Толстой и китай

1

В детстве и юности Толстой имел о Китае весьма смутное представление. Среди книг, которые произвели на него сильное впечатление в ранние годы, не было ни одной о жизни китайского народа¹. И тем не менее интерес к этой стране появился у него рано. По странной случайности Толстой в молодости чуть не попал в Китай. Это было в конце  1855 г., когда Лев Николаевич, участвовавший в знаменитой    Севастопольской   обороне,   решил   оставить военную службу и заняться литературным трудом. В то время правительство Китая, опасаясь нависшей над ним угрозы со стороны Англии, поспешно вербовало в России военных специалистов для обучения своей армии. Молодой Толстой, опытный офицер-артиллерист, отличившийся во многих боях, получил в числе других приглашение на выгодных условиях  отправиться офицером-инструктором в Китай. Его ожидала там заманчивая военная, а возможно, и дипломатическая карьера.   Однако   автор «Севастопольских рассказов»  не  собирался продолжать  военную службу, а главное, его не прельщала та роль, которую возлагало на командируемых   офицеров   царское правительство. Впоследствии, через 50 лет, в августе  1905 г., беседуя со своими   близкими о Китае,   Лев   Николаевич вспомнил об этом факте и рассказал:

«После Крымской войны посылали в Китай людей. Приятель уговаривал меня пойти в инструкторы артиллерийских офицеров. Помню, я очень колебался. Товарищ мой поехал, Балюзек, но он получил и другие поручения — с восточными народами поступают хитро!.. Он стал позже послом»².

«Другие поручения» царских штабов, по-видимому, и заставили Толстого отказаться от заманчивого предложения поехать в Китай.

Впервые внимание писателя к Китаю было привлечено осенью 1856 г. в связи с внезапным обстрелом Гуанчжоу (Кантон) английской эскадрой. Предлогом к нападению послужило то, что китайские власти задержали контрабандное судно, которое англичане объявили своим. Провокация это была не первой в истории закабаления Китая западными державами. Еще в 1839 г. английское правительство развязало против Китая кровопролитную войну под предлогом защиты своих купцов (так называемая первая опиумная война). Расправившись с безоружным народом, англичане в 1842 г. вынудили слабый феодальный Китай заключить унизительный Нанкинский договор, по которому Англия получила остров Сянган (Гонконг) и большую контрибуцию.

События 1856 г. и последующих лет, приведшие к серии новых англо-франко-китайских войн, были звеньями цепи преступлений западных держав на Дальнем Востоке. На этот раз английское и присоединившееся к нему французское правительство открыто вмешались во внутренние дела Китая, чтобы подавить широко развернувшуюся там крестьянскую революцию, известную под названием восстания тайпинов, а заодно и прибрать к рукам богатства страны. С этой целью англичане и использовали незначительный инцидент как повод к войне против Китая. Жестокая расправа с народом, насилия и убийства, как всегда, сопутствовали действиям английских войск.

Лев Толстой с большим вниманием следил за этими событиями. В марте 1857 г. в Париже он прочитал в газетах о выступлении в английском парламенте депутатов оппозиции Гладстона и Кобдена, критиковавших политику правительства Пальмерстона в китайском вопросе. Однако эта критика не оказала никакого влияния на положение дел в Китае. Насилия над безоружными людьми продолжались. Писатель был глубоко возмущен действиями колонизаторов. 30 апреля 1857 г. он записал в дневнике: «Читал отвратительные дела англичан с Китаем и спорил о том со стариком англичанином» (47, 125).

Эта запись — первая в ряду аналогичных дневниковых записей и устных высказываний, в которых писатель осудил действия европейцев в Китае.

Нет сомнения, что зверства в Китае он воспринимал как одно из подмеченных им уродств буржуазной цивилизации. И поэтому в рассказе   «Люцерн»,   который начал вскоре писать, он несколько раз упомянул о жестокостях и лицемерии англичан в Китае,

В последующие годы агрессивные действия колонизаторов на Дальнем Востоке продолжались, В 1860 г. английские и французские войска предприняли еще один — третий по счету — поход на Китай. Против китайцев были брошены объединенный экспедиционный корпус в 20 тысяч человек и военный флот в составе 350 боевых кораблей.

Защищая свою родину, китайцы нанесли интервентам тяжелые удары, но устоять против их натиска не смогли. 21 августа 1860 г. войска Англии и Франции ворвались в Тяньцзинь, а затем достигли и Пекина. На китайской земле снова лилась кровь. Чужеземные солдаты опять расстреливали местное население, насиловали женщин, жгли, грабили, а в Пекине уничтожили знаменитый летний дворец императора — сокровищницу китайского искусства.

Лев Толстой с тревогой следил за происходившими событиями. Неприкрытый разбой западных держав в Китае был для него еще одним свидетельством порочности современной буржуазной цивилизации.

В статье «Прогресс и определение образования» (1862) Толстой писал: «Нам известен Китай, имеющий 200 миллионов жителей, опровергающий всю пашу теорию прогресса, и мы ни на минуту не сомневаемся, что прогресс есть общий закон всего человечества, и что мы, верующие в прогресс, правы, а не верующие в него виноваты, и с пушками и ружьями идем внушать китайцам идею прогресса». И далее: «В древней Греции и Риме было более свободы и равенства, чем в новой Англии с китайской и индийской войнами, в новой Франции с двумя бонапартами и в самой новой Америке с ожесточенной войной за право рабства» (8, 333 — 334).

Идея благодетельности буржуазного прогресса, которую отстаивают имущие классы, по мысли Толстого, только им и выгодна. Этой идеей они прикрывают, в частности, свои действия на Востоке, где насаждают цивилизацию огнем и мечом. Капиталистический прогресс — синоним грабежа. Во имя «прогресса» плывут к чужим берегам эскадры с заряженными пушками, войска западных государств вторгаются в чужие страны, сея там смерть и опустошение. Под маской миссионеров всюду действуют жадные купцы, бессовестно грабящие чужие народы.

«Верующие в прогресс, — иронически пишет Толстой, — искренно веруют потому, что вера их выгодна для них, и потому-то с озлоблением и ожесточением проповедуют свою веру. Я невольно вспоминаю китайскую войну, в которой три великие державы совершенно искренно и наг ивно вводили веру прогресса в Китай посредством пороха и ядер» (8, 337).

2

Конец 70-х и начало 80-х годов — период перелома во взглядах Толстого — был ознаменован повышенным его интересом к китайской культуре. В эти годы он все чаще обращался к мыслителям Востока, стремясь найти в их учении идеи, созвучные его собственным размышлениям о сущности жизни, о назначении человека. Он изучал древнейшие памятники китайской культуры — трактаты философов, произведения народного творчества.

Изучение Толстым культуры Китая затруднялось тем, что он не знал китайского языка³. Переводов с китайского языка на западноевропейские в то время было очень мало и еще меньше было переводов на русский язык⁴.

С большими трудностями столкнулся писатель, когда задумал пропагандировать китайскую философию в России. В широких кругах интеллигенции господствовало убеждение, что китайская философия — предмет чрезвычайно запутанный и непонятный, почти недоступный европейцам. Чтобы опровергнуть это мнение, Толстой беседовал со многими лицами, стремясь разубедить их, заинтересовать дорогим для него предметом, и, как мы увидим ниже, ему удалось многого добиться в этом.

Отвечая в октябре 1891 г. на вопрос петербургского издателя М. М. Ледерле о том, какие писатели и мыслители оказали на него в зрелом возрасте наибольшее влияние, Толстой в числе других философов Запада и Востока назвал Конфуция и Мэн-цзы («очень большое») и Лао-цзы («огромное») (66, 68). Это признание весьма знаменательно.

Учение Лао-цзы (V — IV вв. до я. э.) оценивается современной наукой по-разному. Некоторые китайские и западноевропейские исследователи считают его идеалистическим. Однако большинство китайских и советских ученых считают Лао-цзы родоначальником стихийного материализма в китайской философии.

Учение Лао-цзы имеет ярко выраженный демократический характер. В нем нашло отражение недовольство широких масс общинников складывавшейся товарно-денежной системой хозяйства, их протест против эксплуатации и угнетения со стороны родовой знати. Мотивы эти, разумеется, выражены у Лао-цзы не прямо, а в завуалированных сентенциях, однако именно эти народные настроения и составляют социальную основу его философии.

Сущность учения Лао-цзы, как оно раскрывается современными советскими и китайскими исследователями⁵, сводится к следующему. Мир состоит из материальной субстанции ци (эфир, воздух, мельчайшие семена), в хаос которой всеобщее начало дао вносит гармонию и разумный порядок. Дао, однако, не божество и не сверхъестественная сила, а естественный объективный, т. е. независимый от сознания людей, путь развития вселенной, извечный закон бытия.

Учение о дао возникло в древнем Китае на основе весьма высокого для того времени развития естественных наук, в частности астрономии, химии, медицины. В основу его легли наблюдения над явлениями природы, размышления об объективном характере происходящих в ней изменений. Природа существует в непрерывном развитии. День сменяется ночью, на смену ночи приходит новый день. Непрерывна и смена времен года — весна, лето, осень, зима. Все в мире движется и развивается. Люди, вещи, понятия нарождаются, живут и исчезают, одновременно нарождаются новые люди, возникают новые вещи и представления. И все это происходит не по воле духов или божества, а по всеобщему естественному закону — дао. Лао-цзы, таким образом, подвергает критике господствовавшие религиозные и социально-политические воззрения своего времени.

