалисты чутко прислушивались тогда к голосу Толстого и в известной мере находились под влиянием его учения. Об этом свидетельствует и то, что Котоку Сюсуй впоследствии не раз с благоговением упоминал Толстого, ставя его в один ряд с выдающимися деятелями человечества.

В статье «Против моды», написанной в 1905 г. в США, Котоку Сюсуй, обличая дух наживы, царящий в Америке, восклицал: «В состоянии ли она поставить кого-нибудь рядом с Толстым и Петром Кропоткиным, которых дала нам Россия?». В другой статье, «Так называемая военная литература», посвященной пресмыкающейся перед троном казенно-патриотической беллетристике, он писал: «Литература пишет о чести императорского знамени, но не пишет о страданиях народа. Она ратует за расширение территории, но но говорит об обнищании народа... Пришло время, когда пашей литературе нужны не сто Киплингов, а нужен один Толстой»61а.

Что касается самого Котоку, то его судьба была трагична. Ложно обвиненный вместе со своими единомышленниками в подготовке покушения на императора, он (как и его жена Канно Суга) был в 1911 г. зверски казнен. Суд над ними вызвал протесты лучших представителей японской интеллигенции, среди которых были и многие писатели. Раньше и громче всех возвысил свой голос Токутоми Рока, осмелившийся опубликовать в печати открытое письмо императору Муцухито с просьбой о помиловании осужденных. Письмо это, конечно, действия не возымело: 12 человек было казнено.

Расправа над Котоку и его соратниками вызвала протесты лучших представителей мировой интеллигенции, в числе которых был А. М. Горький62.

8

Выступления Толстого против русско-японской войны привлекли к нему сердца многих японских интеллигентов, которые находились в то время на идейном распутье. Отрезвленные войной, они не могли не задуматься над ее уроками, над тем, по какому пути пойдет Япония дальше — по пути западной буржуазной цивилизации или иной, собственной, дорогой. И многие из них обращались к Толстому за помощью и советом. Русский писатель был рад этому и всегда с охотой отвечал японским корреспондентам.

Еще во время войны, в феврале 1905 г., Толстой получил из Токио от японского студента X. Тамура взволнованное письмо:

«Наш дорогой отец Лев Толстой!

В прошлом месяце я прочитал Вашу статью о русско-японской войне63, переведенную на японский язык из лондонской газеты "Таймс". Вы так честно и смело обрисовали войну как преступление против человечества, что я не мог удержаться от слез.

Я посвятил себя философии, чтобы разобраться в вопросах человеческого бытия. В настоящее время я учусь на философском отделении императорского университета, но я понял, что в конечном счете и философия не может объяснить нам назначение человека и смысл жизни. О, как скорбело мое сердце, когда; я это осознал!».

Далее Тамура описывал свои нравственные страдания, связанные с русско-японской войпой.

«Убедившись в преступности войны, я стал ее противником и у меня с начала войны возникали споры с моими друзьями, должны ли мы воевать с Россией или нет. Несмотря на то что я был уверен в своей правоте, мне большей частью не удавалось одержать верх в споре. Они говорили мне: "Мечтатель! Ты согласен быть убитым, если тебя захотят уничтожить без всякой причины? Но доброе ли это дело с точки зрения морали?.. Смотри, как историки восхваляют Авраама Линкольна и как Карлейль превозносит Оливера Кромвеля". И я всегда в таких случаях должен был уступать»64.

В заключение Тамура спрашивал Толстого, можно ли быть гуманистом и антимилитаристом, не веря в христианские догматы.

Толстой ответил письмом, в котором разъяснил японскому студенту сущность своих гуманистических принципов. Они заключаются, писал он, прежде всего в категорическом отрицании войн, в уничтожении угнетения человека человеком, в стремлении к всеобщему миру и братству народов. По мнению писателя, эти моральные принципы разделяются людьми всех вероисповеданий, рас и национальностей и лежат в основе всех древних философских систем и религий.

Мысль об уважении к человеку, утверждал Толстой, «не нуждается ни в каком авторитете для своего признания, потому что сама она заключает в себе высший авторитет, какой только может существовать, — одобрение собственной совести» (75, 224 — 225). Главнейшая обязанность каждого — служить человечеству и разрушать предрассудки, искажающие этот высший нравственный идеал. Толстой рекомендовал своему корреспонденту прочитать некоторые его произведения, где содержится более полный ответ на волнующие его вопросы.

В последующих двух письмах, посланных в Ясную Поляну весной и летом 1905 г., Тамура делился своими впечатлениями от прочтения книг, рекомендованных писателем65).

На этом переписка Толстого с Тамурой закончилась. Через три года в статье «Влияние на меня Толстого», присланной в альманах к восьмидесятилетию писателя, Тамура рассказал о нравственном переломе, который он пережил, прочитав произведения Толстого.

«В декабре 1904 г., — писал он, — произошло событие, вызвавшее революцию в моем сознании. Я прочел статью Л. Толстого о войне. При чтении второй главы я переживал такое чувство, как будто во мне закипела кровь».

Статья Толстого «Одумайтесь!» заставила Тамуру, как и многих молодых японцев, задуматься над смыслом, точнее, над бессмысленностью русско-японской войны.

«Порт-Артур, — пишет он, — был взят 1 января 1905 г. Я хорошо знал, что десятки тысяч трупов — русских и японских — лежали внутри и снаружи адской крепости. И передо мною возникал вопрос, как окончить эту несчастную войну».

Далее Тамура рассказывает, как под воздействием книг Толстого его «мысль и жизнь приняли новое направление». В заключение он пишет:

«...Только такой человек огненного энтузиазма, как Толстой, и может оказывать моральное влияние на людей. И это качество составляет не только орудие Толстого, но и сокровище всего мира. Кроме энтузиазма Толстой обладает еще необыкновенной решимостью в выполнении того, что он считает своим долгом. Еще ценны в Толстом его горячий протест против войны и смертной казни, а также его сострадание ко всем угнетенным... Это достойнейшее чувство»66.

К сожалению, как нам известно, Тамура недолго удержался на той моральной высоте, на которую поднялся благодаря общению с Толстым. В дальнейшем он попал под власть тех самых предрассудков национализма, которые в юности так решительно осуждал.

Так сложилась судьба лишь немногих из японских корреспондентов Толстого. Большинство их с честью пронесло через всю жизнь гуманистические идеалы русского писателя.

9

Среди японских гостей и корреспондентов Льва Толстого был и Токутоми Кэндзиро — один из крупнейших писателей-реалистов конца XIX — начала XX в., известный под псевдонимом Токутоми Рока. Его увлечение Толстым и преклонение перед ним, как в зеркале, отразили отношение передовой части японской интеллигенции к художественному творчеству и морально-этической доктрине великого русского писателя67.

Выходец из семьи либерального помещика, в которой высоко ценились буржуазно-демократические принципы, Токутоми рано познакомился с произведениями Толстого. Их обличительный пафос, протест против зла и насилия, сочувствие угнетенным оказались сродни его юношеским идеалам и покорили его.

Токутоми Рока был с молодых лет связан с обществом «Минъюся», которое возглавлял его старший брат Токутоми Иитиро. Общество это, как уже сказано, объединяло талантливых молодых людей, увлеченных идеями буржуазной демократии, стремившихся ликвидировать остатки феодальных порядков и приобщить свою страну к западной культуре. На страницах издававшегося ими прогрессивного журнала «Кокумин-но томо» молодой Токутоми и начал свою литературную деятельность.

В 1890 г. Токутоми Рока опубликовал в журнале большую статью «Великое светило русской литературы Толстой», а в 1897 г. выпустил в издательстве, возглавлявшемся его братом, книгу «Гигант русской литературы Лев Толстой». Эта работа имела решающее значение для всей его дальнейшей писательской судьбы. Изучая произведения Толстого, Токутоми воспринял не только морально-этические воззрения русского писателя, но и реалистические принципы его художественного творчества, что в значительной мере сказалось уже в его первом романе «Намико», изданном в Японии в 1899 г.68.

В том же 1899 г. Токутоми Рока перевел с английского издания «Казаки» Толстого и несколько рассказов Тургенева, и это еще более сблизило его с русской литературой и ее освободительными идеями.

В последующих книгах — в сборнике новелл «Природа и человеческая жизнь» (1901 г.)69, в автобиографическом романе «Летопись воспоминаний» (1902) и особенно в романе «Куросиво» (1902)70 нашло воплощение то лучшее, что он воспринял у Толстого — гуманизм, гражданский пафос, верность жизненной правде. Вместе с тем произведения Токутоми отразили мучительную идейную эволюцию, которую он переживал под воздействием мрачной японской действительности того времени. Это был период, когда вышедшая на империалистическую арену японская буржуазия, едва завершив войну с Китаем, стала в союзе с феодально-помещичьей кликой готовиться к новой большой войне с царской Россией. Токутоми оказался в эти годы,   и   особенно   в   период русско-японской войны, на

идейном распутье, с одной стороны разделяя националистические идеалы «Великой Японии», а с другой — сочувствуя общечеловеческим идеям гуманизма и братства между народами. В тот период он особенно остро ощущал потребность в советах своего учителя Толстого. И едва дождавшись, когда замолкнут пушки, он отправился в далекую Ясную Поляну, чтобы в беседе с русским писателем разрешить мучившие его сомнения и обрести твердую почву под ногами.

До этого, 21 января 1906 г., Токутоми искренно поведал Толстому о своих переживаниях, сомнениях и раздумьях. Это письмо, положившее начало личному общению двух выдающихся деятелей мировой культуры, представляет большой интерес.

Приводим его полностью:

«21 января 1906 г., Япония.

Л. Н. Толстому

Дорогой учитель,

Вы, вероятно, помните мистера Токутоми, япопского джентльмена, который посетил Вас в конце 1896 г. Я — его младший брат, Кэндзиро Токутоми. Мне 37 лет и 4 месяца. Я христианин по религии, социалист по убеждениям и писатель — правда, скромного таланта — по профессии.

Дорогой учитель, уже с давних пор я искренно восхищаюсь Вами и Вашими литературными произведениями. Почти все Ваши романы и рассказы я читал в английском переводе, а в 1897 году опубликовал краткий очерк Вашей жизни и творчества. Однако я должен признаться, что, хотя я и преклонялся перед Вашим гением и уважал Вашу искреннюю душу, я не мог целиком следовать Вашему учению. Мне казалось, что во многих вопросах Вы впадаете в крайности, с которыми может согласиться только фанатик.

Если говорить правду, я хотел служить богу и маммо-не, духу и плоти одновременно. Результатом, признаюсь, была полная опустошенность и оцепенение души. Я мысленно осмеивал Ваше учение о непротивлении. Я был горячим сторонником русско-японской войны, ибо, хотя и любил русский народ, который знал по Вашим произведениям и по книгам русских писателей, однако я ненавидел русское правительство и считал, что мы должны нанести ему сокрушительное поражение. Ценою крови, полагал я, мы сумеем добиться мира, взаимопонимания, и поэтому радовался японским победам.

Но теперь, благодарение богу, жестокая, кровавая война кончилась, мир между двумя странами заключен, и вместе с этим пришло пробуждение моей души. Я очнулся от страшного сна и понял, как глубоко заблуждался. С этих пор я решил никогда больше не мириться с кровопролитием и навсегда вложил свой меч в ножны. Я и моя жена стали вегетарианцами. Мы решили, что впредь будем жить простой жизнью любви — любви к богу и любви к человеку. 8 января мы переехали из Токио в Икао — селение, где имеется горячий источник, в 80 милях от Токио, расположенное на склоне горы. Она теперь покрыта снегом и льдом, и оттуда я и пишу Вам это первое письмо. Я давно хотел написать, но не решался. Теперь же я могу писать от чистого сердца. Я приехал сюда для того, чтобы молиться, размышлять, изучать Ваши произведения и думать о важных вопросах. Сколько времени я останусь здесь, этого я не знаю.

Дорогой учитель, да будет Вам известно, что в Японии имеется немало Ваших поклонников, и число их с каждым днем увеличивается. Ваша жизнь и Ваши произведения оказали большое влияние на нашу интеллигенцию, в особенности на молодежь. Мы искренно сочувствуем России, которая теперь переживает революцию. Японии также предстоят всякого рода реформы, она должна претерпеть процесс духовного возрождения. Будем молиться за рождение новой России и новой Японии и будем работать для достижения этой цели. Будем бороться за обновленную землю, за новый мир. Да настанет это царство и да продлится Ваша жизнь, дорогой учитель, чтобы Вы могли увидеть его расцвет и быть нашим светом и надеждой.

Искренно Вас любящий, вместе с бесчисленными толпами стремящихся к истине, Ваш последователь

Кэндзиро Токутоми.

Икао, Тёсю, Япония.

P. S. Моя жена просит меня передать Вам ее уважение и любовь. Её зовут Аи, что означает "любовь".

Вы получили, если не ошибаюсь, две мои скромные работы, которые я послал Вам ранее. Японская книга — это написанный мною краткий очерк Вашей жизни и творчества. Он был опубликован в 1897 г.71. Вторая книга — английский перевод одного из моих романов. Это очень скромный образец, по которому Вы не должны судить о всей японской литературе. Кроме того, поскольку роман этот является продуктом переломного, противоречивого периода моей жизни, он очень слаб в моральном отношении»72.

Письмо Токутоми прибыло в Ясную Поляну в феврале, и Толстой охарактеризовал его в дневнике как «очень приятное» {55, 195). Незадолго до этого он получил высланные Токутоми книги и прочитал в английском переводе его роман «Намико», который понравился ему правдивым описанием жизни верхушки японского общества. Об этом он сказал в беседе с писательницей С. Э. Мамоновой, гостившей в то время в Ясной Поляне: «Из романа Токутоми я получил представление о жизни высших японских сословий, о самураях, о военном духе...»73.

Не понравилось Толстому лишь то, что автор не выявляет своего отношения к описываемым героям, а предоставляет читателю самому судить о них74.

Толстой принимался за ответ Токутоми несколько раз, но каждый раз что-нибудь мешало закончить его. Наконец, 25 апреля 1906 г. он отправил ему следующее письмо:

«Дорогой друг, я давно уже получил ваше письмо и ваши две книги. Было бы слишком долго и бесполезно объяснять, почему я до сих пор не отвечал. Пожалуйста, извините меня. Надеюсь и желаю, чтобы мое письмо застало вас в добром здоровьи и в том: же добром ко мне расположении, в котором вы писали.

Мне не совсем понятно из вашего письма, ни из вашей книги ваше миросозерцание, и я был бы очень благодарен, если бы вы разъяснили мне ваши религиозные взгляды. Я очень интересуюсь религиозными верованиями японцев. Я имею представление о шинтоизме, но сомневаюсь, чтобы современно мыслящие японцы могли придерживаться этой веры. Я знаю конфуционизм, таоизм и буддизм и глубоко уважаю религиозные и метафизические основы этих учений, которые одинаковы с основными законами христианства. Существует лишь одна религия, которая открывается разными сторонами разным народам. Я очень желал бы знать взгляд японцев на основные религиозные законы. В европейской литературе мне не удалось найти ничего об этом. Если бы вы могли мне в этом помочь, хотя бы только изложив ваши религиозные взгляды, я был бы очень благодарен вам.

Под религиозными взглядами я разумею ответ на основной и самый важный для человека вопрос: каков смысл той жизни, которую должен прожить человек.

Вы говорите в своем письме о русской революции и о предстоящих в Японии реформах. Я думаю, что лишь одна революция и одна реформа неминуемы во всем мире: это не только разрушение всех великих государств, но и вообще всякого государства, освобождение людей от подчинения человеческой власти.

Я написал об этом книгу (последнюю) под заглавием "Конец века". Она переведена на английский язык, и я попрошу моего друга в Англии75 послать вам экземпляр, но, может быть, вам удастся достать эту книгу в ваших библиотеках. Пожалуйста, сообщите мне ваше мнение о взглядах, высказанных в этой книге.

Сердечно благодарю за ваше письмо, за книги и за ваши добрые ко мне чувства. Передайте, пожалуйста, мой привет вашей жене и попросите ее, если это не слишком смело с моей стороны, написать мне, если это возможно, в нескольких словах ее религиозное верование: ради чего она живет и каков главный закон ее жизни, тот закон, в жертву которому должны быть принесены все человеческие законы и желания» (76, 143 — 144).

Долгожданный ответ Толстого уже не застал Токутоми дома. Давно мечтая поехать в Ясную Поляну, он вдруг решился и без всякого предупреждения собрался в дорогу.

В начале июня 1906 г. Толстой неожиданно получил из Египта следующее короткое послание:

«Порт-Саид, 22 мая 1906 г.

Дорогой учитель, я нахожусь в пути к Вам. Пишу из Порт-Саида. Сегодня выезжаю пароходом в Яффу. Оттуда я через Иерусалим, Назарет, Константинополь и Одессу поеду в Ясную Поляну. Итак, я буду иметь счастье увидеть Вас, дорогой старый друг, в конце июня, если даже не раньше.

У меня нет рекомендательного письма. Я не знаю ни слова по-русски и лишь весьма несовершенно говорю по-английски. И тем не менее я убежден в том, что это рука всевышнего направляет меня к Вам.