Понятие дао в учении Лао-цзы неотделимо от связанного с ним понятия дэ. Дэ есть форма проявления вещей, порождаемых дао. «Дао, — говорит Лао-цзы, — рождает вещи, дэ вскармливает их, взращивает их, воспитывает их, совершенствует их»⁶.

Следовательно, дао — это естественный закон и всеобщая сущность безграничного и бесконечного мира, а дэ — сущность конкретных явлений и вещей.

Философия Лао-цзы чужда мистики, веры в загробную жизнь, в души предков. «Души предков не творят чудес», — утверждал он. Чужды ему и религиозные верования, связанные с принесением жертв небу, земле, рекам, горам, радугам и т. п. В его учении осязаемы первичные элементы атеизма, основывающиеся на догадке о материальном начале вселенной.

Философская система Лао-цзы диалектична. Жизнь, утверждал он, — это бесконечный процесс изменения и развития. Все в мире, развившись, превращается в свою противоположность. «В несчастье живет счастье, а в счастье таится несчастье». Весконечное развитие и смена форм есть проявление высшей закономерности — закона дао. Однако развитие идет не по восходящей линии, а вечно обращается по кругу.

Замечательным памятником древней китайской философии является составленная учениками Лао-цзы книга «Дао дэ цзин», т. е. книга о дао и дэ⁷, с которой Толстой ознакомился еще в 1877 г. В ней содержится 81 изречение Лао-цзы, составляющее его многостороннее и очень сложное учение.

Лев Толстой, как уже говорилось, не уловил стихийно-материалистического характера философии Лао-цзы. В согласии с тысячелетней традицией комментирования этого учения он истолковал понятие дао как высшее начало, означающее любовь, добродетель, а самого Лао-цзы — как великого учителя нравственности. В ого учении писателя заинтересовали не космологическая теория и не теория познания, проникнутые элементами стихийного материализма, а социально-этическая концепция, основанная как раз на идеалистических воззрениях и представлениях. И это наложило отпечаток на все суждения русского мыслителя о Лао-цзы.

К изучению Лао-цзы Толстой приступил в конце 70-х годов, когда он в свете своего нового миропонимания начал переосмысливать духовные ценности человечества⁸. В этот период он попросил своего друга Н. Н. Страхова прислать из Петербурга все, что тот сможет достать из переводов китайского философа. Страхов охотно откликнулся на эту просьбу и отправил в Ясную Поляну несколько книг. Из тех трудов, которые нельзя было переслать, он сделал подробные выписки⁹. Тогда-то Толстой и прочитал впервые некоторые тексты Лао-цзы и комментарии к ним.

Более основательно он занялся философией Лао-цзы в 1884 г., когда задумал познакомить русскую публику с великими мыслителями Востока. Читая «Дао дэ цзин» в переводе Станислава Жюльена, Толстой отметил на отдельном листе (он сохранился в архиве писателя) целиком или частично 67 глав, которые он рекомендовал для перевода на русский язык. Каждой главе он давал свои щенки. Вот некоторые из них: «Метафизика — прелестно», «Прелестное начало», «Прелестно», «Удивительно», «Прекрасно». Читая одновременно и других китайских философов — Конфуция, Мэн-цзы, Мо Ди, писатель открыл для себя новый глубокий мир человеческой мысли. «Я занят очень китайской мудростью, — писал он 11 марта 1884 г. В. Г. Черткову. — Очень бы хотелось сообщить вам я всем ту нравственную пользу, которую мне сделали эти книги» (85, 356).

Изучение и перевод китайских философов приносили Толстому большое творческое удовлетворение. «Мое хорошее нравственное состояние, — отмечал он в дневнике, — я приписываю чтению Конфуция и, главное, Лао-цзы» (49, 68). Однако из-за необычной сложности древнекитайской терминологии и разноголосицы в мнениях комментаторов работа подвигалась очень медленно. Результатом этого неустанного тяжелого, но радостного труда писателя явились наброски трех статей о китайской философии, из которых одна посвящена Лао-цзы.

Набросок статьи, носящей заглавие «Книга пути и истины, написанная китайским мудрецом Лаоцы», представляет собой обработку и изложение ряда изречений китайского философа, взятых Толстым из французского издания «Дао дэ цзин» в переводе Станислава Жюльена¹⁰. Здесь писатель сделал первую попытку по-своему истолковать Лао-цзы — попытку еще несовершенную, но уже отмеченную печатью большого мастерства популяризации. Сложные и туманные сентенции Лао-цзы Толстой изложил в виде коротких, ясных изречений, напоминающих афоризмы. В этом чувствуется стремление сделать текст доступным широкому кругу читателей.

Вот как Толстой излагает учение Лао-цзы:

«Основа учения Лао-Тзе одна и та же, как и основа всех великих, истинных религиозных учений. Она следующая: Человек сознает себя прежде всего телесной личностью, отделенной от всего остального и желающей блага только себе одному. Но, кроме того, что каждый человек считает себя Петром, Иваном, Марьей, Катериной, каждый человек сознает себя и бестелесным духом, таким же, какой живет во всяком существе и дает жизнь и благо всему миру. Так что человек может жить или той телесной, отделенной от мира личностью, которая хочет только себе блага, или тем бестелесным духом, который живет в нем и который желает блага всему миру. Человек может жить для тела или для духа. Живи человек для тела, — и жизнь горе, потому что тело страдает, болеет и умирает. Живи для духа, — и жизнь благо, потому что для духа нет ни страданий, ни болезней, ни смерти.

И потому для того, чтобы жизнь человека была не горем, а благом, человеку надо учиться жить не для тела, а для духа. Этому-то и учит Лао-Тзе. Он учит тому, как переходить от жизни тела к жизни духа. Учение свое он называет Путем, потому что все учение указывает путь к этому переходу. От этого и все учение Лао-Тзе состоит в том, чтобы не делать ничего или хоть как можно меньше делать то, чего хочет тело, с тем, чтобы не заглушать того, чего хочет душа, так, чтобы не препятствовать деланием телесных дел возможности проявления в душе человека той силы неба {как называет бога Лао-Тзе), которая живет во всем» (40, 350).

Итак, Толстой считает главным в учении Лао-цзы его призыв «жить не для тела, а для духа», т. е. истолковывает его как морально-этический кодекс, определяющий отношение человека к окружающему миру. В согласии с такой трактовкой учения Лао-цзы он по-своему характеризует и его главное понятие — дао.

По Толстому, дао — это понятие, равнозначное христианскому понятию «любовь», т. е. высшее начало, по-средством которого человек достигает близости со всем миром. «Сущность и того и другого учения в том, — пишет он, — что человек может сознавать себя и отдельным и нераздельным, и телесным и духовным, и временным и вечным, и животным и божественным. Для достижения сознания себя духовным и божественным, по Лао-Тзе, есть только один путь, который он определяет словом Тао, включающим в себя понятие высшей добродетели. Сознание этого достигается свойством, которое знают все люди. Так что сущность учения Лао-Тзе есть та же, как и сущность учения христианского. Сущность того и другого в проявлении посредством воздержания от всего телесного, того духовного божественного начала, которое составляет основу жизни человека» (40,351).

Таким образом, Толстой подходит к Лао-цзы односторонне, принимая его этическое учение и оставляя в стороне его материалистическое истолкование объективного мира.

Об интересе Толстого к Лао-цзы в тот период говорят и многие заметки в его дневниках и записных книжках. По ним главным образом и можно судить об отношении писателя к китайскому философу.

В феврале 1884 г. Толстой записал в дневнике:

«Из Лаоцы. Когда человек родится, он гибок и слаб; когда он колян (так у Толстого. — А. Ш.) и крепок — он умирает. Когда деревья родятся, они гибки и нежны. Когда они сухи и жестки, они умирают. Крепость и сила — спутники смерти. Гибкость и слабость — спутники жизни. Поэтому то, что сильно, то не побеждает. Когда дерево стало крепко, его срубают. То, что сильно и велико, то ничтожно; то, что гибко и слабо, то важно»  (49, 62).

Эта мысль — замечательный образец диалектического мышления древнего философа. Пусть новое в момент зарождения еще слабо и хрупко, пусть старое кажется сильным и крепким, но в конечном счете побеждает новое.

Толстой, несомненно, осознал глубину этой мысли Лао-цзы и принял ее. В позднейшем его переводе «Дао дэ цзин» она сформулирована так: «Человек входит в жизнь мягким и слабым. Он умирает жестким и крепким. Все существа, растения и деревья входят в жизнь мягкими и нежными и умирают засохшими, жесткими. Жесткость и сила — спутники смерти» (40, 358). Как известно, подобную мысль писатель высказал задолго до чтения Лао-цзы. Еще в «Войне и мире» он утверждал, что в кажущейся беззащитности русского народа в войне 1812 г. была заложена его победа, а в грозном могуществе Наполеона были заложены его слабость и погибель. Однако позднее, применительно к своей доктрине непротивления, Толстой иногда истолковывал изречение Лао-цзы по-своему. «Крепость и сила — спутники смерти» — это значит, утверждал он, что сила (писатель отождествлял ее с насилием) всегда ведет ко злу; «гибкость и слабость — спутники жизни» — это значит, что ненасилие, непротивление — лучший путь к победе. На основе такого истолкования Толстой устанавливал родство учения Лао-цзы с христианством, буддизмом и другими религиями Востока в проповеди непротивления злу насилием.

Вторично Толстой вернулся к учению Лао-цзы в 1893 г., когда совместно с Е. И. Поповым работал над переводом «Дао дэ цзин» на русский язык. Придавая большое значение изданию ее в России, писатель тщательно обрабатывал этот перевод и сличал его с западноевропейскими¹¹.

В его письмах и дневниках той поры много говорится об этой нелегкой кропотливой работе. «Мы с ним (Поповым. — А. Ш.) перечитываем и исправляем перевод глубокомысленнешнего писателя Лао-Дзи, — писал Толстой жене 2 сентября 1893 г., — и я всякий раз с наслаждением и напряжением вникаю и стараюсь передать, соображая по французскому и очень хорошему немецкому переводу» (84, 196 — 197). 5 октября 1893 г. он записал в дневнике: «Попов здесь. Мы с ним по немецкому Штраусу переводим Лаотзи. Как хорошо! Надо составить из него книжку» (52,100).

Чтобы скорее осуществить задуманное, Толстой пытается привлечь к этому делу близких ему людей, в первую очередь В. Г. Черткова. «Я вам писал, — читаем мы в письме к нему от 12 ноября 1893 г., — о китайцах, прося лрислать мне Legge'a¹² и Pauthier¹³, и хотел делать эту работу, теперь мне ясно, что эту работу должны сделать вы и что вы эту работу сделаете легко и прекрасно. Работа состоит в том, чтобы перевести Legge две книги: Конфуция и Менце¹⁴ со всеми его исследованиями о жизни этих мудрецов и современных и близких им философах (я не помню книгу о Конфуции, но в Менце изложение этих философов, в числе которых Ми-ти, необычайно не только интересно, но важно). Сам Менций тоже чрезвычайно интересен.

Если вам напишется предисловие к этой книге (надо составить одну книгу: китайские мудрецы), то это будет прекрасно, если же нет, то простой перевод Legge'a только с выключением некоторых слишком исключительно догматических христианских рассуждений будет одной из лучших книг интеллигентного Посредника¹⁵. Во-первых, для большинства публики все это совершенно ново; во-вторых, предметы, о которых говорится, самые важные в мире и говорится о них серьезно; в-третьих, высказывается превосходно много высоконравственных вещей» (87, 239),

К сожалению, однако, В. Г. Чертков не принял предложения Толстого, а Попов не довел свой перевод до, конца. Задуманное писателем дело снова осталось незавершенным.

Через несколько лет, снова занявшись философией Лао-цзы, Толстой добился, наконец, издания «Дао дэ цзин» в России. Автор перевода, старый знакомый писа-

теля японец Д. П. Кониси, рассказал об этом в предисловии к своей книге:

«В ноябре 1895 года Лев Николаевич Толстой услышал, что мною переводится известная книга "Тао-те-кинг" Лао-Си с китайского на русский язык, и через Н. Я. Грота пригласил меня к себе. "Чтобы Россия имела лучший перевод, — сказал он, — я готов помочь вам в деле проверки точности перевода". С великой радостью, конечно, я принял это любезное предложение Льва Николаевича. Я ходил к нему с переводом "Тао-те-кинг" в продолжение четырех месяцев; Лев Николаевич сравнивал его с английским, немецким и французским переводами и устанавливал тексты перевода той и другой главы. Так мой перевод был кончен и впервые напечатан на страницах журнала "Вопросы философии и психологии"»¹⁶.

В 1903 г., подготавливая к изданию свой первый сборник изречений «Мысли мудрых людей на каждый день», Толстой включил в него 36 изречений Лао-цзы, которые сам перевел по американскому изданию П. Каруса¹⁷. По свидетельству Д. В. Никитина, помогавшего писателю в этой работе, Толстой диктовал свои переводы близким, а затем правил их стилистически, делая более четкими и ясными. В последующие сборники — «Круг чтения» (1904 — 1908), «На каждый день» (1906 — 1910), «Для души» (1909), «Путь жизни» (1910) — писатель снова и снова включал изречения Лао-цзы, подвергая их такой же тщательной обработке. Приведем два из них:

«Чтобы не проливать полный сосуд, нужно внимательно держать его прямо. Чтобы лезвие было остро, нужно постоянно точить его. То же и с душой твоей, если ты ищешь подлинного блага» (41, 442).

«Человек, стоящий на цыпочках, не может долго стоять. Человек, сам себя выставляющий, не может светить. Кто доволен самим собой, тот не может прославиться. Кто хвастается, тот не может иметь заслуги. Кто горд, тот не может возвыситься. Перед судом разума такие люди подобны отбросам пищи и вызывают отвращение всех. Поэтому тот, кто имеет разум, не полагается на себя» (42, 190).

В 1909 г. Толстой вернулся к мысли об издании собственного перевода афоризмов из книги «Дао дэ цзин» для широкого круга читателей. Так как вся книга была бы трудна для восприятия малограмотных людей, он составил из своих переводов небольшую книжку избранных изречений китайского мудреца. Она вышла в свет в издательстве «Посредник» за несколько месяцев до смерти писателя¹⁸.

Отобранные Толстым 64 изречения Лао-цзы были очень коротки и тщательно отшлифованы. В небольшой заметке «О сущности учения Лао-Тзе» (40, 350 — 351) писатель дал свою трактовку и оценку китайского мыслителя. Книжечка эта имела успех среди читателей и впоследствии несколько раз переиздавалась.

В заключение следует отметить, что при всей специфичности истолкования учения Лао-цзы Толстой относился к нему в соответствии с установившейся в русском востоковедении прогрессивной традицией. До Толстого с таким же глубоким уважением отзывался о китайском мыслителе великий русский критик-демократ Н. А. Добролюбов, в том же духе писали о Лао-цзы крупнейшие русские китаеведы Н. Я. Бичурин, В. П. Васильев, С. М. Георгиевский и другие. Лев Толстой никогда не имел ничего общего с реакционными   философами   типа   В.   Соловьева» П. Цветкова и   других,   которые   трактовали   китайскую культуру как чуждую «славянской душе», а Лао-цзы — как вероучителя «желтой расы». Он до конца жизни почитал китайского философа, считая его одним из величайших и мудрейших мыслителей Востока.

3

Занимаясь философией Лао-цзы, Толстой одновременно уделял много внимания выдающемуся мыслителю древности Конфуцию  (551 — 479 гг. до и. э.), которого он изучал по лучшим для того времени русским и западноевропейским переводам.

Идеи Конфуция, выраженные в таких памятниках китайской культуры, как «Луньюй» («Беседы и суждения»), «Шуцзин» («Книга истории»), «Чуньцю» («Весны и осени») и другие, оказали огромное воздействие на духовную жизнь китайского народа. Большой интерес к ним проявляют и современные китайские и советские ученые¹⁹, отмечающие их несомненную прогрессивность для своего времени.

Конфуций не оставил сколько-нибудь последовательного и стройного изложения своих взглядов на вопросы бытия, на законы развития мира, человека и человеческого общества. Его учение было главным образом этическим и выдвигало на первый план проблемы личного поведения, личной нравственности. Именно этим оно, по-видимому, прежде всего и привлекло внимание Толстого.

Чтобы уяснить содержание учения Конфуция, каким его воспринимал Толстой, следует установить классовые корни мировоззрения китайского мыслителя, и в частности социальные истоки его этики. Китайский историк Фань Вэнь-лань в книге «Древняя история Китая» убедительно показал, чьи интересы и стремления отражало конфуцианство в период зарождения. Конфуций принадлежал и служивому сословию феодального общества, которое занимало весьма неустойчивое, промежуточное, «среднее» положение между аристократами-феодалами и простым народом.

Находясь на службе у родовой знати, тесно связанные с нею, философы, ученые и писатели из этого сословия выражали ее идеологию, экономические и политические устремления. Поэтому конфуцианство в конечном счете защищало интересы аристократии, служило идеологическим обоснованием феодального общества.

Но выходцы из среднего сословия («ши») всегда находились под угрозой разорения. Впадая в немилость господ, тысячи их попадали в среду низшего класса, пополняя ряды простого люда — земледельцев, ремесленников, испытывая па собственном опыте жестокость рабовладельцев, тяжесть подневольного труда. С этим связано в учении Конфуция критическое отношение к жестоким правителям, осуждение их несправедливости, призывы к добру, милосердию, любви к ближнему и т. д. В сочетании и взаимодействии этих двух противоречивых тенденций, отражавших неустойчивое, промежуточное положение среднего сословия, и заключается своеобразие философии Конфуция, ее «серединный» характер.

Следует отметить, что идея середины, равновесия, как и идея стабильности, постоянства, выражавшая страх конфуцианцев перед крутыми политическими переменами, возведена китайским философом в основополагающий принцип. Поиски равновесия, «среднего пути» трактуются Конфуцием как высшее проявление мудрости, как закон приспособления человека к обстоятельствам и ко времени. Человек не должен отдавать предпочтения ни отжившей старине, ни нарождающемуся новому. Ему не следует отставать в движении, забегать вперед или отклоняться в сторону. Всякое однобокое развитие вредно. Прав народ в своем стремлении к лучшей жизни, но есть смысл и в том, что властители держат его в повиновении. И те и другие должны избегать крайностей, идти средним путем, который и есть мудрое выражение постоянства бытия, т. е. жизни без катаклизмов и потрясений.