Молюсь за Ваше здоровье, преданный Вам

Кэпдзиро Токутоми» 76.

Известие о приезде Токутоми Толстой воспринял с удовлетворением. В неопубликованных записках Д. П. Ма-ковипкого находим следующую запись:

«Часов в двенадцать ночи Лев Николаевич пришел в мою комнату. "Я взволнован, — сказал он, — письмами Моррисона Дэвидсона77 и Токутоми..."78.

Через десять дней Лев Николаевич сказал за обедом:

— Когда же японец приедет? Я его расспрошу про Японию, Китай... Если нарочно едет, пусть поживет...79».

30 июня 1906 г. Токутоми приехал в Ясную Поляну и пробыл там пять дней. Это были, как он впоследствии вспоминал, самые счастливые дни его жизни. Лев Николаевич принял его очень радушно и уделял ему много времени и внимания. Он неизменно сажал его возле себя за столом, засыпал вопросами, водил по окрестностям Ясной Поляны, часами просиживал с ним в кабинете за беседой. Токутоми держался очень скромно, с достоинством, и понравился всем обитателям Ясной Поляны. Вот как Д. П. Маковицкий описал в своем дневнике приезд и пребывание Токутоми у Толстого:

«Утром приехал Кэндзиро Токутоми. Лев Николаевич представил нас друг другу: "My friend doctor Душан Маковицкий; Tokutomi, my new friend"80.

Токутоми похож лицом на японского микадо Муцухито и на Г. Н. Беркенгейма81. Приехал прямо из Японии. Японский роман в русском переводе, находящийся в библиотеке Ясной Поляны, оказался его.

Он низкого роста, широкобедрый, коротконогий. Голова на короткой шее наклонена вперед. Движения медвежьи, черные очки.

...Сегодня, когда Лев Николаевич сел под вязами, дожидаясь завтрака, я пошел за Токутоми. Он спал... Пока Токутоми еще не приходил, Лев Николаевич рассказал, как они утром, когда он гулял с пим, остановились около мужика, косившего траву. Токутоми не видел такой большой косы; показал, как у них косят маленькой косой, — вероятно, серпом (Лев Николаевич повторил перед нами его быстрые движения). Потом Лев Николаевич взял у мужика косу и покосил, за ним покосил и Токутоми, и хорошо. Удивительно, какой способный народ японцы!

После завтрака Лев Николаевич уехал на прогулку, пригласив с собой Токутоми. Выехав в половине третьего, они вернулись только в четверть седьмого. Это произошло оттого, что Лев Николаевич повел Токутоми купаться. Токутоми купался долго, и, кроме того, им пришлось ждать, пока вышли те, кто купался прежде них. Льву Николаевичу не хотелось лишать Токутоми этого удовольствия, и: он сильно запоздал, пропустив время своего предобеденного сна.

...Я спросил Токутоми, почему японцы так долго могут бежать, не утомляясь. Он ответил, что это потому, что они не едят столько мяса, как европейцы.

...Софья Андреевна спросила, какой веры Токутоми (его не было в это время).

— Христианской... — ответил Лев Николаевич, — Мне нужно ему задать много вопросов, даже запишу их...»82.

К сожалению, на этом записи Д. П. Маковицкого о пребывании Токутоми в Ясной Поляне прерываются, но сохранилось еще одно, хотя и несколько наивное, свидетельство об этой встрече, которое не лишено интереса. Племянница Льва Николаевича — Елизавета Валерьяновна Оболенская, находившаяся в это время в Ясной Поляне, писала своему внуку Ю. Н. Маклакову 4 июля 1906 г.:

«В Ясной Поляне я видела одного японца; он христианин и приезжал к дедушке поговорить о религии; фамилия его Токуноми (так написано Е. В. Оболенской. — А. Ш.), он писатель; говорят, что один его роман выходил в каком-то русском журнале83. Он нам всем очень понравился; необыкновенно вежливый и деликатный; приехал в пиджаке, а в Ясной Поляне ходил все время в халате, подпоясанный широкой лентой с бантом, и всегда с веером в руках. Трудно было только с ним говорить, потому что он говорит только по-английски, и то очень дурно. Он очень подружился с дядей Андрюшей84; говорил с ним про войну, н когда дядя Андрюша стал говорить, что мы возьмем назад Сахалин и прихватим еще кусочек Японии, то он стал ужасно хохотать и хлопать его по плечу, но, очевидно, этому не поверил.

Он ходил купаться с дедушкой, и... после его отъезда мы увидели в купальне карандашом на стене написанные стихи по-японски, а рядом перевод по-английски. Стихи посвящены Воронке (так называется река): ,,О ты, милая Воронка..." и т. д.; а в конце: "Прощай, милая Воронка, благословляю твои светлые воды" и все в таком роде...»85.

Такое же хорошее впечатление японский писатель произвел и на Софью Андреевну и на всех обитателей Ясной Поляны.

Вернувшись на родину, Токутоми издал книгу путевых очерков «Тропою пилигрима», в которой красочно описал свое путешествие, в частности пребывание в гостях у Толстого. Эта интересная книга, которую японский писатель полвека назад прислал Толстому (она сохранилась в яснополянской библиотеке), до недавнего времени была неизвестна русскому читателю. В 1965 г. нами опубликован из нее очерк «Пять дней в Ясной Поляне», дающий представление об общении Токутоми с Толстым86. Приведем несколько отрывков из него:

«Тихое летнее утро в России!

Солнце поднялось высоко, но оно не сияет ярко, а светит сонным блеском; дальний лес окутан дымкой.

...Обогнув пруд, я сел на узкую зеленую скамеечку под сенью берез, склонившихся над прудом. Решив немножко отдохнуть, я подложил под голову вместо подушки свой пробковый шлем, накрылся плащом и задремал.

Вдруг мне показалось, что кто-то приближается. С трудом подняв отяжелевшие веки, я увидел, что рядом стоит какой-то старик. Я подумал: "Это садовник пришел убирать в саду" — и в то же мгновение увидел лицо, которое нельзя было не узнать. Но не успел я вскочить, как старик быстро произнес: "Господин Токутоми?" — и, улыбаясь беззубым ртом по-детски милой улыбкой, протянул мне руку.

—   А-а, вы Толстой? — воскликнул я, поспешно беря его руку.

Рука была большая и теплая.

—   Вы, наверно,   не  получили   моего  ответного  письма? — сказал он.

—   Ваш ответ? Нет, я приехал, не получив вашего ответа. А вы получили мое письмо, посланное из Порт-Саида? — спросил я.

—   Получил и прочитал. Прежде чем написать вам ответ, я долго думал. Простите! — Тут Толстой, похлопывая меня по руке, сказал: — Я не мог поверить вашему письму, потому что оно слишком лестно для мепя. Поэтому я долго размышлял над ответом. Но вы мне писали правду?

—   Конечно, правду. И именно поэтому, простите меня за откровенность, мне захотелось хоть раз посетить вас. Как ваше здоровье, Учитель?

—   Не совсем хорошо. Я знаю, что мне до смерти недалеко. Все страшатся смерти, но смерть — избавление, так что бояться нечего...

Я глядел на его лицо: оно было красноватого оттенка. Дымчато-белые усы и борода, чуть влажные глаза, беззубый рот. Он выглядел старше, чем я думал. А ведь ему уже было семьдесят восемь лет.

Разговаривая, мы отошли от скамейки, где встретились. Лев Николаевич шел впереди, а я следом за ним. Мы спустились по тропинке к другому, маленькому пруду и пошли вдоль берега.

На Толстом была серовато-белая фланелевая блуза, подпоясанная черным кожаным поясом, широкая белая шляпа. И весь он, с палкой в руке, был в точности такой, каким я его видел на фотографиях и каким я его себе представлял.

Лев Николаевич расспрашивал меня о моем старшем брате, который десять лет назад навестил его, затем спрашивал о Фукай. После этого мы заговорили о нем самом. Он рассказал:

—   Пусть мне осталось недолго жить, но я буду работать до последнего мгновения. Сейчас я работаю над произведением о взаимоотношениях правительства и народа. Рукопись уже наполовину закончена87.

Меня он расспрашивал о современном политическом положении Японии, о соотношепии между сельским хозяйством, промышленностью и торговлей.

—   Сила страны — в тружениках, которые сами возделывают землю, не пользуясь чужим трудом, — так излагал он мпе свои взгляды. — А что, в Японии крестьянские сыновья тоже продают свою землю и уходят в город учиться? — спросил он меня.

Когда я утвердительно кивнул головой, он повернулся ко мне и сказал:

—   А почему бы вам не пожить жизнью сельского труженика?

—   Я очень люблю крестьянский труд, сейчас у меня нет ни клочка земли, все же я намерен вести полукрестьянскую жизнь.

Мы повернули от пруда и пошли к дому по тропинке, еле заметной в траве. Трава была расцвечена белыми, желтыми, красными цветами лютика, ветряницы, дикой гвоздики.

Поблизости какой-то старик только что закончил точить косу. Лев Николаевич обменялся с ним двумя-тремя словами, бросил палку, взял у деда косу и неумелой рукой попробовал косить — взмахнул косой раза два-три».

Далее в ряде глав («Семья», «Купание в Воронке», «Вечер», «Сенокос», «Вечер на балконе» и др.) Токутоми Рока живо описывает свое знакомство с близкими Толстого, рассказывает об укладе жизни в яснополянском доме, говорит о радушии и приветливости его хозяев.

Наиболее ценны в книге Токутоми записи его бесед с Толстым. Лев Николаевич с интересом расспрашивал Токутоми о жизни японского народа, о его культуре, литературе, поэзии и, в свою очередь, отвечал на многочисленные вопросы собеседника. Вот как Токутоми записал свои беседы с Толстым о литературе:

« — Кого из современных писателей-романистов вы больше всех цените? — спросил я.

—   Достоевского. Читали вы Достоевского?

—   Да, читал его роман "Преступление и наказание". Толстой одобрительно кивнул и заметил:

—   Очень хорошая книга.

—   А как вы относитесь к Тургеневу? — спросил я.

—   Тургенев пишет красиво, но он неглубок.

—   А Гончаров?

—   Этот тоже.

—   А как вы относитесь к Горькому, Мережковскому, Чехову?

—   У Горького талант есть, но нет образования, у Meрежковского есть знания, но нет таланта. А вот Чехов — это большой талант...

...Тема разговора переменилась. Мы стали говорить о произведениях Толстого.

—   Какое свое произведение вы любите больше всего? Подумав, Толстой ответил:

—   Роман "Война и мир".

—   Это, наверное, потому, что в основу взята подлинная история России?

—   Конечно.

Мы уже вышли из рощицы, прошли лес и вышли на тропинку, ведущую к дому, когда наша беседа переключилась на европейских писателей. Толстой неожиданно остановился и заговорил.

—   Вы тоже писатель. Послушайте мои слова. Не говорите того, о чем вы можете не сказать, — Он взял палку, начертил на земле круг, провел по направлению к кругу две-три лучеобразные линии   и   продолжал: — В   каждой истине можно найти точку. Вы посмотрите на человека с одной стороны, затем с другой. Если у вас есть наблюдения, еще не открытые никем, если есть своя точка зрения — хорошо, если нет — тогда лучше молчите.  Иначе, что бы вы ни говорили, о чем бы вы ни писали — будете ростом с самого себя. — И Толстой руками изобразил карлика. — Свет, может быть, и будет вас хвалить, но истине это не принесет никакой пользы.   Говоря   так, — добавил он, — я имею в виду самого себя. Меня хвалили за мои старые произведения, но теперь я вижу, что это только клочки бумаги. Я верю, что мои теперешние религиозные, философские   и   общественные   труды не   совсем    бесполезны».

В беседах писателей многократно возникала и тема русско-японских связей. Толстой расспрашивал Токутоми о японском народе, его истории, культуре, о политике японского правительства. Токутоми искренно отвечал на эти вопросы, не утаивая и теневых сторон японской общественной жизни. В один из вечеров он по памяти читал Толстому стихи японских поэтов, подчеркивая, что в лучших из них живут те же идеи добра, справедливости и мира, какие отличают и стихи русских поэтов, О Японии Толстой сказал:

«В прошлом году я видел японских военнопленных. У них добрые лица, однако жаль, что японцы не выполнили с присущим им упорством свою миссию и пошли по пути американской поверхностной, уже разлагающейся цивилизации. Вдумайтесь получше. И у России, и у Японии, у всех восточных народов (Толстой не причисляет Россию к Западу) есть своя миссия, свое предназначение. Эта миссия заключается в том, чтобы люди обрели настоящую жизнь. Надо познать, в чем смысл человеческого существования. Западные государства гордятся так называемой цивилизацией, которая достигается с помощью машин, но она, в действительности, ничего не стоит. Народы Востока не пойдут по пути Запада, они должны сами построить себе новый мир. Народы Востока, освободившись от всякого угнетения, свергнув все правительства, должны жить только по законам добра. Такова должна быть общая цель жизни народов Востока. Позавчера вы спрашивали о предназначении Японии и о путях установления длительной дружбы между Россией и Японией. Это необходимо. Только если мы пойдем к одной цели, объединенные единым стремлением, мы сможем достичь этой цели. Но для этого самое необходимое условие: крестьянская жизнь в полном смысле слова. Тот, кто обрабатывает землю, кто в поте лица добывает свой хлеб, тот не нуждается в поддержке земной власти. Хотя в Англии живет немало моих друзей, но я вижу, как отвратительно поведение Англии по отношению к так называемым "варварским" странам. Нет, единственное допустимое покорение — это покорение земли мотыгой. Сила России не в оружии, а в крестьянской мотыге. Вот почему, несмотря на все ее недостатки, я люблю Россию и верю в нее».

По поводу этих слов Токутоми замечает:

«Как и можно было ожидать, этот человек, который отрицал патриотизм, был настоящим патриотом. Он ненавидел преступления царской России, но верил в ее силу. Человек, не верящий в себя, не может по-настоящему любить других. Человек, не любящий свое отечество, не может отдаться полностью служению человечеству. Разница только в том, любить ли в своей родине ее подлинное или показное, главное или второстепенное».

Заключительные главы очерка («Балкон и кабинет», «Расставание», «Прощай, Ясная Поляна») посвящены прощанию Токутоми с Толстым и отъезду из Ясной Поляны. Накануне отъезда Токутоми провел вечер с Толстым в его кабинете. Говорили о литературе, философии, о переводах сочинений Толстого в Японии. Токутоми рассказал о возникновении в Японии  движения  «Самоотверженная  любовь» — идейном течении японской интеллигенции, на которое сильное влияние оказало гуманистическое учение Толстого. В свою очередь, Толстой рассказал о возникновении таких движений в разных странах, в частности в Персии, и расспрашивал Токутоми о нравственных воззрениях японцев.

На прощание Толстой снабдил Токутоми, ехавшего в Петербург, рекомендательным письмом к В. В. Стасову, в котором говорилось:

«Милый Владимир Васильевич.

Я несчастливо рекомендовал вам индуса и каюсь в этом. Я не знал его88. Но теперь позволяю рекомендовать вам японца Тукитоми89, которого знаю и считаю очень хорошим человеком и очень деликатным. Если вы побеседуете с ним (он говорит по-английски) и порекомендуете его ка-кому-нибудь молодому человеку, чтоб пошапронировать90 его в Петербурге, то буду Вам очень благодарен. Я все еще жив и все надеюсь свидеться с вами и найти вас таким же хорошим и физически и духовно.

Лев Толстой» (76, 162).

К сожалению, Токутоми не застал Стасова в Петербурге и, походив один по музеям, вернулся в Москву.

Первоначально Токутоми намеревался поехать из России в Западную Европу, посетить Англию, Францию, Германию и Соединенные Штаты Америки. Но под впечатлением яснополянских бесед он отказался от этого намерения и поспешил на родину, чтобы немедленно приняться за претворение в жизнь идеалов своего учителя. Вот что он писал Толстому в первом письме по возвращении в Японию:

«Токио, 3 октября 1906 г.

Дорогой учитель,

уже три месяца, как я покинул Ваш гостеприимный дом, и сегодня я пишу Вам в первый раз. Прежде всего позвольте мне Вам сказать, каким счастьем было для меня быть с Вами. Видеть Вас, слушать, как Вы говорите, и открывать свое собственное сердце, — все это было таким блаженством, что десять тысяч верст кажутся мне одним шагом. Всего лишь пять дней, но эти пять дней, поверьте, будут счастливейшими воспоминаниями моей жизни.

От Вас я поехал в С.-Петербург, где провел три дня. Я зашел к г-ну Стасову, но не застал его, так как он уехал в Финляндию. Я вернулся в Москву и пробыл там десять дней с моими соотечественниками — это доктора Токийского университета и агенты одного японского торговца шелком. Посетить г-на Буланже я не успел, но я был у Вашего издателя91, который дал мне целый ряд Ваших книг.

...19 июля я покинул Москву и 1 августа приехал во Владивосток. Оттуда я направился на пароходе в Цурга (японский порт) и дальше по железной дороге в Токио, куда я прибыл утром 4 августа. Таким образом, всего семнадцать дней заняла дорога от Москвы до Токио.