Лев Толстой воспринял «учение о середине» как моральный принцип и дал ему свое истолкование. Вот как он излагает сущность этого учения:

«Внутреннее равновесие есть тот корень, из которого вытекают все добрые человеческие деяния: согласие же есть всемирный закон всех человеческих деяний.

Только бы состояния равновесия и согласия существовали в людях — и счастливый порядок царствовал бы в мире, и все существа процветали бы»  (54, 57 — 58).

Здесь, как мы видим, конфуцианское понятие середины, равновесия толкуется в социально-этическом плане как принцип человеческого поведения и взаимоотношений между людьми. По Толстому, линия середины есть нечто вроде этического компаса, который помогает человеку определить, находится ли он в состоянии морального равновесия, внутреннего согласия, необходимых, чтобы следовать по правильному пути. Отклонение от этой линии ведет к нарушениям во взаимоотношениях между людьми и обществом. Такое  истолкование   весьма   характерно   для Толстого.

По душе Толстому была и конфуцианская теория развития. В книге «Луньюй» он нашел такое изречение:

«Конфуций, находясь на реке, сказал: все проходящее подобно этому течению, не останавливающемуся ни днем, ни ночью».

Эти слова, разумеется, не означают, что Конфуций дошел до мысли о диалектическом развитии природы хотя бы в таком виде, как она представлена у Лао-цзы. Идея всеобщей, раз и навсегда предопределенной гармонии, лежавшая в основе представлений Конфуция о мире, закрывала перед ним путь к пониманию диалектических закономерностей развития. Однако Конфуций многократно говорил о всеобщем и непрерывном процессе изменения вещей и природы, и это также совпадало с воззрениями русского писателя.

Но больше всего, как уже говорилось, Толстого привлекали гуманистические принципы морали в конфуцианском учении.

Этика китайского мыслителя была исполнена таких же глубоких противоречий, как и все его учение. С одной стороны, в ней утверждались принципы, которые, несомненно, выражали нравственные представления, настроения и чаяния трудового народа. И они до сих пор сохраняют жизненное значение. Но, с другой стороны, в этике Конфуция содержались постулаты, направленные на защиту идеологических основ существующего строя, его сословных и семейных установлений, и это резко снижает гуманистический смысл конфуцианской морали. Лев Толстой не всегда улавливает это противоречие.

Важнейшее понятие в этике конфуцианства — жэнь, т. е. гуманность. Жзнъ означает человечность в широком смысле слова. Конфуций учит, что отношения между людьми в семье и в обществе должны определяться доверием друг к другу, благорасположением и доброжелательством, взаимной помощью в труде и в беде.

Человек не должен делать зла другому. Вышестоящий не должен обижать и презирать стоящего ниже его. Делающий другому зло оскверняет и унижает себя. Мир предназначен для человека, и ничто не должно омрачать его пребывания на земле. Человеколюбие — высший и всеобщий принцип повседневного поведения.

Безоговорочно приняв эти принципы конфуцианской морали, Толстой, однако, упустил из виду, что понятие жзнъ неотделимо в учении Конфуция от другого понятия — ли, что буквально переводится как «церемония», «обряд», а означает обязанность младшего соблюдать покорность старшему. Понятие ли, один из краеугольных камней конфуцианской этики, значительно ограничивает ее прогрессивный характер. Истинно гуманен, по Конфуцию, тот, кто проявляет почтение к человеку, стоящему выше него на семейной и социальной лестнице: к отцу, деду, прадеду, князю, царю и т. д. Никто не должен покушаться на звание и власть другого. «Государь должен быть государем, подданный — подданным, отец — отцом, сын — сыном»²⁰. Каждый должен знать свое место. Покорность, почтительность — высшие добродетели. Учение Конфуция о морали, таким образом, содержит и проповедь покорности угнетенных своим угнетателям, имеет тенденцию увековечить власть родовой знати над народом.

Оставляя в стороне эту существенную часть конфуцианской этики, Толстой в соответствии со своими воззрениями сосредоточил внимание на ее наиболее привлекательных для него чертах, и прежде всего на учении о нравственном самосовершенствовании. По Конфуцию, нравственное совершенствование — первейшая обязанность человека. Только оно открывает путь к высшему идеалу — жэнь. Нравственное совершенствование достигается не столько внешними ритуалами и молитвами, сколько повседневным самовоспитанием.

«Сущность китайского учения такая, — записал Толстой в дневнике 12 ноября 1900 г. — Истинное   (Великое) учение научает людей высшему добру, обновлению людей и пребыванию в этом состоянии. Чтобы обладать высшим благом, нужно: 1) чтобы было благоустройство во всем народе; для того, чтобы было благоустройство во всем народе, нужно 2) чтобы было благоустройство в семье. Для того, чтобы было благоустройство в семье, нужно 3) чтобы было благоустройство в самом себе. Для того, чтобы было благоустройство в самом себе, нужно 4) чтобы сердце было исправлено. ("Ибо, где будет сокровище ваше, там будет и сердце ваше".) Для того, чтобы сердце было исправлено, нужна 5) сознательность мысли. Для того, чтобы была сознательность мысли, нужна 6) высшая степень знания. Для того, чтобы было знание, 7) нужно изучение самого себя (как объясняет один комментатор)» (54, 55 — 56).

Цитируя эти изречения Конфуция и вкладывая в них свой смысл, Толстой утверждал, что процесс морального совершенствования бесконечен. Человек никогда ни может сказать, что он достиг идеала. Его нравственная обязанность — всю жизнь учиться и стремиться к нему. В письме к В. Г. Черткову от 17 марта 1884 г. Толстой приводит следующее переведенное им изречение китайской мудрости: «Возобновляй сам себя каждый день с начала, и опять с начала, и всегда с начала». «Мне это очень нравится», — прибавляет Толстой, приведя это изречение (85, 39).

Идея нравственного совершенствования — краеугольный камень толстовства — имеет, как и все учение Толстого, две стороны. В общей форме она прогрессивна, поскольку предполагает борьбу личности против усвоенных ею пороков, очищение от пережитков прошлого, освобождение от себялюбивых, эгоистических стремлении, обычных в собственническом обществе. Такая внутренняя работа в сочетании с «деянием», с борьбой за лучшее будущее человечества характеризовала и характеризует лучших людей всех времен и народов. Однако взятая в отрыве от передовых устремлений общества, противопоставленная революционной борьбе, эта идея приобретала реакционно-утопический характер, поскольку самосовершенствование объявлялось единственным путем преодоления господствующего социального зла.

У Конфуция идея самосовершенствования также имела две стороны — сильную и слабую. Прогрессивным для его времени было требование того, чтобы все, от правителей и князей до простолюдинов, стремились к моральному совершенству. Правители должны сами возвышаться духом и помогать нравственному подъему низших классов — учить народ, воспитывать, прививать ему благородные свойства²¹.

Но моральное совершенствование исключает, по Конфуцию, действия угнетенных против угнетателей. Подчиненный обязан безропотно служить своему господину и при этом чувствовать себя счастливым. Если же человек ропщет на судьбу или стремится улучшить свою жизнь, то он грешит против жэнь и нарушает моральный закон. Игнорируя эту консервативную сторону этического кодекса конфуцианства, Толстой страстно проповедовал его в своих статьях и трактатах.

Наконец, Толстого привлекало в конфуцианстве отрицательное отношение к войнам. По мнению Конфуция, применение силы во взаимоотношениях между государствами недопустимо. На земле должны царить мир и спокойствие. Мир — высшее благо человечества. Никто не имеет права воевать. Человекоистребление — самое страшное из всех преступлений на земле. Правитель, начавший ради своих выгод войну, достоин осуждения. Толстой опирался на Конфуция в своей антимилитаристской пропаганде.

Так, выбирая из учения китайского философа то, что гармонировало с его собственными религиозно-нравственными воззрениями, писатель составил несколько идеализированное представление о конфуцианстве и в таком виде проповедовал его.

Более обстоятельно Толстой ознакомился с учением Конфуция летом 1882 г., когда получил из Петербурга от своего друга Н. Н. Страхова несколько книг об этом мыслителе, К тому времени писатель был уже хорошо знаком с философией Лао-цзы — чтение Лао-цзы, по-видимому, и усилило его интерес к учению Конфуция. Однако подробно изучать философию Конфуция он стал только в 1884 г., когда задумал издать серию книг, посвященных великим мыслителям Востока.

В конце февраля 1884 г. Толстой писал В. Г. Черткову: «Я сижу дома в жару, с сильнейшим насморком, и читаю Конфуция второй день. Трудно представить себе, что это за необычайная нравственная высота» (85, 30). То была книга «The life and teaching of Confucius» («Жизнь и учение Конфуция») — первый том упомянутого выше труда Джемса Легга «The Chinese Classics». 4 — 6 марта 1884 г. он снова пишет Черткову об этой книге: «Очець много почерпнул хорошего, полезного и радостного для себя. Хочу поделиться с другими» (85, 33).

К этому времени относятся первые работы Толстого об учении китайского мыслителя — незавершенные статья «Книги Конфуцы» и «Великое учение»²². О философии Конфуция он делает ряд записей и в дневнике (49, 63, 70 и др.).

Выше говорилось, что, «открыв» для себя учение Лао-цзы, Толстой тут же попытался изложить его в статье, а затем и в книге. Несколько раз возвращался он и к замыслу книги о Конфуции. В 1886 г., перечитав Конфуция и наткнувшись в его рассуждениях о бесконечности познания на сравнение поисков истины с течением воды, Толстой взялся даже написать рассказ на эту тему, однако дальше начала не пошел. Приведем этот набросок, носящий в автографе заглавие «Течение воды»:

«Однажды ученикн Конфуцы застали его у реки. Учитель сидел на берегу и пристально смотрел на воду, как она бежала. Ученики удивились и спросили: "Учитель, какая польза смотреть на то, как текут воды? Это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет".

Конфуцы сказал: "Вы правду говорите: это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет, и всякий понимает его. Но не всякий понимает то, как подобно течение воды учению. Я глядел на воду и думал об этом. Воды текут без остановки, текут они днем, текут они ночью, текут до тех пор, пока не сольются все вместе в большом океане. Так и истинное учение отцов, дедов и прадедов наших от начала мира текло без остановки до нас. Будем же и мы делать так, чтобы истинное учение текло дальше, будем делать так, чтобы передать его тем, которые будут жить после нас, чтобы и те по нашему примеру передали его своим потомкам, и так до конца веков"» (26, 119).

Судя по этому началу, основной мыслью рассказа должна была стать идея бесконечности поисков истины. Истина необъятна, безгранична, и никто не может сказать, что познал ее. Поиски истины радостны, ибо это бесконечный процесс познания и уразумения жизни. Они подобны течению воды. Множество ручейков, сливаясь, образуют реки, моря и океаны; множество усилий в поисках истины, сливаясь, ведут к безбрежному океану человеческого знания.

Это была, как известно, одна из излюбленных мыслей Толстого.  Еще  много раньше он  развивал  ее в  «Исповеди», в трактате «Так что же нам делать?» и других публицистических произведениях. На сей раз он, по-видимому, намеревался воплотить ее в художественном произведении, однако замысел его остался неосуществленным.

В 1900 г., когда в Китае шла война, Толстой вернулся к мысли об издании в России китайских философов. В его дневнике этого времени выписки из Конфуция²³ перемежаются с грустными размышлениями о разбое великих держав в Китае и раздумьями о судьбах человеческой цивилизации.

12 ноября 1900 г. он записывает: «Ничего не пишу, занимаюсь Конфуцием и очень хорошо. Черпаю духовную силу. Хочу записать, как я понимаю теперь "Великое учение" и "Учение середины"» (54, 54). И далее: «Думал о трех статьях: 1) Письмо к китайцам, 2) о том же, что все — на убийстве, и 3) что у нас, quasi-христиан, нет никакой религии» (54, 54). Не трудно догадаться, что эти статьи были задуманы в связи с нападением европейских держав на Китай. В своем обращении к китайскому народу, которое он тогда только обдумывал, Толстой объявил, что буржуазный мир держится на убийстве и что у европейских христианских правительств нет и тени христианского человеколюбия.

Последующие обращения Толстого к Конфуцию были также связаны со стремлением распространить его учение в России и во всем мире. В 1903 г. Толстой поддержал намерение своего знакомого П. А. Буланже написать брошюру о Конфуции. Она вышла в свет (с включением статьи Толстого «Изложение китайского учения») в издательстве «Посредник» под заглавием «Жизнь и учение Конфуция». До этого, в 1888 г., Толстой в беседе с английским социологом Уильямом Стэдом развивал идею издания Всемирной философской библиотеки, которая популяризировала бы учение Конфуция, Лао-цзы и других мыслителей древности. У. Стэд так передает мысль Толстого: «Он питает глубокое уважение к китайцам — Конфуцию, Мен-циусу и Лао-цзе. Их следовало бы издавать едва ли не в числе первых, так же как и книгу, излагающую сущность буддизма»²⁴. В упоминавшиеся сборники для чтения писатель включил наряду с высказываниями других мыслителей 60 изречений из Конфуция, взятых из перевода, выполненного Д. П. Кониси, причем ни одно изречение не попало в сборники Толстого в том виде, в каком было взято. Писатель сличил их с другими переводами и придал им необходимую краткость, ясность и афористичность.

В 1909 г. Толстой вновь читал и перечитывал Конфуция с целью написать о нем. «Вчера занимался тоже Конфуцием, — читаем мы в дневнике от 8 апреля. — Кажется, можно написать» (57, 46). Об этом же он записывает 11 апреля (57, 47) и в последующие дни. 5 мая Толстой отмечает, что готовит книжки о Конфуции и Лао-цзы для издательства «Посредник» (57, 57). Но затем эта работа временно прерывается. В августе Толстой возвращается к ней. В дневнике от 24 августа мы снова читаем: «Вечером читал Конфуция и говорил много и хорошо с Иваном Ивановичем об изданиях...» (57, 123).

Наряду с собственной работой Толстой помогает П. А. Буланже выпустить вторую книжку о китайском мыслителе. «Был Буланже, говорил с ним о Конфуции», — отмечает он 30 сентября (57,147).

В 1910 г., незадолго до смерти Толстого, новая книга П. А. Буланже вышла в свет²⁵. Лев Николаевич принял в подготовке ее к изданию самое активное участие. Философия китайского мыслителя освещена в ней с позиций толстовства, тем не менее это был ценный труд о великом философе древности, содержащий богатый фактический материал.

4

Из других китайских философов Толстой знал Мэн-цзы (372 — 289гг. дон. э.).

Мэн-цзы был последователем Конфуция и подобно ему придерживался идеалистических взглядов на мир и человеческое общество. Верховным творцом и правителем вселенной он считал небо. Оно раз и навсегда установило порядок развития природы и людей. Развитие это происходит по замкнутому кругу: все неизменно повторяется и возвращается к исходному пункту. Так происходит смена времен года, так развивается и человеческое общество. Раз в пятьсот лет появляется мудрый правитель, благодаря которому благоденствие людей повышается. Но с его смертью общество приходит в упадок и постепенно возвращается в свое прежнее состояние. История, таким образом, совершает правильный круговорот, и ничто не изменяется в установленном небом распорядке.

Мэн-цзы разделял демократические взгляды Конфуция на государство и во многом развил их. В книге «Мэн-цзы» содержится много здравых рассуждений о причинах бедственного положения народа и путях устранения их. Одна из таких причин, по мнению философа, — жестокость и неразумность правителей. Они не заботятся о подданных, обременяют их поборами, угнетают и даже убивают. Отсюда и слабость страны: угнетение народа несовместимо с прочностью государства. Мэн-цзы поэтому призывал правителей изменить отношение к народу, улучшить методы правления. Мудрый правитель, по его мнению, силен близостью к подданным, «Жить в обширном храме вселенной, стоять на настоящем в ней месте, ходить в ней по великому пути; достигнув желаемого, разделять его с народом; не достигнув его, итти по своему пути; не развращаться при богатстве и знатности, не изменять своим принципам в бедности и ничтожестве и не преклоняться перед силой — вот что составляет великого мужа»²⁶.

Мэн-цзы развил и укрепил этику конфуцианства. Считая вслед за Конфуцием, что путь к счастью лежит через гуманность и покорность, достигаемые совершенствованием личности, Мэн-цзы провозгласил любовь и добро основами человеческой природы. В каждом человеке, утверждал он, заложены четыре этических начала: гуманность, долг, мудрость и покорность. Эти начала проявляются в свойственных человеческой природе четырех чувствах: правды, сострадания, стыда и скромности. Назначение человека — развивать в себе эти чувства, дабы восторжествовали в нем главные этические начала, особенно гуманность и чувство долга.

Понятия гуманности и особенно чувства долга Мэн-цзы толковал в конфуцианском духе — как покорность вышестоящему и как обязанность уважать его. Учение это, таким образом, было направлено к тому, чтобы укрепить позиции родовой знати, оградить ее от недовольства народа. Вместе с тем в этических воззрениях Мэн-цзы были и прогрессивные элементы. Передовой для его времени была мысль о том, что в природе человека заложены добрые начала и что счастье всех людей — высшая цель общества. Путь к ней — духовное облагораживание личности, которое достигается непрерывным самовоспитанием и моральным совершенствованием.

Лев Толстой ознакомился с философией Мэн-цзы и Конфуция одновременно и у обоих выделил одну и ту же мысль — о добре и гуманности. В дневниках и письмах писателя можно обнаружить ряд заметок о философии Мэн-цзы. Так, 9 апреля 1884 г. он записал в дневнике: «Начал Менгце. Очень важно и хорошо. Менгце учил, как recover²⁷, найти потерянное сердце. Прелесть» (49, 80). Через три дня он снова отметил: «Почитал Mencius'a и записал за два дня» (49,81).

Писатель не интересовался общими воззрениями Мэн-цзы, не  углублялся   в   его   метафизические   построения, Единственное, что его интересовало, — это идея нравственного самосовершенствования, которую он понимал, как обычно, в соответствии с собственными взглядами. Вот как писатель изложил мораль Мэн-цзы в «Круге чтения» :

«Во всех людях есть чувство милосердия, стыда и ненависти к пороку. Каждый может посредством самовоспитания взрастить эти чувства или дать им завянуть. Чувства эти составляют часть самого человека, так же как и члены его тела. И чувства эти, так же как и члены тела, могут быть воспитаны. На горе Никоншау растут прекрасные деревья. Когда их стволы срезаны, вырастают постоянно новые побеги; если пустить по ним скотину, то гора сделается голой. Оголение горы не свойственно ей. Так же и развращение души: если мы допустим низкие страсти поедать благородные побеги милосердия, стыда, ненависти к пороку в нашем сердце, разве мы скажем вследствие этого, что всех этих чувств нет в сердце человека? Знать закон неба — значит развивать высшее свойство нашей природы» (42, 288-289).