Здесь я уже нашел Ваши книги "Конец века", "Единое на потребу", "Великий грех", которые Вы мне прислали через г-на Черткова. Я тотчас же стал их читать и был счастлив почувствовать, что во всех существенных вопросах я согласен с Вами. "Конец века" уже переведен и будет опубликован в одной токийской газете (без моего содействия). Для "Мыслей мудрых людей на каждый день" я ищу переводчика. Многие из Ваших произведений уже переведены или в настоящее время переводятся...».

Упомянув о том, что в Японии изо дня в день растет число поклонников Толстого, Токутоми далее сокрушается по поводу дурных вестей, которые идут со всех концов мира.

«Каждый день, — пишет он с горечью, — приносит тревожные вести из России. На противоположной стороне земного шара Америка, которая, казалось бы, должна играть ведущую роль в сохранении мира, высаживает свои войска на Кубе. Мир молод и движется к прогрессу медленно. И все же он должен образумиться, и он мало-помалу образумится. "Мы должны спасти человечество, спасаясь сами", — говорил Герцен»,

И в заключение;

«Дорогой учитель, приближается зима. Поберегите же себя. В надежде скоро опять написать Вам я на этом заканчиваю.

Кэндзиро Токутоми.

Моя жена шлет свой привет, наилучшие пожелания и благодарность за любезность, которую Вы нам оказали»92.

Вместе с этим письмом Токутоми прислал и отдельное письмо на имя Софьи Андреевны, в котором горячо благодарил ее за гостеприимство.

Как ни странно, на этом переписка между Токутоми и Толстым оборвалась без всяких видимых причин. Лев Николаевич сохранил о своем японском друге самые лучшие воспоминания. И Токутоми уехал из Ясной Поляны с чувством любви и благодарности к ее хозяину. Единственным разумным объяснением может быть лишь деликатность и скромность Токутоми Рока, боявшегося утруждать Толстого своими письмами.

Интересна дальнейшая судьба Кэндзиро Токутоми. Решив пропагандировать идеал «доброй жизни» не только в литературе, но и примером своей жизни, он по возвращении на родину отказался от городских благ и зажил жизнью бедного крестьянина. Мужественно последовала за ним и его жена Ай, не устрашившаяся ни физического труда, ни лишений. Так возникла в Титосэ, близ Токио, своеобразная японская «Ясная Поляна», которая стала местом паломничества сотен и тысяч японцев, приезжавших за советом и помощью к любимому писателю — ученику великого Толстого. Токутоми Рока свято соблюдал заветы своего учителя и никому не отказывал ни в помощи, ни в беседе73.

В повестях и статьях, написанных после смерти Толстого, Токутоми много раз с благоговением вспоминает о днях, проведенных в Ясной Поляне.

Так, в статье «Отзвук из Японии», присланной им в 1908 г. для «Международного толстовского альманаха» к восьмидесятилетию писателя, он с теплым чувством писал:

«Уже два года прошло с тех пор, как я сказал ему "прости" на террасе дорогого дома.

Я берусь за перо, и предо мною встает призрак светлой веранды, обвитой вьющимися растениями и озаренной мерцающим светом лампы. Учитель стоит предо мной, положив одну руку на ручку двери, оглядываясь назад и улыбаясь мне. Я стою неподвижно, опечаленный разлукой. Он улыбается мне. Я вижу его улыбку сквозь туман 730 дней, которые протекли с тех пор, сквозь десять тысяч верст, которые нас разделяют»94.

Позднее, в начале 20-х годов, осмысливая исторический путь, пройденный Японией, а также родиной Толстого, где совершилась подлинно народная революция, Токутоми убедился в утопичности идеалов непротивления и опрощения. Большой художник и честный мыслитель, он не стал упорствовать в своих заблуждениях. Но свой отход от религиозно-нравственной доктрины Толстого он пережил как тяжелую трагедию.

«Я покинул Толстого, — писал он в 1918 г. в повести "Новая весна". — Для меня это равносильно тому, как если бы я покинул родного отца. Покинуть отца, покинуть Толстого — для меня это означает покинуть сеоя...»   .

Но, разочаровавшись в узкорелигиозном толстовском идеале «царства божия на земле», Токутоми остался до конца жизни верен более широким гуманистическим заветам своего учителя — заветам братства, мира и дружбы между народами.

10

В последнее пятилетие своей жизни Толстой особенно много общался с деятелями японской культуры. Вслед за Токутоми Рока, по его рекомендации, в Ясную Поляну приехал известный журналист Такаиси Сингоро, знаток японской экономики. Он провел в Ясной Поляне почти два дня и имел с Толстым длительную беседу. Сохранился его рассказ об этих днях:

«Я посетил Толстого в Ясной Поляне через год после окончания русско-японской войны, приехав туда по поручению своей газеты... Меня привели на веранду, где сидел седобородый граф в крестьянской одежде. Разговор шел о живописи, о преимуществах сельской жизни, земельной ренте, бесполезности железных дорог, затем снова перешел на живопись. Говорили по-английски. Толстой изъяснялся на этом языке недостаточно бегло, заметив, что в Англии он побывал "еще до Моисея". Глаза Толстого были непохожи на глаза других людей, взор его казался ястребиным, он как бы пронзал собеседника. Говорил он приглаживая бороду, и во всем чувствовалась острота его внимания и сила его наблюдательности»96.

Беседа Толстого с японским журналистом касалась очень важных вопросов. Толстой пытался выяснить давно интересовавший его вопрос о том, как Япония сумела в течение нескольких десятилетий догнать в своем техническом развитии западные страны и даже во многом перегнать их и что это принесло японскому народу. Писателя интересовали не только общие сведения и рассуждения, но конкретные факты и даже цифры о состоянии японской экономики. Такаиси Сингоро обещал по возвращении на родину выслать материалы на эту тему и сдержал слово. В октябре 1906 г. он прислал в Ясную Поляну официальный «Шестой годовой финансовый и экономический обзор Японии»97. Толстой просмотрел его с большим вниманием.

До этого Толстой беседовал о Японии как с русскими посетителями, так и с приезжими японцами. Своего знакомого Н. Г. Русанова, вернувшегося из японского плена, он с пристрастием расспрашивал о японцах. Верно ли, добивался он, что агрессивность и воинственность — черты национального характера японцев, как это утверждает русская казенная печать? Русанов решительно опроверг это измышление. Японскому народу, сказал он, война была так же ненавистна, как и русскому. Японские крестьяне, рабочие, интеллигенты не питают ненависти к русским. В доказательство Русанов рассказал, что, когда его в толпе пленных русских солдат и матросов вели по улицам Токио, — а это было вскоре после заключения мирного договора, которым в Японии были весьма недовольны, — простые японцы выражали им сочувствие, давали хлеб и одежду. Это очень понравилось Толстому98.

По счастливой случайности Толстому представилась возможность побеседовать и с самими японцами — простыми людьми, далекими от официальной политики. Было это в яснополянском лесничестве, куда приехали знакомиться с ведением лесного хозяйства три японца-лесовода, Лев Николаевич случайно зашел во время прогулки в избу лесника Митрофана Морозова и увидел их там. По словам сына лесничего, М. М. Морозова, «Лев Николаевич уселся на лавочку и долго беседовал с приезжими па английском языке. Японцы с необычайной почтительностью отвечали ему»99.

Весной 1908 г. в Москве неожиданно распространился слух о предстоящей поездке Толстого в Японию. Поводом к этому послужило высказанное не Львом Николаевичем, а его сыном — Львом Львовичем намерение посетить эту страну. Русская печать, однако, сенсации ради, упорно утверждала, что именно Лев Николаевич едет в Японию.

25 марта 1908 г. в газете «Старая Москва» появилось сообщение: «Граф Лев Толстой собирается с благодарственным визитом в Японию». Сообщение это было немедленно передано во все страны, в том числе в Японию, и вызвало там большой переполох. Через несколько дней газета «Последние новости» напечатала корреспонденцию из Токио:

«Немирович-Данченко100, находящийся сейчас в Японии, сообщает следующий курьез:

Разнесся слух о том, что наш великий старик Л. Н. Толстой едет сюда.

Кто первый бросил эту новость?

Она перекинулась сюда из Лондона, но надо было находиться здесь и видеть, что тут делалось уже загодя. Не только столбцы газетные комментировали это посещение, — списывались, съезжались, сговаривались, как встретить автора "Войны и мира", "Анны Карениной", "Севастопольских рассказов"...

И потом вдруг новость: едет не отец, а сын, не Лев Николаевич, а Лев Львович. Точно водой обдало Японию.

— Это не то... Совсем не то»101.

Последняя встреча Толстого с японцами состоялась за полгода до его смерти, 19 апреля 1910 г. В этот день с рекомендательным письмом от Масутаро Кониси приехали в Ясную Поляну директор высшей школы в Киото Харада Тацуки и чиновник министерства путей сообщения Мидзу-таки Ходзё. Последний изучал в России железнодорожное дело. Толстой расспрашивал их о жизни японского народа, особенно крестьянства, спорил с ними о философии, литературе, искусстве. Много говорили они и о политике японского правительства. Толстой, по словам его секретаря В. Ф. Булгакова, «высказал свой отрицательный взгляд на стремление Японии к воплощению у себя форм европейской цивилизации и на увлечение японцев милитаризмом».

Вечером хозяин повел гостей в деревню, где прямо на улице был установлен граммофон с пластинками. «Ставили и оркестр, и пение, и балалайку, — вспоминает В. Ф. Булгаков. — Балалайка особенно понравилась. Под гопак устроили пляску, которую Лев Николаевич все время наблюдал с живым интересом. Он вообще был очень подвижен и общителен. Ходил среди публики, разговаривал с крестьянами, знакомил их с японцами, рассказывал тем и другим друг о друге... Мидзутаки все удивлялся, что Толстой так близок с простым народом, и говорил, что он никак этого не ожидал»102.

Этот импровизированный вечер, который привел в восторг гостей, понравился и Толстому. Но о японцах, которые отстаивали перед ним шовинистические идеалы «великой Японии» и блага буржуазной цивилизации, он записал в дневнике:

«Нынче утром приехали два японца. Дикие люди в умилении восторга перед европейской цивилизацией» (58, 40).

Не прекращался в последнее пятилетие жизни Толстого и поток писем к нему из Японии. Но если раньше ему писали преимущественно религиозные и общественные деятели или литераторы, то теперь заметно увеличилось число писем от рядовых интеллигентов, а также от молодых людей, читавших произведения русского художника.

Вот, например, что писал Толстому учитель Секидзи Нисияма, увлекшийся его педагогическими воззрениями и взявшийся перевести на японский язык известную книгу Эрнеста Кросби «Толстой как школьный учитель»:

«12 августа 1907 года.

Графу Льву Толстому.

Милостивый Государь,

недавно я впервые написал Вам 103 по поводу Ваших педагогических воззрений, о которых идет речь в книге "Толстой как школьный учитель". В настоящее время эта книга уже переведена мною на японский язык, о чем я сообщаю Вам с большой радостью. Я послал ее издателю в Токио и надеюсь, что она будет напечатана в конце этого года и в недалеком будущем я смогу прислать Вам экземпляр.

...Наибольшим открытием в Ваших воззрениях является романтически прозорливый подход к ребенку. Чрезвычайно важны и Ваши успехи, достигнутые при обучении сочинительству. Это великое педагогическое открытие — результат Ваших многолетних наблюдений — должно занять важное место в истории педагогики.

Желаю Вам быть здоровым и написать большой педагогический роман»104

Толстой отметил, что это письмо — одно из наиболее верных истолкований его педагогических воззрений, и через своего друга В. Г. Черткова ответил пожеланием успеха молодому японскому педагогу.

А вот письма читателей, писавших Толстому из уважения и благодарности за его произведения:

«Беру на себя смелость обратиться к Вам. Я молодой студент, который читал Ваши произведения и желает ближе познакомиться с Вашими взглядами. Чего бы я хотел, — это точно следовать в жизни Вашим гуманным воззрениям. Я надеюсь, Вы напишете мне, и Ваши строки помогут мне найти правильный путь в жизни. Я сохраню их глубоко в моем сердце и сделаю их своим девизом на будущее. Преданный Вам Миса Ватанобэ» 105.

«Являясь одним из наиболее ревностных читателей Ваших произведений, я позволю себе послать Вам скромный вид наших окрестностей и спросить Вас о состоянии здоровья, которое, как я слышал, ухудшилось.

Ичискэ Сажва»106.

«Я искренний почитатель Вашего таланта. Вот уже десять лет ежедневно, как Библию, читаю Ваши замечательные произведения. В настоящее время я со страстным усердней перевожу Ваши книги для японских читателей и смотрю на это как на дело моей жизни. Мои познания скромны, но большим энтузиазмом, чем я, вероятно, не обладает ни один человек, преклоняющийся перед Вами. Вы — мой идеал великого человека, который я не могу забыть ни на одну минуту. Прошу Вас простить мою дерзость и разрешить посвятить Вам мой первый перевод Вашей книги на японский язык107. Не забывайте Вашего смиренного ученика в Японии.

Искренне Ваш Ш. Эномото» 108.

В архиве Толстого хранится несколько писем и открыток от солдата Иосио Сугимото. Вот одно из них:

«Граф Толстой! Я японский юноша, который желает многому научиться. Читаю Библию, стихи, романы и другие книги. Прочитал много и Ваших книг. Пожалуйста, напишите мне названия Ваших новых книг. Я буду ждать от Вас сообщения.

Давно уже я Вам не писал — у меня не было времени. Это потому, что я солдат и должен нести службу. Но я все время думал о Вас.

Граф Толстой! Я пишу по-английски очень плохо. Я знаю только японский язык. Пожалуйста, ответьте мне.

Иосио Сугимото» 109.

Подобные письма были Толстому очень приятны, и он старался ни одно из них не оставлять без ответа.

Из последних писем Толстого, в которых он более или менее полно высказал свои взгляд на Японию и ее будущность, следует упомянуть его пространный ответ Сираиси Киноскэ, писавшему о бедственном положении своего народа и жестокости правительства. Вот что сообщал Сираиси Толстому 4 февраля 1910 г. из города Корфу близ Токио:

«Что касается нашего государства — Японии, то оно спешно готовит много военных судов, стоящих сотни миллионов иен в год. Оно организовало огромную армию, несоразмерную с такими маленькими островами. Посредством налогов, прямых и косвенных, оно высасывает из народа все жизненные соки.

Я думаю, что японское правительство гораздо более жестоко, нежели русское»110.

В ответном письме, рассчитанном на опубликовапие, Толстой выразил горячее сочувствие угнетаемому японскому народу. Главной бедой Японии, по его мнению, является милитаризация страны, которая проводится против воли народа. И единственное спасение от нее — неподчинение властям и отказ от военной службы.

Японский народ, по мнению писателя, «при всем внешнем развитии "цивилизации", "прогресса", военной силы и славы находится теперь в самом печальном и опасном положении, так как именно этот внешний блеск и заимствование от развращенной Европы ее "научного" миросозерцания более всего препятствуют проявлению в японском народе того, что одно может дать ему благо» (81, 158 — 159). Это «одно» есть то же самое, что Толстой рекомендовал в те годы и Китаю, и Индии, и другим народам Востока, — возврат к национально-патриархальным устоям, отказ от участия в насилии, любовь к ближнему и нравственное самосовершенствование.

В таком же примерно духе он ответил в 1907 г. члену японского парламента, редактору газеты «Хоши симбун» Катсундо Миноура на вопрос, что он думает о Японии.

«В общем полагаю, — писал он, — что восточным народам, как китайцам, так и японцам, суждено оказать большое влияние на историю человечества, но только в том случае, если они пойдут своим собственным, самобытным путем, а не будут считать, как это, к сожалению, бывает теперь в особенности у японцев, извращенное состояние, в котором находятся христианские нации, идеалом, достойным подражания» (77, 89 — 90).

Этими немногими словами Толстой выразил то, что он многие годы думал о Японии. Ее будущность — не в войнах и новых захватах, а в мире и дружбе со всеми народами.

11

По свидетельству советских и японских исследователей, японцы впервые узнали о Толстом и его творчестве в 80-х годах прошлого века из зарубежных источников — статей Мэтью Арнольда, Томаса Стэда, Чарльза Тэрнера и других английских авторов112, а также из публиковавшихся в Англии лекций и статей революционера-эмигранта С. М. Степняка-Кравчинского. Русский публицист-народоволец был в то время в Японии широко известен по книге «Подпольная Россия», переведенной в 1884 г. и оказавшей на молодежь большое влияние113.

«Открытие» русской литературы, и в частности творчества Толстого, было связано в Японии с тем периодом в ее истории, когда страна, вставшая после революции Мэйд-зи на путь капиталистического развития, начала интенсивный культурный обмен с другими странами. В эти годы стали известны в Японии имена Пушкина, Тургенева, Толстого, Достоевского, затем Гоголя, Белинского, Лермонтова, Гончарова, Короленко, Горького, Чехова и других русских писателей.