Если рассматривать моралистические рассуждения Мэн-цзы в свете всей его социально-этической концепции, то станет ясно, что наряду с идеями здравыми, отражающими стихийные моральные понятия народа, здесь выражены весьма консервативные взгляды. Ведь под «законом неба» философ понимал довольно злого и мстительного бога, а под «благородными побегами» души — покорность власть имущим. Толстой, однако, вложил в это рассуждение другой смысл, отвлекшись от конкретно-исторического содержания учения Мэн-цзы.

Но справедливость требует отметить, что Толстой все же не прошел мимо консервативных сторон философии Мэн-цзы. Он уловил их в одном наиболее близком ему пункте — в вопросе о всеобщей любви. Этот вопрос был предметом спора между Мэн-цзы и великим китайским философом Мо Ди, обосновавшим учение о всеобщей любви. В одном из фрагментов толстовского «Круга чтения» сказано:

«Среди китайских мудрецов был один, Ми-ти, который предлагал правителям внушать людям не уважение к силе, к богатству, власти, храбрости, а к любви. Он говорил: „Воспитывают людей так, чтобы они ценили богатство, славу — и они оценят их. Воспитывайте их так, чтобы они любили любовь — и они будут любить любовь". Мен-дзе, ученик Конфуция, не соглашался с ним и опровергал его, и учение Ми-ти не восторжествовало» (42, 351).

Из этой записи, в которой нарочито упрощенно изложена суть полемики о всеобщей любви (напомним, что «Круг чтения» был рассчитан на массового, неподготовленного читателя), видно, что Толстой не все одобрял в философии Мэн-цзы. Недаром он причислял его к тем китайским мудрецам, которые внушали людям «уважение к силе и богатству». Писатель стоял на стороне его противника — Мо Ди, которого, как увидим ниже, высоко ценил. Но это не мешало ему использовать некоторые положения Мэн-цзы, толкуя их по-своему.

Древнекитайский философ Мо Ди (479 — 392 гг. до н. э.) — один из выдающихся мыслителей древности. Его учение о мире положило начало большому и плодотворному направлению в китайской философии и породило многочисленных последователей  (их называют монетами).

Мо Ди был по своему социальному происхождению близок к трудовым слоям народа и ко всем явлениям действительности подходил с позиции их интересов. Он решительно выступал против социальной несправедливости, резко обличал богатых бездельников, аристократов,  провозглашал   труд  священной  обязанностью   человека.

Мо Ди также рассуждал о «воле неба», о духах, об их влиянии на жизнь людей. Однако его учение было полемически направлено против консервативных сторон конфуцианства, содержало значительные элементы стихийного материализма и поэтому представляло собой значительный шаг вперед. Изучение философии Мо Ди показывает, что ссылки на «волю неба» были нужны ему как привычный для того времени критерий оценки земных дел. Мо Ди объявляет противоречащими «воле неба» все деяния и поступки, направленные против интересов народных масс. Ссылки на небо имеют у него, таким образом, прогрессивный, демократический характер²⁸.

В отличие от Конфуция, считавшего все сущее на земле проявлением духа, божества, Мо Ди допускал, что бытие — это реальность, которая может чувственно восприниматься. Все явления мира, утверждал он, закономерны, и между ними существует причинная связь. Ее можно постичь, сравнив данный предмет или явление с аналогичными или глубоко изучив их. Правда, критерием истинности для Мо Ди было соответствие данного явления суждению о нем мудрецов древности. Однако фундаментом знаний он все же считал опыт человека и его практику.

Основой своего этического учения Мо Ди провозглашал — и это особенпо привлекало Толстого — принцип цзянъ аи (всеобщая любовь). Этот принцип Мо Ди полемически противопоставлял слабым сторонам конфуцианского принципа жэнъ, который трактовался как безусловный долг низших подчиняться высшим. Мо Ди в противовес конфуцианцам утверждал, что все люди равны и поэтому должны пользоваться одинаковыми благами. Он провозглашал любовь законом, который выравнивает всех в правах и лишает богатых и знатных каких-либо материальных и моральных преимуществ. Все равны перед небом и природой. Все одинаково достойны любви и гуманности.

Толстой ознакомился с философией Мо Ди в 1884 г. — тогда же, когда открыл для себя огромный мир китайской философии, и сразу же выделил центральную мысль его этического учения — идею равенства и всеобщей любви. Однако, занятый тогда изучением других мыслителей Востока, он не имел возможности углубиться в детали этого столь заинтересовавшего его учения. Вернувшись к нему в 1890 г., Толстой решил немедленно ознакомить с учением Мо Ди широкие круги читателей и стал искать для этой цели помощника. 15 марта 1890 г. он писал В. Г. Черткову:

«Хорошая очень предстоит работа знающему по-английски... Это вот что: в китайских книгах, английских, забыл переводчика, которые были у меня и теперь у вас²⁹, есть учение о любви Ми-ти. Помните? В учении Менция и Конфуция (в особенности Менция) есть опровержение этого учения. Так вот перевести все это и составить книгу, в которой показать, что учение любви — как самое удобное (утилитарное) учение — предлагалось еще вот когда и у китайцев и очень плохо опровергнуто и имело большую силу, — учение земное, утилитарное, без понятия об Отце и, главное, о жизни, т. е. о жизни вечной. Очень бы хорошо было» (87, 19).

Из этого письма видно, что Толстой правильно уловил смысл моралистической доктрины Мо Ди. Проповедуя «всеобщую любовь» как главный гуманистический принцип взаимоотношений между людьми, китайский философ обходился «без понятия об Отце», т. е, о боге, и без рассуждений «о жизни вечной», т. е. загробной, потусторонней. Это учение действительно было земным, утилитарным и, добавим, демократическим, выражавшим чаяния угнетенных масс того времени. Именно потому против него выступили такие философы-конфуцианцы, как Мэн-цзы. И именно поэтому оно и привлекло внимание Толстого.

Впоследствии Толстой неоднократно возвращался к учению Мо Ди, и каждый раз у него появлялось желание написать о нем обстоятельный трактат (В. Г. Чертков эту работу не выполнил). Так, 5 ноября 1893 г. он снова сообщил В. Г. Черткову:

«Я пересматривал Лаодзе и теперь стал читать Legge³⁰, том, где Mih Те, и мне хочется составить книгу о китайской мудрости, рассуждение о том, что природа человеческая добрая и природа человеческая злая, и что люди должны быть эгоисты, индивидуалисты, или должны быть любящими. Все это мне очень, очень интересно и важно ж хочется это сделать всем доступным и  об  этом   написать» (87,236).

Однако этот замысел остался неосуществленным.

Под конец жизни, протестуя против издания лженаучных книг, противопоставляя им труды выдающихся мыслителей древности,   Толстой   в   их   числе   снова   назвал Мо Ди.

Мо Ди, утверждает Толстой, принадлежит к числу этих великих мыслителей, обогативших человечество истинным знанием, ж его учение должно стать достоянием широких кругов читателей.

Сам писатель немало потрудился, чтобы претворить эту мысль в дело. В 1909 г. П. А. Буланже по его настоянию написал брошюру об учении Мо Ди³¹, и она была издана под редакцией Толстого. Брошюра отражает толстовскую трактовку учения китайского философа, упор в ней сделан на призыв Мо Ди к братству между людьми и к дружбе между народами, и в этом ее ценность.

Получив брошюру за полгода до смерти, Толстой с горечью сказал, как бы подчеркнув ее главную мысль: «Как странно звучит в наши времена, когда заговоришь о братстве, что должны быть братские отношения. Это нам при нашей жизни чуждо»³².

Мысль о братстве людей и народов была бесконечно дорога Толстому, и именно она побуждала его изучать философов древности и популяризировать их в России.

5

Немало внимания уделял Толстой китайской литературе и особенно народному творчеству. Ни один писатель не сделал так много, как он, для ознакомления русских читателей с сокровищами древнекитайской поэзии и фольклора.

Выше уже говорилось о толстовских публикациях изречений Конфуция. Многие из них были почерпнуты из древних памятников конфуцианского эпоса, в частности из книги «Луньюй». Другие изречения имеют своим источником китайский фольклор, произведения которого разными путями доходили до Россия.

Уже в ранний период творчества писатель использовал китайские легенды, поговорки ж пословицы. Они встречаются, например, в «Азбуке» (легенда «Китайская царица Силинчи») и «Русских книгах для чтения», составленных в 70-х годах. Позднее Толстой написал по мотивам китайского фольклора рассказ «Суратская кофейная». Под конец жизни он включил в свои сборники для чтения много китайских изречений, поговорок и пословиц.

Обработанные Толстым китайские изречения, пословицы и поговорки необычайно разнообразны, но, как правило, близки по содержанию к его собственным излюбленным нравственным идеям. Под каждой из них стоит помета — «китайская пословица», и взяты они, как уже говорилось, из книг Лао-цзы, Конфуция и других источников. Приведем некоторые из этих поговорок:

«И из реки мышь не выпьет больше того, что в брюхо влезет».

«Когда пить захотелось, некогда колодца рыть».

«Сладкие речи — яд, горькие — лекарство».

«Яйцо все крепко, а насидится, цыпленок вылупится».

«Дегтярная бочка только на деготь».

«Доброта завяжет крепче долга».

«На чужие деньги жить — время коротко, на других работать — время долго».

«Счастье умному радость, а дураку горе»³³.

«Очень богат тот, кому нечего терять» (41, 166).

«Лишь чужими глазами можно видеть свои недостатки» (41,199).

«Правдивость — единственная монета, которой везде ход» (41,327).

«Честные люди не бывают богаты, богатые не бывают честными» (44, 89).

«Кто за глаза поносит меня, тот боится меня, а кто  в глаза хвалит — презирает меня» (44, 176).

В этих и подобных пословицах — а их в сборниках Толстого много — уже нет религиозных поучений. В них, как и в пословицах всех народов, выражен здравый смысл людей, их жизненный опыт и трезвый взгляд на мир. Эти короткие, но богатейшие по смыслу афоризмы в какой-то мере близки к русским пословицам: та же яркая метафоричность, те же юмор, лукавство, меткость и выразительность. Разумеется, китайские пословицы имеют свою специфическую языковую форму, отражают строй мышления и речи породившего их народа. Толстой облек их в форму, привычную для русского чтения, придал им знакомую интонацию, поэтому они звучат привычно, «по-русски».

К литературе и фольклору Китая Толстой относился с таким же глубоким уважением, как и к китайской философии. Из-за недостатка переводов и своей огромной занятости писатель не имел возможности обстоятельно изучить китайскую литературу. Но то, что попадало в поле его зрения, вызывало в нем живой интерес.

Внимание Толстого привлекал и вопрос о постановке народного образования в Китае. Будучи всю жизнь непримиримым противником казенщины, принуждения в делах просвещения (об этом он писал еще в ранних педагогических статьях), Толстой хвалил постановку школьного дела в Китае именно за ее добровольный и народный характер: «Какой-нибудь старичок учит, и к нему посылают детей»³⁴.

Истины ради следует сказать, что постановка дела народного образования в феодальном Китае была далеко не такой, как представлялось Толстому: она страдала очень серьезными пороками, о чем свидетельствовал необычайно низкий процент грамотных в стране. Но Толстой хвалил не казенную систему школьного дела, а лишь уважительное отношение народа к знаниям. В этом, как сказано в его незавершенной статье о китайской мудрости, писатель видел залог будущности Китая.

6

С тревогой следил Толстой за событиями на Дальнем. Востоке в 80 — 90-х годах — в период беззастенчивого грабежа в Китае и аналогичных разбойничьих акций империалистов в других странах Азии, Африки и Америки. С этого времени он не упускает случая публично осудить действия империалистов. С этого же времени в его статьях, дневниках и письмах появляются многочисленные записи о событиях на Дальнем Востоке, о Китае и его исторической судьбе³⁵.

1900 год был годом особенно жестокой расправы империалистов с китайским народом. Высоко поднявшаяся волна антифеодальных и антиимпериалистических настроений, переросших во всенародное восстание, угрожала разрушить всю систему иностранного владычества в Китае. Вот почему восемь империалистических держав, в том числе и царская Россия, обрушились на китайский народ всей мощью своих вооруженных сил.

Китайские патриоты мужественно боролись против иностранных захватчиков. Почти безоружные, они несколько месяцев оказывали сопротивление войскам интервентов.

В начале июня 1900 г. отряды китайских патриотов заняли Тяньцзинь, а в Пекине окружили десант интервентов.

Однако империалистические государства поспешили на выручку своим войскам и предприняли против Китая совместные военные действия. 15 августа войска западных держав ворвались в Пекин и учинили там кровавый погром. Тысячи женщин, стариков и детей были убиты, десятки тысяч людей лишились крова и пропитания. Восстание китайских патриотов было потоплено в крови.

Империалистическая авантюра в Китае вызвала гнев и возмущение передовых людей России и всего мира. В. И. Ленин в статье «Китайская война», написанной для первого номера газеты «Искра», разоблачил истинные цели русского самодержавия, заклеймил его участие в интервенции на Дальнем Востоке. М. Горький намеревался поехать в Китай в качестве корреспондента какой-нибудь газеты с тем, чтобы рассказать всему миру правду о зверствах, творимых там империалистами. Он звал туда и А. П. Чехова⁵⁶.

На Толстого эти события также произвели удручающее впечатление. Только что отгремели войны — итало-абиссинская, японо-китайская, американо-испанская, еще продолжалась в это  время  англо-бурская  война  в   Африке.

 «Меня, — говорил Толстой, — не столько ужасают эти убийства в Трансваале и теперь в Китае, как то открытое провозглашение безнравственных начал, которое так нагло делается всеми правительствами. Прежде они хоть старались лицемерно прикрываться якобы благими целями, теперь же, когда это стало невозможно, они открыто высказывают все своя безнравственные и жестокие намерения и требования»³⁷.

29 сентября 1900 г. Толстой написал В. Г. Черткову: «Нынче, читая о наказаниях китайцев во имя христианства, ужасно захотелось написать послание китайцам». Содержанием послания должна была быть мысль о том, что те европейцы, «которых они (китайцы. — А. Ш.) знают и которые их мучают, — самозванцы» (88, 205).

В октябре и ноябре 1900 г. Толстой четыре раза начинал писать это послание. С каждым новым вариантом гнев и возмущение писателя находили все более сильное и резкое выражение.

Наивысшей силы обличение колонизаторов достигает в последнем из сохранившихся вариантов обращения, где империалисты предстают уже не только как угнетатели чужих народов, но и как губители «своих» народов в Европе и Америке.

«Среди вас, — пишет Толстой, — совершают теперь величайшие злодейства вооруженные люди, называющие себя христианами. Не верьте им: люди эти не христиане, а шайка ужасных, бессовестных разбойников, не переставая грабивших и грабящих, мучающих, развращающих и губящих телесно и душевно весь рабочий народ — девять десятых населения в Европе и Америке, и теперь желающих захватить и вас, ограбить, покорить, а главное, — развратить, потому что без развращения тех народов, которые они мучают, эта небольшая шайка разбойников не могла бы властвовать над миллионами» (34, 341).

В феврале 1901 г. Толстой прекратил работу над «Обращением к китайскому народу». Оно осталось незавершенным. Объяснить, почему так произошло, очень трудно. Возможно, писатель упустил время и решил, что поскольку волнения в Китае понемногу улеглись, то надобность в таком обращении миновала. Но вероятно и то, что Толстой, которому было в высшей степени свойственно чувство реальности, на каком-то этапе работы над «Обращением» ощутил слабость тех советов, которые он давал китайскому народу. Великий художник-реалист, человек трезвого ума нередко брал в нем верх над проповедником-моралистом. Случалось, что, горячо начав какую-нибудь статью в духе своего учения, он охладевал к ней и оставлял ее незаконченной.

Однако Толстой не отказался от своего намерения обратиться к китайскому народу. Так возникла в 1906 г. знаменитая статья «Письмо к китайцу», принадлежащая к лучшим образцам поздней толстовской публицистики.

7

К началу XX в. Толстой стал самым популярным писателем мира. Со всех концов земного шара шли в Ясную Поляну письма, телеграммы, газеты, книги. Не было среди них только писем из Китая, и Толстой не раз высказывал сожаление об этом. Ему очень хотелось получать вести непосредственно от китайцев, знать, чем живет этот многомиллионный трудолюбивый народ.

И вот в 1905 г. переписка началась. Толстому прислал письмо некий Чжан Чин-тун, живший в начале века в России. Этот талантливый человек вместе с русским востоковедом А. Н. Вознесенским перевел книгу известного китайского общественного деятеля Лян Ци-чао «Лихунчжан, или политическая история Китая за последние 40 лет» и послал ее в Ясную Поляну с дарственной надписью: «Великому писателю земли русской в знак благоговейного почтения»³⁸. Вместе с книгой он в декабре 1905 г. направил Толстому большое послание, в котором писал о русско-китайских отношениях.

Кто был Чжан Чин-тун? На протяжении полувека русские и китайские ученые высказывали различные предположения. Одни считали, что под этим именем скрывался известный китайский дипломат Хун Вэнь-цин, служивший тогда в России. Другие утверждали, что автором письма был ученый-языковед Цянь Сюань-тун, изучавший творчество Толстого. Третьи полагали, что это был крупный политический деятель Цинской империи Чжан Чжи-дун, человек очень образованный, часто ездивший в Россию. Ромен Роллан, вслед за П. И. Бирюковым, материалами которого он пользовался, утверждая, что это был ученый Цзинь Хуан-дун³⁹. Однако все эти предположения оказались неверными.

Китайский исследователь Гэ Бао-цюань, изучив архивы цинского двора, установил, что автором письма к Толстому был никому не известный молодой человек, посланный в 1889 г. учиться в Россию. Прожив в Петербурге семь лет и окончив там университет, Чжан Чип-тун овладел русским языком, стал превосходным юристом и публицистом. По возвращении на родину он издал в 1912 г. книгу «Впечатления от поездки в Россию», в которой рассказал также и о своей переписке с Толстым⁴⁰.