Первым произведением русской литературы, изданным в Японии, была выпущенная в свет в 1883 г. «Капитанская дочка» Пушкина в переводе Дзискэ Такасу, одного из первых японских литераторов, изучивших русский язык. За этим последовал в 1886 г. перевод первой части «Войны и мира» Толстого, появление в 1888 г. рассказов Тургенева «Свидание» и «Три встречи», переведенных выдающимся писателем, основоположником критического реализма в японской литературе — Фтабатэем Симэем.

Следует отметить, что первые переводы русских произведений, сделанные большей частью с английских изданий, были далеки от совершенства. Помимо неизбежных художественных издержек, связанных с двойным переводом, на характере этих ранних изданий сказалась существовавшая в ту пору еще с феодальных времен своеобразная традиция перевода. Зарубежные произведения не переводились, а вольно пересказывались, порою с большими сокращениями. Переводчики, как правило, стремились не столько передать дух и художественные особенности оригинала, сколько красочно изложить фабулу произведения. В японской литературе широко процветала эта манера сокращенного вольного перевода, иной раз весьма далекого от подлинника.

Произведения Толстого и других русских писателей в своем большинстве переводились тогда именно таким образом. Однако наряду с ними в Японии появлялись и высококвалифицированные переводы, выполненные преимущественно мастерами художественного слова.

Из первых наиболее совершенных изданий Толстого в Японии следует отметить уже упоминавшуюся «Крейцерову сонату», вышедшую в Токио в 1896 г., а также «Казаки» в переводе известного писателя Таяма Катай. В них, по отзывам специалистов, сравнительно лучше сохранен толстовский образный строй, особенности его художественного мастерства. Близки к оригиналу также переводы «По-ликушки» и «Семейного счастья», выполненные крупным прозаиком Утида Роаном, «Люцерна», вышедшего под названием «Швейцария» (переводчик Мори Огай), «Детства» (переводчик Хаяси Такао), рассказа «Севастополь в декабре», изданного под названием «Первое сражение» (переводчик Кода Рохан), и рассказа «Два старика» (переводчик Согаку Сэпси). К счастью, почти все лучшие переводчики Толстого были известными литераторами, что, несомненно, содействовало успеху его произведений у японского читателя. Большая заслуга в ознакомлении японской публики с Толстым принадлежит Фтабатэю Си-мэю. За свою жизнь он перевел непосредственно с русского языка свыше тридцати произведений русской литературы, среди них — «Севастопольские рассказы» Толстого114.

В японском литературоведении существует ряд работ, в которых описывается история первых переводов Толстого. Так, первый перевод «Креицеровои сонаты» возник, как сообщает литературовед Ито Сэй, следующим образом.

Вернувшийся в 1895 г. из России Кониси Масутаро был в гостях у известного философа Иокои Сёнан, где присутствовали и родственники хозяина, братья Токутоми Иитиро (Сохо) и Кэндзиро (Роко). В это время имя Толстого уже было широко известно в Японии. Издатель Токутоми Сохо, собиравшийся ехать в Россию, в Ясную Поляну, попросил Кониси перевести «Крейцерову сонату», наделавшую тогда в Европе много шума. Для Кониси, долго прожившего в России и хорошо знавшего русский язык, чтение подлинника не представляло труда, но его литературный слог оставлял желать лучшего. И тогда издатель поручил Од-заки Коё отредактировать его перевод. Сделанный таким образом совместный перевод «Крейцеровой сонаты» и печатался в журнале «Кокумин-но томо» с августа по декабрь 1895 г.

Еще более интересна история первого перевода романа «Война и мир». До недавнего времени она не была полностью прояснена115. Было лишь известно, что книга вышла в Токио в 1886 г. под странным заглавием, занимающим длинный столбец иероглифов. В приблизительном переводе оно гласит так: «Последний прах кровавых битв в Северной Европе. Плачущие цветы и трепещущие ивы». Автор перевода скрылся под псевдонимом Хадакамуси, а предисловие подписал Таи Мори.

Что же это за странное издание и кто был первым переводчиком выдающегося русского романа?

Как установил японский литературовед М. Морикава, автор перевода принадлежал к числу первых японских студентов, изучавших русский язык в институте иностранных языков, созданном в Токио в 1876 г. Вместе с ним учились такие известные впоследствии деятели японской культуры, как писатель Фтабатэй Симэй, поэт Омуро Саганоя, первый переводчик пушкинской «Капитанской дочки» Дзискэ Такасу, литератор Мураи и др.

Токийский институт иностранных языков, в котором было английское, французское, немецкое, русское и корейское отделения, имел целью подготовить специалистов-переводчиков в военной области и в области торговли. Но многие преподаватели-иностранцы знакомили своих слушателей также и с культурой своих стран, с их историей и литературой. В частности, преподаватель русского языка Андрей Короленко, образованный человек, с широким кругозором, и сменивший его па посту преподавателя русский революционер-эмигрант Николай Глей сумели заронить в души японских слушателей интерес к России и ее культуре. Николай Глей, как вспоминал впоследствии Фтабатэй Симэй, читал на уроках стихи русских поэтов, главы из русских романов и захватывающе интересно рассказывал о своей любимой Родине. Все это оставило большой след в сердцах студентов.

Из опубликованных писателем Утида Роаном записок

Фтабатэя Симэя (его архив находится в Токио, в университете Васэда) стало известно, что Таи Мори был одним из самых талантливых студентов русского отделения. За его деликатность, бескорыстие и доброжелательство друзья прозвали его «Суи-ка» («изумрудный цветок»). Живя в большой нужде, он всегда был готов помочь товарищам. Русская литература была его увлечением, страстью.

В январе 1886 г. институт иностранных языков был правительством закрыт, а студенты переведены: одни — в университет Васэда, другие — в Коммерческое училище. Закрытие института на целых 14 лет (он был вновь открыт в 1899 г.) нанесло огромный урон делу ознакомления японцев с Россией. Из-за отсутствия квалифицированных переводчиков произведения русской литературы издавались в течение четверти века по английским переводам и были очень далеки от оригиналов.

Таи Мори был родом из провинции Окаяма, где ширившееся в то время демократическое движение было особенно сильно. Молодые интеллигенты зачитывались иностранной революционной литературой, в том числе переведенной на японский язык книгой С. М. Степняка-Кравчин-ского «Подпольная Россия» (она вышла под заглавием «Плачущий дьявол»). Молодой литератор М. Миядзаки, переведший эту книгу, был приговорен к каторжным работам. Властителями дум передовой молодежи были наряду с героями Великой французской революции русские нигилисты, главой которых почему-то считали И. С. Тургенева, а также революционеры-народовольцы.

Увлеченный изучением русской литературы, Таи Мори отказался от продолжения занятий в Коммерческом училище и целиком посвятил себя литературному труду. Первым опытом на этом поприще и был его перевод «Войны и мира».

Вышедшая в 1886 г. книга является переводом первых двадцати трех глав романа. В конце книги сообщается, что скоро выйдут в свет и другие тома, однако они света не увидели.

Тексту романа предпослано предисловие переводчика, написанное по канонам феодальной эстетики. Пышным, витиеватым языком автор вводит читателя в атмосферу европейских событий начала XIX в., говорит о Наполеоне и его войнах, о России, о Толстом. Строки, посвященные автору «Войны и мира», — одно из первых упоминаний имени Толстого в японской литературе.

Предисловие начинается с разговора о печальной участи сказочного силача У-ко. Он был столь силен, что умел сдвигать горы, и все же в конце концов был побежден. Обстоятельства оказались сильнее его физических сил. Такой же печальной, указывает автор перевода, была и судьба Наполеона. Гроза Европы, непобедимый полководец, он в конце концов был изгнан из России. Исторические обстоятельства обусловили крах его честолюбивых стремлений.

При чтении первых страниц предисловия может показаться, что автор сочувствует Наполеону, скорбит о его безрадостной судьбе. Но, вчитываясь в исторический экскурс, можно уловить, что за словами сочувствия ощущается тонкий подтекст. Автор исподволь подводит читателя к главной мысли романа: неправое, антинародное дело обречено на крах.

О Толстом говорится в предисловии, что он как русский человек имел основание ненавидеть Наполеона. Но как великий художник он сумел скрыть свои чувства за объективным изображением исторических событий. Художественное мастерство его необычайно велико, и это — правдивое, жизненное искусство. Автор не равнодушен к своим персонажам: одних он осуждает, другим сочувствует. Но он делает это не открыто, прямолинейно, а изображая течение самой жизни. В его романе живут рядом радость и горе, смех и слезы, печаль и веселье. Повествование ведется плавно, широко, многогранно — читатель не может догадаться, как будут развиваться события. Толстой ведет своих многочисленных персонажей с таким же искусством, как Наполеон — свои войска. «Толстого можно смело назвать Наполеоном мировой литературы»116.

Говоря далее в предисловии о своей работе над переводом «Войны и мира», Таи Мори рассказывает, какое огромное впечатление произвел на него этот русский роман. Он его перечитывал несколько раз и каждый раз находил места, которые потрясали его. Над судьбами главных героев он плакал, «как слабая женщина или дитя». Вначале он переводил роман только для себя одного, не думая публиковать его, но просвещенный друг, которому он прочитал свой перевод, посоветовал обязательно выпустить роман в свет, ибо он будет полезен японскому обществу (здесь Таи Мори намекает на актуальное звучание романа: судьба Наполеона постигнет и могущественных японских властителей) .

Предисловие заканчивается извинением перед читателями и автором романа за слабость перевода. Но в огромном и важном деле, говорит он, дорог почин. Если до читателя дойдет хоть частица художественного мастерства Толстого, то переводчик не будет считать свой труд напрасным.

Таково вкратце предисловие. Сам перевод, по мнению японских исследователей, выполнен с любовью к Толстому, но в своеобразной, господствовавшей старинной манере, идущей от традиции феодальной литературы. Это не дословный и не адаптированный перевод, а сочетание вольного перевода с пересказом. Переводчик воспроизводит отдельные самые яркие, с его точки зрения, места и тут же досказывает другие, поясняя и комментируя их. Он стремится, чтобы у читателя осталось цельное впечатление о героях и событиях, и для этого свободно соединяет воедино разные главы, где развивается одна и та же тема. Так, двадцать три главы первого тома воссоединены им в шесть гл:ав, посвященных важнейшим фабульным линиям романа. Большое внимание уделяется пояснению русских имен, нравов, обычаев, костюмов и других деталей быта.

Этому служат и выполненные в Манере ранней японской гравюры шесть рисунков, на которых запечатлены отдельные эпизоды романа: дом Анны Павловны Шерер, князь Василий у постели умирающего графа Безухова, борьба за портфель с завещанием и др. На гравюрах заметно стремление художника отчетливо передать приметы русского быта — кафтаны, прически, кареты и др. Фамилия художника — Тёга.

Как это практиковалось в Японии в прошлом веке, главы романа снабжены переводчиком подзаголовками, передающими не только содержание, но и образный, эмоциональный эквивалент событий. Описываемые в романе люди, их отношения и чувства уподобляются явлениям природы (временам года, деревьям, цветам, бабочкам), каждое из которых имеет свой устойчивый, символический смысл. К примеру, первые главы романа имеют подзаголовки: «Ива, стряхивающая снег, — возмущение праздной жизнью Шерер», «Цветок, плачущий под дождем, — тоска Лизы о муже». Глава четвертая снабжена подзаголовком: «Обезумевшая бабочка, промокшая от холодной росы (юная Наташа Ростова. — А. Ш.), завидует любви Николая и Сони». Глава пятая — «Луна и цветок спорят о чудесах. Ликующая радость встречи Ростовых» и т. п.

Странное, с нашей точки зрения, название, данное переводчиком всему роману, тоже не случайно. Так принято было тогда в Японии. Название художественного произведения должно было сочетать намек на его содержание и эмоциональное уподобление или моральную сентенцию. Так, упомянутый первый японский перевод «Капитанской дочки» был озаглавлен: «Сердце цветка и думы бабочки. Удивительные вести из России». Подобно этому в названии перевода «Войны и мира» фигурируют «плачущие цветы» и «трепещущие ивы», которые в Японии имеют символический смысл. За каждым из этих образов — свое, сложное, но всем знакомое понятие. Кстати, рядом с иероглифами нового названия на обложке перевода романа Толстого воспроизведено и его русское заглавие: «Война и мир».

Текст первой части романа занимает в переводе 174 страницы. Кроме предисловия и оглавления в книге имеется небольшое послесловие, где кратко рассказывается о событиях, которые развернулся в последующих томах. Автор перевода говорит о них интригующе, чтобы возможно сильнее возбудить у читателя интерес к ним. Однако, как уже сказано, издание продолжения не имело. По предположению одних исследователей, издательство «Тюай», выпустившее книгу в свет, потерпело убыток, другие считают, что сам переводчик, убедившись в непосильности взятого труда, отказался от него.

О дальнейшей судьбе Таи Мори известно лишь, что он впоследствии издал собственную повесть «Нодзи но мура-самэ» («Дождик на полевой тропинке»), в которой были затронуты острые политические проблемы Японии. Уцелел ли он после этого или его постигла участь его друзей, товарищей, заточенных в тюрьму, неизвестно. Неизвестны также дата и место его смерти.

Такова история первого японского перевода «Войны и мира»117.

Творческая история первого перевода «Анны Карениной» рассказана выше. Существует и рассказ о первом японском издании романа «Воскресение».

Если, утверждает японский исследователь, другие произведения Толстого, в частности его романы «Война и мир» и «Анна Каренина», были в Японии ранее других замечены писателями, которые и являлись инициаторами их перевода, то инициатива перевода «Воскресения» принадлежала передовым общественным деятелям Японии. Одним из них был известный моряк — командор Хироси. Служа в конце 90-х годов в Петербурге морским атташе при японском посольстве, он из номера в номер следил за печатавшимся в журнале «Нива» романом Толстого. Вернувшись в Японию, он стал активно добиваться, чтобы роман был скорее переведен на японский язык118.

Вторым из японских читателей «Воскресения» профессор Кимура Ки называет премьера Ито Хиробуми, известного в конце прошлого века деятеля в правительстве Мэйд-зи, впоследствии якобы пытавшегося предотвратить русско-японскую войну. Японский премьер купил «Воскресение» в Лондоне, так как во время пребывания в Петербурге, куда он до этого приезжал для ведения переговоров, он слышал восторженные отзывы о нем. По возвращении в Японию он также стал хлопотать о переводе романа.

Одним из первых читателей и горячих поклонников романа был и знаменитый театральный деятель Симамура Хогэцу, который, тоже находясь в Лондоне, прочел его. Ему принадлежит первая восторженная статья о «Воскресении».

Роман «Воскресение» действительно быстро дошел до японских читателей и завоевал их сердца. Уже в 1901 г. в газете «Нихон симбун» появились отдельные отрывки из него, а в 1908 г. вышла в свет полностью первая часть романа в переводе выдающегося писателя, критика и публициста Утида Роана (перевод всего романа был завершен им в 1910 г.). Утида Роан не знал русского языка — он переводил с английского издания. Но он пользовался помощью и советами Фтабатэя Симэя.

Из других ранних изданий Толстого в Японии следует отметить его статьи и трактаты на общественно-политические и моральные темы. Напомним, что именно эти свои произведения Толстой в первую очередь рекомендовал своим друзьям — Кониси, Сэнума и Токутоми для перевода на японский язык. Выполняя волю писателя, Токутоми Сохо еще в 1897 г. опубликовал в своем журнале «Коку-мин-но томо» антивоенную статью Толстого «Приближение конца» в переводе Кониси. Через несколько лет на японский язык были переведены также «Исповедь», «В чем моя вера» и другие сочинения Толстого. Вместе с ними были изданы и первые книги о Толстом: сборник «Пророки XIX века — Карлейль, Рёскин, Толстой», книга Като Наоси «Мировоззрение Толстого», биографический труд Уэда Синитиро «Граф Толстой и его семья» и др. Все эти книги Сэнума прислал в 1903 г. биографу Толстого — П. А. Сергеенко119, который показал их писателю. Они доставили Толстому большую радость.

Выше мы упомянули, что сочинениям Толстого в Японии повезло — их первыми переводчиками были крупные японские писатели Фтабатэй Симэй, Одзаки Коё, Утида Роан, Таяма Катай и др. Среди других переводчиков Толстого на одно из первых мест должен быть поставлен выдающийся литературовед и историк, литературы Нобори Сёму (1878-1958).

Как это показал академик Н. И. Конрад в исследовании, посвященном японскому литературоведу120, Нобори Сёму был одним из первых, кто правильно оценил значение русской литературы для японской и кто заложил основы подлинно художественного, верного оригиналу перевода. Большой знаток русского языка и литературы, он посвятил им множество статей и книг, а также познакомил японскую публику с рядом произведений крупнейших русских писателей.

К ранним работам Нобори Сёму принадлежат переводы сборника рассказов  русских   писателей   («Белые   ночи»,

1908), второго сборника, в который вошли шесть русских авторов (1910), «На дне» Горького (1910), «Поединок» Куприна (1912), а также книга о Гоголе (1904) и сборник статей о русской литературе (1907). Позднее он перевел романы Достоевского «Униженные и оскорбленные» (1914) и «Братья Карамазовы» (1916), рассказ Короленко «В дурном обществе» (1914), «Бывшие люди» Горького (1916), «Дни нашей жизни» Л. Андреева (1916) и др. Одновременно он переводил и Толстого.

Особенность работы Нобори Сёму состояла в том, что он основательно знал не только переводимые произведения, но и все творчество любимых им русских писателей, верно представлял себе их место в отечественной и мировой литературе. Особенно это заметно на переводах сочинений Толстого. Им предшествовала у Нобори Сёму целая серия работ о русском писателе, в частности ряд превосходных статей в журнале «Васэда бунгаку» (1908), обширный очерк «Великий Толстой» (1911) и «Двенадцать лекций о Толстом», изданные в 1917 г.

К числу лучших переводов Толстого, выполненных Нобори Сёму, относятся избранные дневники писателя (1918), рассказ «Чем люди живы» (1921), пьесы «Власть тьмы» (1927), «Живой труп» (1927) и, главное, перевод романа «Воскресение» (1927), сделанный непосредственно с русского языка. Перу талантливого литературоведа принадлежит и перевод известной книги Д. Мережковского «Толстой и Достоевский».

В 1928 г. Нобори Сёму участвовал в Москве в юбилейных торжествах, посвященных столетию со дня рождения Л. Н. Толстого. На юбилейном заседании он выступил с докладом о влиянии наследия Толстого на японскую литературу — тему, которую он до этого и позднее много раз развивал в своих литературоведческих и критических трудах.

По возвращении на родину Нобори Сёму задумал грандиозный план — издать в Японии такое же 90-томное собрание сочинений Толстого, какое в то время начинало выходить в СССР, т. е. переводить и выпускать в Японии тома этого уникального издания параллельно с теми, которые подготавливались и выходили в Москве.

О своем замысле он 1 декабря 1928 г. написал А. В. Луначарскому121, которому этот проект весьма понравился. В ответ на письмо Нобори Сёму он писал ему 11 января 1929 г.:

«Ваше решение об издании как художественных сочинений Толстого, так и полного собрания его сочинений меня обрадовало. Я думаю, что это будет большой дар японскому народу.

Как бы ни относиться ко всему миру толстовских образов и идей, где можно далеко не со всем согласиться, надо все-таки подчеркнуть, что нельзя быть образованным человеком, не имея точного представления об этом идейном и художественном мире и не установить своей позиции по отношению к нему. Тысячелетняя культура японского народа и огромное богатство в развитии этой культуры за последнее время, притом также и в интернациональной плоскости, заставляют меня думать, что наличие полного собрания Льва Толстого в вашей переводной литературе является сейчас совершенно естественным и необходимым».

Замысел этот усилиями Нобори Сёму и привлеченных им писателей и переводчиков начал было в Японии осуществляться. Новые переводы произведений Толстого стали уточняться по уникальному советскому изданию, круг произведений, включаемых в собрания сочинений, значительно расширился, улучшился научный аппарат отдельных томов. Однако из-за неорганизованности и хаотичности частного издательского рынка дело это не было доведено до конца.

В последующие годы, занимаясь изучением и переводом многих других русских писателей, особенно Достоевского, Горького122 и Чехова, посвящая им ценные труды, Нобори Сёму не забывал и Толстого. В 1931 г. он выпустил содержательную книгу «О Толстом», которую затем обогатил новыми очерками (1948). Раздумья переводчика над творчеством русского писателя запечатлены также в его фундаментальном труде «История русской и советской литературы», который вышел в Японии в день его семидесятисемилетия, в 1955 г. В ней он снова с большой силой подчеркнул значение творчества Льва Толстого для пропаганды идей гуманизма и торжества реалистического метода в японской литературе.

Огромный вклад в дело пропаганды наследия Толстого в Японии вложили и соратники Нобори Сёму — переводчики Ёнэкава Macao, Xapa Хисаитиро и Накамура Хакуё. После ранних, порою несовершенных переводов, выполненных в начале века с английского языка, их переводы доныне считаются в Японии лучшими.

Говоря о заслугах этих переводчиков, следует прежде всего отметить широчайший, почти всеохватывающий диапазон их деятельности. К настоящему времени не осталось ни одного сочинения Толстого — будь то художественное или публицистическое, — которое не переведено ими на японский язык. При этом каждый из мастеров неоднократно совершенствовал свои переводы, оттачивая их язык и художественное звучание. В разных сочетаниях их переводы выходили и доныне выходят в Японии как отдельными изданиями, так и многотомными собраниями сочинений.

Старейшим из этой славной плеяды переводчиков, к которым следует также причислить и профессора университета Васэда в Токио, литературоведа Курода Тацуо, был недавно скончавшийся профессор Ёнэкава Macao. Еще в юности, изучив язык, он принялся за переводы русской литературы, а затем посвятил этому всю свою жизнь. В частности, вместе с Нобори Сёму и под его руководством он осуществил в 1916 г. первый полный перевод «Войны и мира».

Впоследствии работы Ёнэкава заняли в японской «тол-стовиане» одно из первых мест. Перу Ёнэкава принадлежат переводы всех романов Толстого, его ранней трилогии, кавказских и севастопольских рассказов, повестей «Семейное счастье», «Казаки», «Утро помещика», «Крейцерова соната», «Хаджи Мурат», а также множества статей и трактатов. Переводы Ёнэкава многократно составляли основу выходивших в Японии собраний сочинений писателя.

Большой популярностью пользуются в Японии и переводы, выполненные литературоведом Накамура Хакуё. По мнению специалистов, они, как и работы Нобори Сёму, отличаются тонким знанием языка, яркой образностью и большой верностью оригиналам.

Накамура Хакуё — ученик и друг недавно скончавшегося, широко известного в Японии профессора Ясуги Садатоси, бывшего воспитанника Петербургского университета, автора первого японо-русского словаря123. Под руководством маститого ученого молодой переводчик и начал свою литературную деятельность. К настоящему времени перу Накамура принадлежат оригинальные переводы почти всех художественных и публицистических произведений Толстого, а также ряда книг о великом писателе.

Как и Нобори Сёму, Накамура Хакуё не только переводчик, но и исследователь русской литературы, ее страстный пропагандист в Японии. Вот что он рассказал о себе и об отношении японских читателей к Толстому на вечере, посвященном пятидесятилетию со дня смерти писателя, в Москве, 15 ноября 1960 г.:

«Пятьдесят лет назад, когда умер Лев Толстой, я, двадцатилетний юноша, был студентом Токийского института иностранных языков. С тех пор вся моя жизнь была посвящена служению Толстому. Это служение скрасило все мое существование, и для меня большая честь, что я смог сейчас приехать на юбилей Толстого в Москву.

...Впервые о Толстом в Японии узнали давно, семьдесят лет назад, когда был переведен на японский язык, еще далеко не совершенно, отрывок из "Войны и мира". Но в то время в Японии еще не существовала литература в нынешнем понимании этого слова, и поэтому опубликованный небольшой отрывок из "Войны и мира" прошел почти незамеченым.

По-настоящему, основательно творчество Толстого стало достоянием японских читателей приблизительно пятьдесят лет назад, когда я был студентом, но, к сожалению, это было уже тогда, когда Толстой умер, умер глубоким стариком, каким являюсь сейчас я.

У многих японцев в сознании запечатлелся облик Толстого с седой бородой, как будто он уже сразу появился таким на свет; они мыслили себе Толстого как личность, стоящую где-то высоко, неизмеримо более высоко, чем простые люди. Людям представлялось раньше, что у Толстого не было ни детства, ни юности, что он всегда был старым и мудрым.

Толстой до некоторой степени обожествлялся японцами как личность, значительно превосходящая простых людей. Это происходило потому, что они узнали о нем тогда, когда слава его достигла зенита.

Я думаю, что такое явление может иметь место в любой стране, но в Японии в особенности есть тенденция обожествлять людей выдающихся, великих, представлять себе их чем-то вроде кумиров.

Однако в настоящее время, когда прошло уже пятьдесят лет со дня смерти Толстого, японцы научились видеть в нем не только художника и мыслителя, но и человека. Я не ошибусь, если выскажу такое мнение: мы научились у Толстого отношению к искусству, отношению к жизни»124.

О своих замыслах, связанных с дальнейшими переводами Толстого, Накамура Хакуё рассказал:

«Больше половины жизни я перевожу произведения Толстого. Сейчас я занимаюсь подготовкой к выпуску в свет нового восемнадцатитомного собрания сочинений Толстого. Я стремлюсь передать на японском языке его удивительно тонкие и вместе с тем глубокие мысли.

...Недавно я получил письмо от одного восьмидесятилетнего читателя. Вот что он написал: "Я горячий почитатель произведений Толстого. Я уже стар, и, возможно, смерть помешает мне увидеть ваш труд завершенным. И все же я с удовольствием приобретаю книги Толстого в вашем переводе, и если я не смогу прочесть их сам, то оставлю их как великую память моему внуку".

Для многих японцев Лев Толстой — самый великий писатель»125.

К чести Накамура Хакуё следует сказать, что этот свой замысел он почти полностью осуществил. В Японии завершается издание собрания сочинений Толстого в его переводах, и оно пользуется у читателей большим успехом. За огромные заслуги перед русской литературой Советское правительство наградило Накамура Хакуё в 1967 г. орденом «Знак почета».

Выдающаяся роль в доле ознакомления японского общества с творчеством Толстого принадлежит и литературоведу Хара Хисаичиро, единолично переведшему 45 томов сочинений Толстого.

Автору этих строк довелось в 1966 г. посетить маститого переводчика в его доме па окраине Токио и убедиться, с каким поистине юношеским энтузиазмом трудится этот старейший патриарх японской «толстовианы».

Свои первые переводы Толстого Хара Хисаичиро сделал в 20-х годах, пользуясь английскими изданиями, ибо тогда слабо владел русским языком. Однако любовь к творчеству русского писателя, стремление в своей личной жизни претворить его гуманистические принципы были причиной того, что молодой литератор взялся за изучение русского языка. С этого времени он на протяжении всей своей жизни изучает русский язык и литературу.

Хара Хисаичиро не только талантливый переводчик Толстого, но и искренний последователь его гуманистической доктрины. В разное время он примыкал или возглавлял толстовские общества и кружки, участвовал в создании толстовских общин и коммун, сотрудничал в толстовской печати. Переведенная им четырехтомная биография Л. Н. Толстого, составленная П. И. Бирюковым, оказала в свое время большое влияние на японскую молодежь.

В последние годы Хара Хисаичиро совершенствует и дополняет свое — наиболее полное в Японии — собрание сочинений Толстого. К многочисленным томам художественных и публицистических произведений русского писателя он добавляет новые тома писем и дневников, изданных в СССР. Одновременно он переводит и новые книги о Толстом. За неутомимую пропаганду русской литературы в Японии Советское правительство наградило Хара Хисаичиро в 1967 г. орденом «Знак почета».

Многолетняя работа целой плеяды переводчиков, обусловленная огромным неиссякаемым интересом японской публики к наследию Толстого, дала превосходные плоды. Сочинения русского писателя стоят сейчас в Японии — и по количеству изданий, и по их тиражам — на первом месте среди произведений всех зарубежных писателей мира. Их общий тираж, по мнению некоторых исследователей, превысил 20 миллионов экземпляров, а вообще не поддается учету, ибо их изданием на протяжении 75 лет занимаются десятки фирм и отдельных частных лиц.

Вот некоторые данные, почерпнутые нами из японских и советских источников126.

К 1970 г. роман «Война и мир» публиковался уже (в том числе в собраниях сочинений) 30 раз, «Анна Каренина» — 45, «Воскресение» — 50 раз. Из рассказов, повестей и пьес Толстого: «Детство», «Отрочество», «Юность» — 35 раз, «Казаки» — 18, «Крейцерова соната» — 30, «Власть тьмы» — 23, «Живой труп» — 20 раз. Отдельные рассказы Толстого и их сборники, а также рассказы Толстого для детей выходили уже свыше 50 раз.

О необычайной популярности Толстого в Японии говорит история изданий собраний сочинений русского писателя.

Первое собрание сочинений Толстого в 13 томах вышло в Японии в издательстве «Сюндзюся» в 1918 — 1919 гг. Над ним работал большой коллектив переводчиков, которых возглавлял писатель Утида Роан. В нем впервые приняли участие Нобори Сёму, Ёнэкава Macao и Накамура Хакуё. В него вошли почти все художественные произведения писателя и отдельные его статьи (например, «Исповедь»), но большинство переводов было сделано с английских изданий.

Вслед за этим в 20-х годах в Токио вышли подряд три новых собрания сочинении в 14 томах и одно в 61 тонком выпуске. Все они, за исключением отдельных произведений, были также составлены из переводов, выполненных с иностранных языков, и носили преимущественно коммерческий характер.

На более высоком уровне стояло пятое по счету собрание сочинений в 22 томах, выпущенное в 1929 — 1931 гг. издательством «Иванами» в Токио. Перевод его осуществили самостоятельно молодые тогда переводчики — Енэ-кава Macao и Накамура Хакуё, которым, как мы уже сказали, суждено было впоследствии посвятить делу издания Толстого всю жизнь. Ёнэкава Macao принадлежит в этом издании помимо многих других произведений усовершенствованный перевод романа «Война и мир», а Накамура Хакуё перевел для него «Анну Каренину», «Воскресение» и «Хаджи Мурата». В этом издании, кстати говоря, впервые приняли участие и будущие прославленные переводчики Хара Хисаичиро (ему принадлежит здесь перевод писем Толстого к Софье Андреевне) и Курода Тапуо (трактат «Что такое искусство?»). Это издание тоже не было полностью переведено с русского текста — русским языком в совершенстве не владели тогда даже лучшие японские переводчики. Но впервые в этом издании было обращено серьезное внимание на точность и тщательность перевода.

Последующие три собрания сочинений в 22, 15 и 45 томах, вышедшие в период с 1936 по 1955 г., выполнены единолично Хара Хисаичиро. К этому времени в собрания сочинений стали включаться помимо художественных произведений также статьи, трактаты, дневники и письма писателя. Источником для их перевода служили, как мы уже сказали, тома Полного собрания сочинений Толстого в 90 томах, выходившие в СССР. Хара Хисаичиро, как он рассказал автору этих строк, получал эти тома сразу же, как только они появлялись в Москве, и тут же принимался за их перевод. Таким образом, японский читатель получал (с небольшим опозданием) переводы сочинений Толстого почти в том же объеме и по тщательно проверенным текстам, какие отличали лучшее издание в СССР.

В конце 40-х и в 50-х годах в Японии выходили и другие собрания сочинений Толстого, в частности новое 20-томное собрание сочинений в переводе М. Ёнэкава. Сюда вошли все художественные произведения Толстого в усовершенствованных переводах этого выдающегося мастера. Продолжали выходить и переводы Накамура Хакуё, Ку-рода Тацуо и др.

Последнее десятилетие принесло японскому читателю новые многотомные собрания сочинений Толстого. Большей частью они являются улучшенными повторениями предыдущих уже известных нам изданий с добавлениями :и поправками переводчиков. Однако поправки эти очень важны. Японские переводчики тщательно следят за новыми советскими текстологическими работами и переносят их достижения в свои издания. Часто в японских изданиях используются и иллюстрации русских художников к произведениям Толстого.

Всего в Японии к настоящему времени вышло свыше 20 собраний сочинений Толстого. Это примерно столько же, сколько вышло за это время в каждой из крупных европейских стран — Англии, Франции, Италии, а также в США, и значительно больше, чем во всех остальных странах Азии и Африки, вместе взятых.

Отрадно заметить, что ряды старых переводчиков пополняются талантливой молодежью. В частности, зрелым мастером уже показал себя литератор Хара Такуя, сын Хара Хисаичиро. Он заново перевел «Анну Каренину», «Воскресение» и принялся за «Войну и мир».

Большими достоинствами, по мнению специалистов, обладает и новый перевод «Анны Карениной», выполнеп-ный способным литератором Кимура Хироси. Оба они свободно владеют русским языком, следят за советской литературной наукой, переводят и современную советскую литературу. В их лице растет достойная смена, которая способна поднять дело издания наследия Толстого в Японии на еще большую высоту.

12

С того периода, когда японская литература стала осваивать художественные ценности Запада, русская литература оказывала на нее огромное влияние. Весь дальнейший путь ее развития был в значительной мере связан с воздействием русской литературы. По мнению известного исследователя Ёкэмура Ёситаро, именно русская литература «способствовала развитию новой японской литературы», «вытесняла литературу развлекательную и дидактическую, отразившую мораль феодализма»127.

Интерес к русской литературе в Японии определялся тем, что круг ее тем и идей, ее свободолюбивые устремления оказались близкими японскому обществу в период его борьбы за демократизацию страны, за новый путь развития. Гуманизм русской литературы, ее пристальное внимание к жизни трудовых низов, ее страстные обличения социального зла и пламенный призыв к преобразованию общества на справедливых началах были созвучны чаяниям миллионов людей в Японии. Вот почему они зачитывались повестями Гоголя, рассказами Тургенева, романами Толстого, Гончарова и Достоевского, а позднее и произведениями Горького, Короленко, Чехова.

Особенное значение имела русская литература для Японии в начале XX в., когда ее литература, воодушевленная демократическими идеями свободы, мира и социальной справедливости, переживала период становления реализма.

Разумеется, почвой японского реализма была сама действительность, повседневная жизнь и духовные потребности народа. Это направление было преемственно связано с передовыми демократическими традициями японской культуры прошлых времен. В наши дни оно, естественно, развивается под воздействием передовых демократических идей, далеких от религиозно-нравственной доктрины Толстого. Но в том, что реалистическое направление определилось и окрепло именно в начале века, есть известная заслуга русской литературы, в том числе и Толстого.

Этот факт признают почти все историки японской литературы. Так, Нобори Сёму писал об этом периоде:

«40-е годы Мэйдзи (начало 900-х годов. — А. Ш.) ознаменовались расцветом реалистической литературы в Японии. Это был период, когда подвергались переоценке все ценности, а пробудившееся самосознание личности требовало полноты жизни и не находило ее. Это был период исканий и блужданий во тьме ночи. И в это время японцы познакомились с русской литературой, проникнутой революционным духом... Читая произведения русских писателей, японцы испытывали такое чувство, какое испытывает человек в засуху, видя перед собой облака и радугу, предвещающие дожди»128.

С именем Толстого, как и с именами Тургенева и Достоевского, Нобори Сёму связывает целый период развития японской литературы. Толстой-художник, по его мнению, научил японских писателей бесстрашно описывать действительность такой, какая она есть, ставить самые наболевшие вопросы своего времени, глубоко проникать в тайники души совремеппиков. Он широко раздвинул рамки литературы, включив в нее не только самую действительность, но и ее отражение в психологии героев. В этой области он, как и Достоевский, является новатором, обогатившим мировую литературу.

Для возникновения интереса к творчеству и учению Льва Толстого были в Японии свои особые причины. Они определялись не только конкретными условиями бытия японского народа в этот переломный период, но и уходили корнями в глубь его истории. Еще в XVII в. в Японии получили распространение — в качестве противовеса позднему конфуцианству — течения общественной мысли, согласно которым человек, его благо, его способность к моральному самосовершенствованию   объявлялись   началом   всех   начал129.

В основе учений ряда философов — у каждого по-своему — лежала мысль о «естественном состоянии» людей, об их равенстве перед природой, о свойственной им способности к восприятию добра и противодействию злу. Особенно четко эта мысль .была сформулирована в учении Мотоори Норинага (1730 — 1801) о магокоро — чистом сердце как основе для морального совершенствования человека и улучшения общественных нравов.

«Все люди, — писал Мотоори в книге "Тамакусигэ", — имеют в себе магокоро. Магокоро — что оно? Существуют разные степени разумности и неразумия, добра и зла, искусности и неискусности; у каждого человека все это — по-своему. Но природа человека в своей большей части склонна к добру, и, если этой склонности дать развиться естественным порядком, зло никогда не одержит верх над добром. Поэтому человек без всякого руководства сам приходит к добру»130.

Учение о врожденной чистоте сердца как предпосылке торжества в человеке и обществе добра над злом Мотоори и его последователи соединяли со страстной криткой социального зла — роскоши и произвола богатых, взяточничества чиновников и т. п. Отдельные элементы этих учений нашли отражение и в последующих философских системах Японии. Вот почему главный тезис этики Толстого «добро лежит в душе каждого», учение о моральном самосовершенствовании как основе преобразования общества в сочетании с непримиримым обличением социального зла оказались столь созвучными японскому обществу. Толстовский протест против закабаления личности, против всесилия «богатых и сытых», против разорения деревни, против народного бесправия выразил думы и чаяния миллионов японских тружеников, которые после революции Мейдзи попали из огня феодальной кабалы в полымя капиталистической эксплуатации.

Вместе с общими принципами толстовского гуманизма японцам оказались душевно близкими и многие важные темы в художественном творчестве русского писателя, в частности тема любви и брака, положения женщины в семье и обществе. Стоит вспомнить, каким униженным и бесправным было на протяжении веков положение женщины в Японии, какое огромное распространение получила там узаконенная проституция, с каким трудом пробивались в описываемое время ростки новых взглядов на любовь и семью, чтобы понять значение для японских читателей (и особенно читательниц) таких произведений Толстого, как «Крейцерова соната», «Анна Каренина», «Воскресение», «Семейное счастье» и др. Ими не только зачитывались, обливая слезами многие страницы, — по ним учились жить. Движение за раскрепощение женщины, за ее право на любовь, на семью, на осмысленный труд связано в Японии в значительной мере с произведениями Толстого.

Жизненно важный интерес представляли для японцев и такие актуальные темы творчества Толстого, как «власть тьмы», т. е. растлевающая власть денег в деревне («Утро помещика», «Поликушка», «Власть тьмы»), ограбление крестьян помещиками («Плоды просвещения»), бедственное положение трудового люда в городах («Так что же нам делать?»), произвол офицеров над солдатами («После бала») и многие другие. По свидетельству японских литературоведов, появление произведений Толстого становилось заметным событием в общественной жизни и вызывало широкие отклики в печати.

Огромное воздействие на японских читателей творчество Толстого оказывало прежде всего благодаря своим выдающимся художественным достоинствам. Беспощадный толстовский реализм, его бескомпромиссная верность жизненной правде, искусство всепроникающего психологического анализа были тем новым словом в литературе, какое японский читатель не всегда находил в творениях других, даже лучших писателей мира. Появляясь в Японии почти одновременно с романами Флобера, Золя, Мопассана, с произведениями английской, итальянской и других литератур, произведения Толстого часто выигрывали перед ними и актуальностью социальной проблематики, и силой художествеяного раскрытия действительности. Поэтому, как утверждал писатель Тогава Сюкоцу, ни одна из литератур мира не могла затмить в глазах японцев русскую литературу131.

О причинах огромного воздействия Толстого на японскую литературу, об отношении к нему в различных кругах общества мы можем судить прежде всего но работам японских авторов. Литература о Толстом в Японии обширна.

Выше мы назвали первые книги, изданные в Японии в конце XIX и начале XX в. Это — очерк Токутоми Рока, опубликованный в 1890 г. в журнале «Кокумин-но томо», его же книга «Гигант русской литературы Лев Толстой», путевой очерк Токутоми Сохо о его пребывании в Ясной Поляне, книга Като Наоси «Мировоззрение Толстого», книга III. Эномото «Учение Толстого и его жизнь» и др. По мере роста популярности Толстого и увеличения издания его сочинений число исследовательских и популяризаторских работ о нем возрастало с каждым годом.

Особенность первых работ Токутоми Рока о Толстом состояла в том, что они были написаны с огромной любовью к русскому писателю. Творчество Толстого выступает под пером молодого японца как явление, достойное восхищения и благоговения. Будущего писателя равно восхищает в Толстом и мощь его художественного гения, и глубина мысли, и верность гуманным идеалам. С особенной силой Токутоми Рока подчеркивает обличительную силу Толстого, его непримиримость к социальному злу. Любопытно, что, следуя нравственным принципам Толстого, автор книги вскоре порвал со своим братом, которого обличил в отступничестве. «Ты, — писал он ему, — стоишь за рост государственной мощи, за империализм. Я же, постигший учение великих людей: Гюго, Толстого, Золя, стою за великие принципы гуманизма...»132. Эта непоколебимая позиция истинного борца за народные идеалы, высокая принципиальность характеризуют и последующие высказывания Токутоми Рока о Толстом.

Если к концу XIX в. Толстой был знаком японскому читателю преимущественно как автор художественных произведений, то в следующее десятилетие состоялось его «второе рождение» как мыслителя и публициста. Японская интеллигенция зачитывалась его философско-обличитель-ными статьями, и значительная ее часть стала сочувствовать его религиозно-нравственным идеям. К этому времени относится и начало ожесточенной идейной борьбы вокруг Толстого — борьбы, которая не утихает и до наших дней.

В очерках Токутоми Рока, в высказываниях Фтабатэя Симэя, Одзаки Коё, Утида Роана и других писателей нравственное учение Толстого выступает в неразрывном единстве с его художественным творчеством. По-иному выглядит фигура русского писателя в книгах публицистов Като Наоси, Ш. Эномото и др. В них на первом плане Толстой-моралист, создатель «религии добра». Учение русского писателя, его этику авторы считают наиболее ценной частью его творчества, необходимой для возрождения японского общества.

Перу Като Наоси принадлежали и первые переводы трактатов «В чем моя вера», «Исповедь», «Краткое евангелие», рассказа «Чем люди живы»; в своей книге он делает акцент на религиозно-нравственной публицистике русского писателя.

О том, как Като Наоси воспринимал Толстого и какой отклик получало, по его мнению, учение русского писателя в японском обществе, он рассказал в 1908 г. в статье «Толстой в Японии», присланной для «Международного толстовского альманаха», изданного в 1909 г. под редакцией П. А. Сергеенко.

«...Мысли Толстого, — читаем мы в этой статье, — проникали в каждую извилину японского ума и, подобно пороху, скрытому в трещинах скал, взрывались с большой силой, потрясая до основания все существующие теория и принципы. Это была почти революция... Его книги нашли самых ревностных читателей и последователей среди молодого поколения Японии, стоявшего вне религии».

По утверждению Като Наоси, ни одна группа японской интеллигенции начала XX в., искавшей путей духовного возрождения страны, не избежала влияния острокритической мысли Толстого. «Свет, брошенный графом Толстым на области разума, был подобен радию, проникающему столько слоев, сколько находится на его пути».

В заключение Като Наоси писал, что влияние Толстого «много способствовало пробуждению духовной жизни Японии» и что «ни один писатель японской истории после 19-го столетия не может упустить, что по крайней мере часть японской мысли вылилась в форму идеалов, выраженных в произведениях» графа Толстого»133.

С глубоким преклонением перед творческим гением Толстого и одновременно с блестящим знанием всей русской литературы написаны первые работы Нобори Сёму, опубликованные в 1905 — 1910 гг. в журналах «Васэда бун-гаку» («Литература университета Васэда»), «Тайё», «Бунгаку сэкай» («Литературный мир») и др.

Если представления Токутоми Рока и других японских авторов о России и ее писателях были в этот ранний период еще недостаточно отчетливыми, то Нобори Сёму уже в первых работах выступает во всеоружии знаний и литературоведческого таланта. Его суждения о русской литературе, о методе критического реализма, о Толстом и поныне сохраняют свое значение и интерес.

В своих работах Нобори Сёму прежде всего оспаривает утверждение, будто русский писатель интересен японскому обществу главным образом своей религиозно-нравственной доктриной. Полностью признавая значение гуманистических принципов Толстого для морального возрождения японского общества, исследователь утверждает, что Толстой — художник, его реалистическое творчество призвано сыграть выдающуюся роль в развитии художественной литературы и общественной мысли Японии.

«Толстой, — пишет Нобори Сёму, — всегда был прежде всего художником, и таковым он останется навеки в сердцах людей всего мира. Гёте как-то сказал, что талант — это то, что зажигает в очаге огонь, откуда люди берут искры вдохновения. Талант Толстого сам является источником огня для всего человечества. Толстой обличает, и его идеи, распространяясь повсюду, приводят в движение весь мир»134.

О значении толстовского реализма, о высоких художественных достоипствах толстовской прозы свидетельствуют, по мнению Нобори Сёму, своеобразная лепка образов, глубина психологического анализа, а также непревзойденный по своей точности язык русского писателя. «В языке Толстого чувствуется биение самого сердца, движение души. Его язык до чрезвычайности прост, картины, возникающие в вашем воображении при чтении произведений Толстого, изумительно точны; в самом повествовании, в расстановке и расположении его частей отсутствует всякая искусственность и натянутость. Рассказ Толстого большей частью носит характер эпического повествования, и в то же время он построен так, что с самого начала читатель обнаруживает его основную нить, его канву, которая и приводит его к развязке»135.

С чувством преклонения и восхищения перед художественной мощью й моральным величием Толстого писали о нем Таяма Катай, Мусякодзи Санэацу, Сига Наоя, Ари-сима Такэо и другие японские писатели. Все они видели в реализме Толстого средство для преодоления влияний модернизма, а в его мастерстве — образец для усвоения.

Русско-японская война и первая русская революция сыграли большую роль в увеличении популярности Толстого в Японии. К этому времени японский капитализм настолько окреп, что осмелился пуститься в большую империалистическую авантюру. Вместе с тем в стране окрепло и рабочее движение, сомкнувшееся с общедемократическим «Движением простых людей» («Хэймин ундо»). Широкое распространение получили социалистические идеи. Выше говорилось об истории перевода и публикации статьи Толстого «Одумайтесь!» в газете японских социалистов «Хэймин симбун». Эта и другие антивоенные статьи Толстого нашли отклик не только в общественной жизни Японии, но и в ее литературе. Японские исследователи связывают с ними появление таких произведений, как рассказ Киносито Наоэ «Кладбище Аояма ночью» — о горе и одиночестве молодых вдов, оплакивающих погибших на войне своих мужей, стихотворение Исикава Таку-боку «Памяти адмирала Макарова», стихотворение Ёсано Акико «Не отдавай, любимый, жизнь свою», рассказ Таяма Катай «Солдат» и др.

Русско-японская война привела в Японии к резкому усилению реакции. Преследуя все русское, японские власти наложили запрет на ряд произведений Толстого, в том числе на статьи «Так что же нам делать?», «Исповедь», «Не убий», «Одумайтесь!» и др. В своей травле России шовинистические газеты пытались опереться на критику царского самодержавия, которая содержалась в публицистике русского писателя, но стоило только какой-либо газете поддержать антимилитаристические воззрения Толстого, она немедленно закрывалась, а редактор попадал в тюрьму. Так было, как мы уже видели, с Котоку Сюсуй, осмелившимся напечатать статью «Одумайтесь!», так было и с другими деятелями японской культуры. Как только японская военщина оказывалась во вражде с Россией, она тут же обрушивалась на русскую культуру, травя и преследуя в ней все передовое, демократическое, в том числе наследие Льва Толстого.

В годы русско-японской войны страх официальных кругов перед обличительным творчеством Толстого был в Японии так велик, что за чтение романа «Воскресение» чуть ли не был лишен всех своих привилегий принц Хигаси Куни136. Издание же и чтение антивоенных статей Толстого каралось как государственная измена.

На уход Толстого в 1910 г. из Ясной Поляны, его болезнь и смерть японская печать откликнулась весьма широко137. Почти все газеты поместили некрологи, портреты Толстого, сообщения телеграфных агентств с подробностями о его смерти и похоронах. Литературные журналы посвятили Толстому специальные номера. В университетах, ученых обществах и литературных кружках состоялись траурные заседания. Прогрессивная японская общественность потребовала отмены запрета на сочинения Толстого. В университете Васэда студенты пожелали на свои средства выписать из России бюст Льва Николаевича для помещения его в парке университета. Выдающиеся общественные деятели Японии отправили в Россию сочувственные телеграммы.

Газета «Токио нити-нити» («Ежедневный Токио») писала в эти дни: «Для оплакивания этой потери должны соединиться все народы мира. В истории человечества не было еще такого человека, который оставил бы такой глубокий след в мыслящей части общества, как Толстой».

Газета «Осака Асахи симбун» {«Газета Асахи в Осака») поместила в номере от 22 ноября 1910 г. многочисленные материалы о покойном писателе, а также заметку «Последние сведения о Толстом», в которой читаем:

«Толстой, борец за мир, трижды за короткое время взволновал весь свет — сначала своим уходом, затем болезнью, затем смертью... Его часто упрекали в непоследовательности, но время всегда доказывало внутреннюю логику его поступков».

Журнал «Росиа бунгаку кэнкю» («Изучение русской литературы») поместил статью Хироси Ссмэй «Толстой и современная литература», в которой дана исключительно высокая оценка реалистического метода покойного писателя, его глубокого и верного изображения природы.

Журнал «Васэда бунгаку» рассказал на своих страницах, какое потрясение производили в Японии разноречивые сведения о болезни и кончине Толстого.

«Наше состояние при получении ужасного известия о смерти Толстого, — отмечала редакция, — можно было сравнить с водоворотом, в котором смешались чувства испуга, скорби и неверия в случившееся. В этом состоянии смятения мы приступили к составлению плана специального траурного номера нашего журнала. Вдруг поступила телеграмма с опровержением известия о смерти Толстого. Оставаясь в том же состоянии смятения, мы прекратили подготовку траурного номера, и в тот же день, когда завершили верстку нашего обычного выпуска, мы вновь получили подтверждение о том, что в шесть часов утра 20 ноября Толстого не стало. От этого мы совсем утратили чувство реальности. "Толстой жив" — "Толстого не стало". Подобно дыму клубились над нами два исключавших друг друга заголовка. "Это просто наваждение!" — только и оставалось воскликнуть нам. И мы решили оставаться в состоянии наваждения, пока луч фактов не осветит этот туман. И если, к несчастью, наступит время, когда мы будем отмечать годовщину ухода от нас величайшего в мире человека, мы, хоть и с опозданием, выпустим посвященный Толстому номер».

Газета «Осака майнити симбун» («Ежедневная газета Осака») в номере от 25 декабря поместила некролог Толстого, присланный писателем Кикути Хироси из Парижа.

«Однообразная европейская культурная жизнь, — писал Кикути, — была нарушена грохотом от падения огромного столпа. Грохот этот, прокатившийся по всей Европе, проник в глубины людских сердец. Смерть великого Толстого! Человека, рядом с которым нельзя было поставить никого из представителей культуры в современной Европе. Человека, по праву считавшегося гордостью России, понесшей утрату, которая стала огромной утратой и для всего мира. Не стало величайшего из великанов. В дни, когда суровая природа Севера покрыла землю снегом и когда свирепствовали бураны, он покинул жену, дом, родные места и встретил смерть на маленькой станции подобно бесприютному путнику... Европейцы видят в этом нечто мистическое, непонятное, но для японцев это близко и понятно...

Толстой среди ночи внезапно встал и ушел из дому, — не говорит ли это о том, что в этот миг перед ним блеснул луч, озаривший ему какой-то новый путь; не говорит ли это о том, что ему недостаточно было тех духовных вершин, которых он достиг? Не говорит ли это также о том, что он увидел цель своих исканий и что именно это заставило его отправиться в новое странствование? Весьма печально, что этот великий человек, подобно отбившейся от стада овце, закончил свой скорбный жизненный путь, так и не найдя того, что он искал, так и не увидя того, что хотел увидеть».

Называя «Войну и мир» и «Анну Каренину» бессмертными творениями, автор статьи определяет эти романы как огромный вклад в сокровищницу мирового гуманизма. Особенно отмечает он совершенный реализм Толстого, а также его острую наблюдательность. По словам Кикути, Толстой настолько многогранен, что его творчество «должно быть сравнено с творчеством Мольера и Шекспира, Гюго и Золя».

Нобори Сёму откликнулся на печальную дату статьей «С грустью о Толстом», напечатанной 1 декабря в журнале «Тюо корон»  («Центральное обозрение»).

«Вся жизнь Толстого, — писал он, — была жизнью на кресте — жизнью непрерывных тревог, сомнений и страданий... Его мозг не мог удовольствоваться какой-либо одной верой. Ни светлые стороны жизни, ни ее мрачные стороны не могли убить в нем пылкого и яростного стремления проникнуть до конца в сущность вещей... Постоянными спутниками его души были неудовлетворенность, тревога, и благодаря им он постоянно оттачивал свое мастерство».

Единодушные сочувственные выступления передовой японской печати по поводу смерти Толстого нашли своеобразный отклик и в русских официальных кругах. В делах царской цензуры сохранился доклад о запрещении ввоза в Россию японского журнала «Осака пакку» за статьи, посвященные Толстому, и за осуждение в одной из них русских властей, которые, как писал журнал, лихо пляшут в скорбные дни, когда весь мир оплакивает смерть Толстого138.

Со смертью Толстого благотворное воздействие его мысли на японское общество не только не ослабело, но и еще более усилилось. Реализм Толстого продолжал противостоять ущербным, упадочническим и модернистским тенденциям, которые в этот период широко распространялись в японской литературе. Учение Толстого находило своеобразное отражение и в кругу идей первых социалистов. В среде интеллигенции появлялись отдельные деятели и даже группы, которые стремились в своем творчестве и в повседпевной жизни следовать заветам русского писателя.

Особенную популярность творчество Толстого получило в эти годы в Японии благодаря постановке его пьес на японской сцене, особенно благодаря инсценировке «Воскресения»   в   Художественном   театре   («Гэйдзюцудза»), созданном в Токио в 1913 г.

Русская драматургия и театр уже до этого привлекали внимание деятелей японской культуры. Сопоставляя пьесы русских и западноевропейских авторов, писатель Накад-зава Ринсэн писал в 1910 г.:

«Драматурги западноевропейских стран до сих пор не могут сбросить с себя традиции созданного еще в середине прошлого века Сарду и Дюма французского театра. Хотя писатели стран Западной Европы и создают новые произведения, но они по своим художественным достоинствам, а сам театр — по игре актеров, не отвечают интересам и запросам публики. Совсем другое дело в России. Если говорить о драматургии, то там созданы такие произведения, как "Власть тьмы" Толстого, "На дне" Горького, целый ряд пьес Чехова. Там есть артисты, которые серьезно относятся к исполнению своих ролей в спектаклях. И публика, посещающая спектакли, также весьма серьезна»139.

В репертуаре японского Художественного театра пьесы русских авторов заняли ведущее место. Особенный успех, как мы уже сказали, выпал на долю «Воскресения», поставленного по инсценировке основателя театра, выдающегося писателя и драматурга Симамура Хогэцу, с замечательной актрисой Мацуи Сумако в роли Катюши Масло-вой. Песенка, которую пела по ходу пьесы Катюша Маслова, стала любимой народной песней — ее пела вся Япония140.

После инсценировки «Воскресения» Художественный театр поставил драму «Живой труп» с Мацуи Сумако в роли цыганки Маши, и это еще больше увеличило популярность Толстого в Японии.

Вслед за Художественным театром спектакль «Воскресение» показал молодой театральный коллектив Хонгодза, который с энтузиазмом заново инсценировал роман. В роли Нехлюдова выступил опытный актер Ивата Юкити, в роли Катюши Масловой — молодая актриса Накаяма Ута-ко. Спектакль также пользовался успехом у зрителей. В дальнейшем на сцене японских театров увидели свет пьесы «Власть тьмы», «Живой труп», инсценировка «Анны Карениной» и другие произведения Толстого. Спектакли по пьесам Толстого доныне сохраняются в репертуаре японских театров.

С ростом популярности Толстого росла и посвященная ему критическая литература. Она была столь разнообразна и обширна, что потребовала издания специального органа, целиком посвященного русскому писателю. Таким стал журнал «Торустой кэнкю» («Изучение Толстого») — единственный в мире журнал такого рода. Он выходил с августа 1916 г. по январь 1920 г. и пользовался большим спросом у читателей.

Вокруг журнала, которым руководил крупный писатель Като Такэо, объединился большой коллектив литературоведов и переводчиков, много сделавших для изучения и популяризации творчества Толстого в Японии. Среди них заслуживают упоминания постоянные сотрудники — Абэ Дзиро, Хомма Хисао, Харима Наракити, Като Кадзуо, Хи-роцу Кадзуо, Исида Сандзи, Като Тёу, Тосима Иосио и др. Это были люди разного уровня дарований, даже разных взглядов, но всех их объединяли любовь и преклонение перед гением русского писателя.

Из наиболее видных работ о Толстом последующих лет можно назвать исследование Хонда Сюго о «Войне и мире» (1947), его же книгу «Толстой» (1960), монографию Хара Хисаичиро «Л. Н. Толстой, его жизнь и творчество» (1950), книгу Окадзава Хидэтора «Исследование Толстого» (1963), статью Хобаси Кадзухико «Философия и литература в произведениях Толстого» (1963), статьи Ито Сэй, Кимура Ки, Одагири Сусуму, Кувата Хидэнобу и других авторов в связи с толстовской выставкой в Японии (1966 — 1967) и многие другие. Поток статей и книг о Толстом не иссякает и в наши дни.

Специального рассмотрения заслуживает вопрос о влиянии творчества Толстого на японскую литературу.

Как известно, проблема взаимодействий и взаимосвязей литератур — одна из самых сложных в литературной науке141. Национальная, подлинно народная литература вырастает прежде всего на почве своей эпохи, своей страны, своего народа, своей нации. На творческий облик писателя оказывают воздействие многообразные, порою не поддающиеся учету факторы — среда и условия, в которых он вырос, повседневное бытие, литературное окружение, специфика национальной культуры, литературные традиции и, наконец, просто индивидуальность художника, особенности его характера и таланта. Именно здесь чаще всего лежат корни художественного своеобразия писателя, особенности его индивидуальной манеры и стиля. Вместе с тем национальные литературы, особенно в новейшее время, не изолированы одна от другой, — они находятся в тесном взаимодействии. Писатели одной страны усваивают творческий опыт и достижения другой, делясь с ней и своими художественными открытиями. Этот процесс идет особенно интенсивно и плодотворно, если взаимодействующие литературы развиваются на почве сходных социальных условий.

Усвоение одной литературой опыта другой не имеет ничего общего   с   прямым подражанием или заимствованием. Ученическое копирование готовых образцов или эпигонское повторение чужих сюжетов и образов находится вне литературы. Говорить об идейно-творческом взаимовлиянии можно лишь тогда, когда речь идет о самобытных писателях, подлинных мастерах. Порожденные своим народом, взращенные на своей национальной почве, опи иногда намерепно, а порою даже незаметно для себя творчески усваивают, перерабатывают применительно к своей действительности идейные воззрения и творческие принципы других писателей и литератур. При этом они не перестают быть   самобытными   художниками   своего   народа,   своей страны — наоборот, обогащение опытом других литератур способствует   их   идейно-художественному   росту и новаторским открытиям   в   области своей литературы. Они в этом случае действуют по принципу, которому следовал сам Толстой: «Правильный путь такой: усвой то, что сделали твои предшественники, и иди дальше»142.

Японская литература, как сказано выше, в силу долгих веков изоляции и отчужденности вошла после революции Мэйдзи в особенно тесный контакт с другими литературами. С русской литературой XIX в. ее связали сходность многих условий действительности, а следовательно, и многих тем и проблем, затронутых писателями. На этом пути встреча с Толстым, с его всепроникающим гуманизмом, с его правдивым искусством, представлявшим собою шаг вперед в художественном развитии всего человечества, была для Японии особенно плодотворна.

В японском литературоведении существуют работы, в которых прослеживается прямое влияние идей Толстого на творчество ряда японских писателей. С воздействием учения и художественного опыта Толстого — в разной степени — связывают судьбу Токутоми Рока, Мусякодзи Са-нэацу, Арисима Такэо, Накадзато Кайдзан и других крупных писателей. Идейно-творческое воздействие Толстого отмечается и в отдельных произведениях других японских авторов (например, влияние «Воскресения» на роман Киносито Наоэ «Исповедь мужа» или влияние деревенских повестей Толстого на повесть Миямото Юрико «Бедные люди»). Учитывая, сколь сложен этот вопрос и как недопустимы здесь поспешные, поверхностные суждения, отметим лишь факты, основанные на признаниях самих деятелей японской культуры об их духовной близости Толстому.

О личных и творческих связях Токутоми Рока с Толстым говорилось выше. Добавим к этому некоторые дополнительные факты, свидетельствующие об органической близости японского писателя к своему русскому учителю.

По мнению японских литературоведов, ранний автобиографический роман Токутоми Рока «Летопись воспоминаний» (1902) носит на себе следы чтения «Детства», «Отрочества» и «Юности» Толстого. Эти произведения перекликаются не только сходностью содержания — описанием процесса роста и возмужания молодого человека, — но и постановкой многих нравственных проблем. Токутоми Рока, как и Толстой, рисует контраст чистых, юношеских стремлений героя со средой, которая далека от его естественных стремлений.

Такую же перекличку с Толстым исследователи находят и в первом романе Токутоми Рока — «Лучше не жить». Содержанием романа является печальная участь духовно одаренной женщины, обреченной господствующими отношениями на прозябание и смерть. Автор выступает обличителем не только обветшалых семейных устоев, но и всего несправедливого жизненного уклада. «Подобно своему духовному наставнику Толстому, — пишет И. Львова, — Токутоми именно в правящих классах видел то зло, которое мешает свободе и счастью человека. Светское общество, бездушное, лицемерное, неумолимое, — вот главный виновник трагической гибели героини романа "Лучше не жить", погибающей в неравной борьбе против существующего порядка»143.

А вот пример благородного поступка Токутоми Рока, говорящего о его верности гуманизму Толстого.

Упоминавшееся нами дело о подготовке покушения на императора и негласный суд в 1910 г. над группой японских социалистов во главе с выдающимся революционером Котоку Сюсуй, известное в Японии как «Тайгаку-дзикэн» («Дело о великом преступлении»), потрясло японское общество своим грубым вымыслом и неприкрытым произволом. Фактически это была откровенная расправа с руководителями молодого социалистического движения. Однако далеко не многие из деятелей японской культуры осмелились тогда открыто протестовать против нее. 24 человека — лучшие люди Японии — были приговорены к смертной казни через повешение, а некоторые писатели ограничились лишь завуалированным осуждением этого акта.

По-иному поступил Токутоми Рока. Он смело направил свой протест премьер-министру Японии Кацура Тара, а когда это не возымело действия, опубликовал в газете «Асахи»   открытое  письмо  императору  Мацухито — акт, по своей смелости и дерзости неслыханный в истории Японии! По существу, это было бесстрашное японское «Не могу молчать!», на которое Рока отважился, неуклонно следуя примеру своего русского учителя144.

По-своему, в ином плане, следовал Толстому выдающийся японский писатель Мусякодзи Санэацу. Его имя связано с группой «Сиракаба» («Белая береза»), возникшей в 1910 г. как реакция на бескрылый натурализм и декадентское эстетство, которые с разных сторон давали себя знать на новом этапе японской литературы. Далеко не все писатели, объединившиеся вокруг журнала «Сиракаба», стояли на позициях передового, действенного критического реализма. Большинство участников группы «Сиракаба» (за исключением Арисима Такэо) было далеко от революционно-бунтарской идеологии. Социальное преобразование жизни они мыслили через нравственное совершенствование личности, путем приближения человека к природе, путем развития в нем «голоса совести». Так оказались им сродни толстовские идеи о всеобщей любви, о нравственном совершенствовании, о необходимости физического труда и др. Эти идеи применительно к японской действительности они и пропагандировали в своих произведениях и пытались осуществить в жизни.

Еще в рапней юности, учась в аристократическом лицее, Мусякодзи прочитал ряд сочинений Толстого и был покорен ими. Под влиянием идей русского писателя он поднял бунт против всесильного директора лицея — знаменитого генерала Ноги, отличившегося в русско-японской войне. Позднее Мусякодзи прочитал и другие произведения Толстого и навсегда остался верен гуманизму, провозглашенному русским писателем.

В статьях, письмах и автобиографических произведениях Мусякодзи сохранился ряд свидетельств о его восприятии Толстого в ранние годы.

«Если я встречал в журнале хотя бы одну строку о Толстом, я покупал его. В лицее из-за этой моей страсти друзья шуточно прозвали меня "Толстой". Каждую книгу Толстого я брал в руки с волнением. Самого Толстого я часто видел во сне»145.

После прочтения биографии Толстого, которую он полностью переписал в свою тетрадь, юный Мусякодзи, подражая Толстому, отказался от намерения поступить на юридический факультет146 и поступил на факультет социальных наук Токийского университета. Свой образ мыслей в этот период он впоследствии описал так:

«Под влиянием Толстого я стал отрицать всю свою прошлую жизнь, а также и господствующий социальный строй. Моя родня была полна страха за меня, но не стала мне мешать думать по-своему... Во мне все более укреплялась решимость изменить свою жизнь. Я перестал есть мясо и топить печь в своей комнате. Угли я разжигал только в те часы, когда друг навещал меня, — с его уходом я тотчас же гасил их. Моя мать стала серьезно опасаться за мое здоровье».

Исключительное впечатление произвела на Мусякодзи в юности «Крейцерова соната». Чтение этой повести совпало, по его рассказу, с тем периодом, когда он тяжело страдал от безответной любви. Повесть Толстого помогла ему преодолеть эти тяжкие муки. Впоследствии он писал об этом так:

«Чем глубже я вчитывался в "Крейцерову сонату", тем острее я воспринимал ее. Каждое ее слово, каждая фраза шли от сердца. Я был захвачен своеобразным чувством, мучительным и трогательным одновременно... Я очнулся от кошмара. Повесть Толстого спасла меня. Отныне я еще более убедился, что Толстой — мой учитель».

В 1904 г. Мусякодзи прочитал статью Толстого «Одумайтесь!», а через год — и вторую его статью, посвященную русско-японской войне, — «Единое на потребу». С этих пор он стал решительным противником войны. После прочтения «Единого на потребу» он записал:

«Когда я читал это сочинение, я не переставая чувствовал себя виноватым и испытывал муки совести. Вообще книги Толстого для меня мучительны. Я несколько раз решался оставить их, но тут же что-то заставляло меня возвращаться к ним. Под их воздействием во мне росло чувство правды, но оно не всегда было в согласии с моей жизнью».

Свое острое восприятие гуманизма Толстого, а также юношеские переживания, связанные с чтением его произведений, Мусякодзи позднее воплотил в талантливых повестях «Один мужчина», «Простодушный», «Не знающий света», «Счастливец», «Дружба» и в пьесах «Его младшая сестра», «Да здравствует человек!» и др. Некоторые из этих сочинений (например, драма «Его младшая сестра») проникнуты резким антивоенным чувством. В других произведениях звучит в полный голос толстовская проповедь добра, справедливости, гуманного отпошения к человеку. Вслед за Толстым его япопский последователь не зовет к активной революционной борьбе с господствующим злом, а призывает к нравствепному самосовершенствованию. Однако демократизм Мусякодзи, его боль за человека несомненны.

Прямым воздействием идей Толстого отмечена и публицистика Мусякодзи. В духе толстовского «Не могу молчать!» написана, например, его статья в защиту 900 крестьян Тайваня, осужденных в 1915 г. на смерть за восстание против японских угнетателей. Духом обличения и протеста полны и его пацифистские статьи периода первой мировой войны («Снова война», «О теперешней войне», «Война в пользу мира» и др.). Вот что он писал в одной из них:

«Когда Толстой однажды увидел смертную казнь, он сказал, что всем своим существом почувствовал ужас этого преступления... Война — та же казнь, но в огромных размерах. Если бы Толстой дожил до наших дней, он громко, на весь мир, сказал бы свое "не могу молчать!". И его голос, возможно, был бы услышан. Но, к счастью для него, он не дожил до этого безумия. А мы? Мы беспомощны перед злой всепожирающей стихией, хотя каждый из нас несет свою долю ответственности за нее... И все же я верю в человеческий разум, в торжество света над тьмой».

Самой значительной попыткой Мусякодзи осуществить в жизни моральные принципы Толстого была его «Атари-сики мура» («Новая деревня»), которую он со своими единомышленниками организовал в 1918 г. в местности Иси-кавати, на острове Кюсю. Это была трудовая земледельческая община по образцу толстовских колоний в России и в других странах. Все ее члены — 30 человек — занимались «хлебным трудом», доход от которого обеспечивал им материальное существовапие. В свободное от общей работы время каждый из них занимался своим излюбленным делом, в том числе чтением сочинений великих моралистов.

«Новые деревни», число которых в Японии вскоре выросло до тридцати, были благородной попыткой последователей Толстого создать первичные ячейки общества на основах коллективного труда и социальной справедливости. Они выразили стремление лучшей части японской интеллигенции построить жизнь на иных, более разумных основах, чем те, какие существовали в императорской Японии. Но, как и можно было ожидать, этот эксперимент был обречен на неудачу. Классовая борьба, которую отрицали Мусякодзи и гго последователи, давала себя знать внутри общин. Со всех сторон на них давил господствующий в стране дух стяжательства и наживы. Островки «правильной жизни» подвергались преследованиям властей. К тому же большинство «общинников» состояло из городских интеллигентов, не приспособленных к крестьянскому труду. И японские «новые деревни», как и толстовские колонии в России, постепенно распались.

Поучительными памятниками благородной, но утопической идеи Мусякодзи остались его литературные произведения, написанные в эти годы. Такова, например, повесть «Счастливец», в которой устами преданного ученика рассказана жизнь старого учителя, буддийского монаха. Скромный в потребностях, неизменно сочувствующий и помогающий людям, он всю жизнь творил добро и поэтому был счастлив147. Таким же мудрым и счастливым чувствует себя монах Иккю в одноименной пьесе (1913) и некоторые другие герои Мусякодзи. Все они проникнуты духом опрощения, милосердия, любви к ближнему и на этой толстовской основе строят свою жизнь. Но все они — созерцатели; дух борьбы, сопротивления, героическое начало им совершенно чужды.

Значительное влияние идей Толстого ощущается и в творчестве замечательного прозаика, участника группы «Сиракаба» Арисима Такэо (1878 — 1923). Несмотря на то что его литературная деятельпость продолжалась всего 14 лет, он оставил яркий след в истории японской литературы.

Арисима впервые познакомился с сочинениями Толстого в 1903 — 1905 гг. в США, куда он юношей поехал учиться после окончания сельскохозяйственной школы «Саппоро» в районе острова Хоккайдо. Еще на родине он принял христианство, считая, что оно более отвечает его духовным запросам. В США молодой Арисима сошелся с социалистами, увлекся поэзией Уолта Уитмена и прочитал многие сочинения Толстого. С этого времепи и до конца жизни его мысль была пленена гуманизмом русского мыслителя, которого он воспринимал в аспекте усвоенных им повых социалистических идей.

Через неделю после приезда в_ США Арисима посетил в Чикаго спектакль «Воокресение», и, как он писал тогда брату, пьеса заставила его над многим задуматься.

Чтение Толстого, познакомившего его с Россией и ее народом, знакомство с социалистической литературой расширили кругозор будущего писателя, заставили его отрешиться от многих узких воззрений, привитых ему с детства. И когда в 1904 г. началась русско-японская война, молодой Арисима почувствовал себя свободвым от того шовинистического угара, который тогда преобладал среди части интеллигенции на его родине. Вот какую запись мы находим в его дневнике от февраля 1904 г.:

«Судьба моей страны во многом зависит от отношений с Россией. По я почему-то больше всего думал о Толстом.

Вот сейчас сижу у окна, выходящего в сад, и перед моим взором возникает бесконечная заснеженная русская степь. Среди ее беспредельных просторов затерялась деревенька, а в ней — старик с большой седой бородой и усами, свисающими как сосульки. В простой крестьянской одежде, сидя у горячей печи, он думает свою думу, и морщины бороздят его вдохновенное лицо. Только он один, как яркая звезда во мраке ночи, освещает теперь человечеству путь к свету и разуму».

И далее:

«Не раз выходил он на борьбу против царя и его слуг, вооруженный только любовью к людям. Бесстрашно обличал оп и князей церкви, обвиняя их в лжи и фарисействе. На весь мир звучал его призыв: "Бросайте мечи, берите в руки мотыги!". И сам он, на склоне лет отрекшись от дворянства, вышел с мотыгой в поле. Каково же ему сейчас видеть, как его соотечественников, горемычных русских крестьян, гонят в пекло войны, на муки, на страдания, на убой!».

Трехлетнее пребывание в США, общение с передовой демократической молодежью, знакомство с сочинепиями великих мыслителей определили дальнейшую судьбу молодого социалиста. Он решил целиком посвятить себя служению человечеству.

Впоследствии Арисима, говоря об этом периоде своей жизни, писал: «Я нашел свой путь благодаря творениям выдающихся мыслителей. Первый среди них — Толстой, который показал мне образец человечности. По нему я учился жить».

В 1906 г., возвращаясь из США на родину, Арисима на пароходе прочитал «Анну Каренину», и, как он отметил в дневнике, это имело большое значение для его писательской судьбы. Роман о судьбе женщины и ее праве на счастье заставил его задуматься над судьбой миллионов женщин Японии. Плодом этих раздумий был написанный впоследствии большой роман «Женщина», доныне воспринимаемый читателями как японская «Анна Каренина»148.

По пути в Японию Арисима остановился в Лондоне и посетил П. А. Кропоткина. Главной целью его было побеседовать с ним о России, о Толстом. И такой разговор состоялся. Впоследствии в журнале «Синтё» {«Новое течение») Арисима так описал его:

«Направо от крыльца был вход в гостиную, выходившую окнами на улицу. Среди старинной мебели бросались в глаза портреты Толстого, Достоевского, Бакунина, Пру-дона и Брандеса. На некоторых из них были теплые дарственные надписи.

Из боковой двери вышла дочь Кропоткина, девушка лет 18-ти, и я сразу представил себе свою любимую Наташу из "Войны и мира".

После обеда мы беседовали с Кропоткиным о русской литературе. Он сказал: "Я люблю Толстого больше, чем родного брата. Я высоко ценю все, что он пишет. Но не могу с ним согласиться в одном — в его отрицании современной культуры. Да, она исполнена многих противоречий. Но, несмотря на это, ее надо не разрушать, а использовать для блага людей"».

Вдумчивое чтение «Анны Карениной» сопровождалось многочисленными записями в дневнике Арисимы. Из них явствует, что будущий писатель отмечал в романе не только остроту поставленных в нем проблем и их актуальность для Японии, но и высокое искусство, с каким нарисованы люди и их судьбы. Этот роман был для Арисимы школой художественного мастерства, что впоследствии по-своему, самобытно сказалось в его собственном романе «Женщина». Вот заключительная дпевниковая запись Арисимы;

«23 марта 1906 г. Я только что закончил чтение "Анны Карениной". Этот роман так удивителен, он написан столь сильно и, я бы сказал, красиво, что довел меня до слез. По-моему, он стоит вровень с "Божественной комедией" Данте».

Роман «Женщина» содержит — применительно к японским условиям — почти тот же круг социальных проблем, что и «Анна Каренина». В его центре — молодая энергичная женщина Сацуки Ёко, которая вопреки господствующей ханжеской морали стремится к любви и счастью. На ее пути — глухая стена условностей; против нее господствующая лживая мораль. Тяжкие условия в конце копцов приводят ее к одинокой гибели на больничной койке. Но ее пробуждающееся самосознание, ее неравная борьба за свободные человеческие отношения вызывают уважение и сочувствие.

Внимательным чтением Толстого несомненно навеяна и повесть Арисима «Триумф» — рассказ о жизни лошади, когда-то блиставшей на военных парадах, а потом постепенно превратившейся в дряхлую деревенскую клячу. Противопоставление условий существования «Триумфа» (так звали лошадь) в молодости и старости, а также контрастное противопоставление роскошной жизни первого владельца лошади, сиятельного генерала, жалкому прозябанию ее последнего владельца, деревенского возчика, заставляет вспомнить «Холстомера» Толстого.

Реминисценции из Толстого мы находим и в рассказе Арисимы «Трава, примятая камнем». Молодая девушка объясняется со своим возлюбленным начальными буквами слов, которые она бросает ему на бумажках из окпа своей комнаты. Сам автор в рассказе напоминает, что таким путем объяснялись в романе «Анна Каренина» Левин и Китти.

В группе «Сиракаба» Арисима занимал ее левое крыло. Следуя в своей писательской практике реализму Толстого, он не всегда разделял его христианскую проповедь всеобщей любви. В частности, Арисима выступил в 1918 г. в журнале «Тюо корон» с открытым письмом к Мусякодзи, в котором высказал сомнение в долговечности «новых деревень», якобы способных избежать борьбы классов и тлетворного влияния государства. «Сейчас, — писал он, — наступил новоротный момент, когда справиться с положением, временно что-то заштопав, нельзя»149.

В ряде других выступлений Арисима развивал мысли, близкие к социалистическим идеям, широко распространявшимся тогда в Японии, По это не означало его отхода от Толстого. В главном — в стремлении сблизиться с народом, облегчить его участь — он оставался верным гуманизму русского писателя. Личному примеру Толстого он последовал и в конце жизни, когда отказался от своего имения на острове Хоккайдо и раздал землю крестьянам. В «Прощальном обращении к арендаторам» он писал:

«Я передаю эту землю вам пе для того, чтобы вы поделили ее между собой, чтоб она стала вашей частной собственностью. Я прошу вась объединиться и владеть землей сообща... Дары природы, этой великой осповы всех благ, такие дары, как воздух, вода и земля, принадлежат всем... Они не могут составлять частную собственность кого-нибудь одного... Пусть эти земельные угодья будут вашей общей собственностью. Чувствуйте свою ответственность перед землей; помогайте друг другу и сообща создавайте блага».

Арисима Такэо вместе с любимой женщиной, журналисткой Хатано Акико, покончил с собой в 1923 г. Причиной его смерти были сложные общественные условия и личные обстоятельства, допыпе полностью не выясненные. Но нет сомнения, что даже тяжелая личная трагедия и отчаяние но поколебали в нем его благородпых убеждений, которые он пронес через всю свою жизнь.

К группе «Сиракаба» в юности тяготела и талантливая писательница Миямото Юрико (1899 — 1950), впоследствии одна из зачинательниц японской пролетарской литературы. Увлекшись в детстве русской литературой, в частности творчеством Толстого, она в семнадцатилетнем возрасте написала повесть «Ведные люди», которая проникнута искренним сочувствием к простому пароду150. Стилю молодой писательницы были тогда присущи элементы наивного романтизма, повести не хватало зрелого знания жизни, но та суровая правда, с которой описано в пей бедственное положение глухой японской деревни, напомипает деревенские повести Толстого.

Позднее в творчестве Миямото окрепли элементы обличения и протеста. Неиссякаемый интерес к социализму привел ее в конце 20-х годов в Советский Союз, где она встретилась с Горьким, прониклась идеями пролетарской революции. Но гуманизм Толстого, преломленный через призму глубоких социалистических убеждений, не покидал писательницу до конца ее яркой жизни.

Романист и публицист Накадзато Кайдзан (1885 — 1944), автор приключенческого романа «Перевал Дайбо-сацу» и многих других произведений, принадлежал к группе писателей, создавших жанр «тайсю бунгаку» — общедоступной массовой литературы. В юности, совпавшей с периодом русско-японской войны, его потрясли страстные антивоенные выступления Толстого, особенно статья «Одумайтесь!». Под ее впечатлепием Накадзато паписал статью «На смерть Верещагина», напечатанную в мае 1904 г. в той же газете «Хэймин симбун», которая поместила и статью Толстого. Вот отрывок из нее:

«Как возликовали шовинисты обеих стран, узнав, что капитан Хиросэ151 погиб на поле брани, а морская пучина поглотила адмирала Макарова. Но мы, поборники мира, с глубочайшей скорбью оплакиваем смерть миролюбивого художника Верещагина. Так же как и Толстой, который ведет пропаганду мира силой слова, Верещагин кистью старался показать людям, что война — самая ужасная, самая нелепая вещь на свете.

Мы не знаем многого о нем, мы только с восхищением рассматриваем фотографии двух нарисованных им картин: Наполеон, глядящий на Москву, и треугольный холм черепов. На первой из них изображен "непобедимый" герой. Он стоит па горе, среди тумана и дыма, и смотрит вниз, на столицу России — Москву, и по его лицу разлито самодовольство: ,,Пришел, увидел, победил". И ведомо ли сейчас этому заносчивому корсиканцу, как скоро военная хитрость превратит этот город в пепел и как легко принудит его отступить, оставив сто тысяч погибших от голода и холода?! Как отчетливо изображена на этой картине глупость и трагедия войны! Говорят, что это шедевр из шедевров Верещагина.

На второй картине виден только холм из нескольких тысяч черепов. Низко над ним кружит стая воронов, слетевшихся за человеческим мясом. Вот уж воистину на этом полотне ожила народная пословица: "Успех генерала — на костях солдат". Огромный талант Верещагина особенно сильно проявился в такого рода картинах, где он пытается впушить людям необходимость мира.

И когда вспыхнула японо-русская война, именно с этой целью художник направился на поле брани. Он был гостем адмирала Макарова на флагманском корабле, и тут его неожиданно настигла беда.

Но как величественна его смерть! Он не искал военных наград, он хотел показать людям трагедию и глупость войны, и сам пал ее жертвой. Он пожертвовал своей жизнью ради своего призвания художника. Не проявил ли он в этом, как гуманист, поистине высокое человеческое достоинство?

Мы завидуем России, где живет Толстой, а узнав о смерти Верещагина, мы не можем еще раз не почувствовать к этой стране уважения и почтения. "Великая японская империя", откровенно говоря, что значит твое "величие"? Какие идеалы есть у твоих писателей, кроме того, чтобы превозносить убийства и предаваться ничтожному самовосхвалению? Какие идеалы, какие стремления есть у твоих художников, кроме того, чтобы рисовать ура-патриотические картинки? Не мешало бы подумать об этом»152.

Через три месяца после опубликования статьи в той же газете «Хэймин симбун» появилось антивоенное стихотворение Накадзато «Песнь гнева» — страстный монолог японского крестьянина, которого оторвали от родной семьи и гонят умирать на поля Маньчжурии. Рефреном к этому стихотворению служили полные горькой иронии слова: «Но я иду умирать за тебя, император».

Идеи мира и справедливости, воспринятые у Толстого, Накадзато Кайдзан пронес через всю свою жизнь. Он много сил отдавал изданию сочинений Толстого и сам перевел сборник его изречений. Свое имение он превратил в миниатюрную Ясную Поляну, открыл там воскресную школу и, подобно Толстому, сам учил крестьяпских детей153.

До конца жизии писатель был верен и своей антивоенной позиции. В годы второй мировой войны он был одним из немногих литераторов, кто вопреки преследованиям не принимал участия в официозном Литературяом обществе, созданном по указке военщины.

Из других литераторов, в разной мере испытавших благотворное воздействие творческого опыта Толстого и содействовавших распространению его книг в Японии, можно назвать выдающегося писателя, в свое время примыкавшего к группе «Сиракаба», Сига Наоя (род. в 1883 г.), крупного новеллиста Акутагава Рюноскэ (1892 — 1927)154, редактора журнала «Торустой кэнкю» Тако Такэо, прозаика и публициста Накадзава Ринсэн (1880 — 1935), поэта Сома Гёфу (1883 — 1950), драматурга Курата Момодзо (1891 — 1943) и др. Каждый из них, разумеется, воспринимал Толстого сквозь призму своего таланта, своей индивидуальности. Некоторые даже прямо высказывали несогласие с религиозпо-нравствепной концепцией Толстого. Так, например, Акутагава Рюноскэ писал: «"Исповедь" и "В чем моя вера" Толстого были ложью. Но ничье сердце не страдало так, как сердце Толстого, ее рассказывающего. Его заблуждение сочится алой кровью куда больше, чем правда иных»155. Но все они признавали огромное значение творчества русского писателя для развития общественной мысли, литературы и искусства своей страны.