Таким образом, в то время, когда Чжан Чин-тун написал письмо Толстому, он был не государственным деятелем, не дипломатом, а рядовым китайским интеллигентом. И это придает его письму особый интерес.

Свое письмо Чжан Чин-тун начинает с разговора о книге Лян Ци-чао, посылаемой им Толстому. Главная идея этой книги, по его мнению, — необходимость сближения России и Китая, утверждение родства культур обеих нации, поскольку и та и другая имеют трудовую, народную основу и оба народа не приемлют западную буржуазную цивилизацию. Автор книги обосновывает эту мысль, опираясь на историю китайско-русских взаимоотношений, в частности на политическую историю Китая последних сорока лет.

К мысли о необходимости тесной связи между русским и китайским народами Чжан Чин-тун, по его словам, пришел и сам в результате осмысления событий последних лет, главным образом китайско-японской войны.

«Результаты китайско-японской войны, — пишет он, — произвели на меня глубокое впечатление, поэтому я посвятил свои занятия изучению русского языка. Побуждающим мотивом для этого было следующее: главная масса населения земного шара принадлежит России и Китаю; в России, сравнительно с Европой, прогресс шел медленнее, чем в последней. В Китае шел он еще медленнее, чем в России. Отсюда ясно, что явления русской жизпи менее чужды Китаю, чем Европе, а совершающаяся в России эволюция государственного механизма (имеются в виду события первой русской революции. — А. Ш.) отражается в большей степени на Китае, чем на Европе. Поэтому и дружба между этими двумя народами должна быть прочнее, чем у других».

Русская революция 1905 г. и созданные ею предпосылки для ослабления влияния империалистических кругов на внешнюю политику России, а также происшедшая в то время некоторая демократизация государственного строя в Китае создали, по мнению автора письма, подходящие условия для более тесного сближения русского и китайского народов. «Еще не так давно, — пишет он, — союз с Россией считался у нас вещью чудовищной, в настоящее же время я смею первый высказаться за такой союз. Это пе будет союз кучки людей, временно стоящих у власти, — то будет союз двух народов в истинном смысле этого слова, когда каждый член великого семейства будет ясно сознавать благодетельные последствия нового положения вещей. Но для этого необходимо прежде всего, чтобы обе стороны взаимно постигли и оценили сокровенные идеалы друг друга».

Говоря далее о духовных ценностях и идеалах русского народа, Чжан Чин-тун связывает их с гуманизмом русской классической литературы, и в частности с гуманизмом Льва Толстого:

«До сих пор мы были убеждены, что в России при ее самодержавном строе подавление народных масс имеет следствием слабое проявление самосознания и отсутствие сильных идеальных порывов, — на самом же деле, чем суровее угнетающий режим, тем сильнее у народа потребность идейных порывов, тем выше и шире его свободные идеалы. Стоит только прочитать Ваши труды, чтобы убедиться в этом. Поэтому я смею думать, что если бы Ваши труды были переведены на китайский язык, то это произвело бы большой переворот в наших взглядах на Россию. Я попытаюсь познакомить моих соотечественников с Вашими идеалами путем перевода некоторых наиболее характерных, по нашему мнению, Ваших сочинений»⁴¹.

Письмо Чжан Чин-туна произвело на Толстого большое впечатление. Это была развернутая и хорошо аргументированная программа укрепления дружбы между русским и китайским народами. Ценность этой программы была тем выше, что она исходила не из официальных правительственных источников, а как бы от самого китайского народа, от представителя лучшей части его интеллигенции. И Толстой немедленно написал в ответ большое послание.

«Милостливый государь, — обращался он к Чжан Чин-туну 4 декабря 1905 г. — Присылка вашей книги и, в особенности, письмо ваше доставили мне большую радость. За всю мою длинную жизнь я несколько раз встречался с японцами, но ни разу не встречался и не пришлось войти в сношение ни с одним китайцем, чего я всегда очень желал, так как с давнего времени довольно хорошо, хотя и, вероятно, очень неполно, как это свойственно европейцу, знал китайское религиозное учение и философию, не говоря о Конфуции, Лаотзе и комментарии на них».

Далее, касаясь высказанных Чжан Чин-туном надежд на демократизацию государственного строя России и Китая при существующих в них реакционных режимах, Толстой решительно предостерегает его от подобных иллюзий. Китай, по мнению Толстого, не должен перенимать у буржуазной Европы и Америки их лживые и несправедливые порядки. Он должен следовать основам своей самобытной национальной культуры, ибо «та столь часто ставимая в вину Китаю косность его, если сопоставить ее с теми результатами, до которых дошло христианское человечество, в тысячу раз лучше того состояния злобы, раздражения и неперестающей борьбы, в которой живет христианское человечество».

В заключение своего письма Толстой поддерживает и развивает идею русско-китайской дружбы. По его мнению, это должна быть не дипломатическая сделка между китайским императором и русским царем, а постоянная дружба двух народов, в истоках культуры которых лежат одинаковые трудовые и гуманные идеалы. «Вполне согласен с вами, — пишет он, — что есть внутренняя, духовная связь между двумя великими народами, русским и китайским, и им надо идти рука об руку, но не в виде дипломатических союзов и вообще правительственных соединений». Трудовые люди обеих стран не должны повиноваться эксплуатирующим их буржуазным правительствам. Не должны они поддаваться и соблазнам буржуазно-демократических «свобод». «Им надо, — пишет Толстой, — выработать, особенно земледельческому населению, новые формы общественной жизни, независимые от правительств, выработать не различные свободы: совести, слова, представительства и т. п., а истинную, настоящую свободу...».

Такая свобода, по Толстому, заключается в следовании высшему нравственному закону, запрещающему войны, убийства и угнетение человека человеком. «Повторяю, — заканчивает Толстой свое письмо, — что очень рад общению с вами и очень рад буду, если вы найдете стоящим труда перевод моих писаний по-китайски» (76, 62 — 64).

Не трудно заметить, что советы писателя китайскому народу основаны на все той же излюбленной им идее непротивления злу насилием, — отсюда и его возвеличивание китайского «духа терпения» в борьбе с врагом. Однако главное в письме Толстого не эти ошибочные воззрения. Оно было манифестом дружбы, провозглашенным великим русским писателем через голову царизма и в противовес политике реакционных кругов Китая. Писатель выразил мнение своего народа. И голос его дошел до сознания и сердца китайцев. Отклики на письмо Толстого мы находим в передовой китайской публицистике этих лет и позднее — в статьях Лу Синя, Мао Дуня и других выдающихся деятелей китайской культуры.

Переписка с Чжан Чин-туном была первой нитью, которая связала Толстого с передовыми деятелями Китая. Вскоре после этого свою любовь и уважение к русскому писателю выразили многие ученые, писатели, журналисты, крупнейшие китайские актеры и художники.

8

В марте 1906 г. Толстой получил из Шанхая от русского генерального консула Л. Бродянского письмо следующего содержания:

 

«Глубокоуважаемый граф Лев Николаевич! Один из современных китайских писателей г-н Ку Хун-мин обратился ко мне с просьбой переслать Вам его книгу «Papers from a viceroy's Yamen» ⁴² и брошюру о японской войне⁴³. С особенным удовольствием исполняя его просьбу, остаюсь с глубоким почтением

Покорный слуга Л. Бродянский».

 

О том, какое впечатление произвели на Толстого книги китайского ученого, сведений не сохранилось. Однако можно сказать с уверенностью, что Толстой читал их очень внимательно. Об этом свидетельствуют прежде всего пометы на полях этих книг. Писатель отмечал заинтересовавшие его или показавшиеся ему спорными места. Кроме того, под впечатлением этих книг было начато ответное полемическое письмо, разросшееся вскоре в большую статью — «Письмо к китайцу», ставшую впоследствии всемирно известной. Так осуществился давний замысел Толстого публично обратиться к китайскому народу и изложить свои воззрения на его настоящее, прошлое и будущее.

Кто такой был Ку Хун-мин? Русский консул Л. Бродянский в своем письме назвал его писателем — это не совсем точно. Ку Хун-мин был ученым и политическим деятелем, автором ряда книг по истории Китая, философии и по современным ему политическим проблемам.

Книги, которые он прислал Толстому, демонстрируют остроту мысли китайского ученого. В брошюре о русско-японской войне сделана попытка осмыслить причины войны с точки зрения китайской классической морали и этики, с позиций либеральной китайской интеллигенции. Военные действия против китайского народа, утверждает автор брошюры, — это не только схватка больших держав из-за добычи, но и столкновение двух жизненных укладов, двух культур: порочной культуры буржуазного Запада и самобытной, основанной на нравственных началах культуры Востока. Конечно, носитель гуманистической культуры Востока — не императорская Япония, перенявшая методы грабежа и колониального разбоя у европейских стран, а китайский народ, из-за богатств которого шла борьба на Дальнем Востоке. Япония лишь географически — страна Востока; ее правители усвоили дух насилия и грабежа, свойственный европейским милитаристам, поэтому она, по мысли автора, находится в одном лагере с европейскими державами.

Осуждение политики европейских держав на Востоке составляет содержание и второй книги Ку Хун-мина. В обеих он излагает свой взгляд на пути дальнейшего развития Китая, и отсюда начинаются несогласия Толстого с ним. Китайский публицист, отмечая крайнюю отсталость своей страны в промышленном и политическом отношении, требует коренных реформ всей экономической и общественной жизни. Он стоит за ускоренное промышленное развитие Китая, создание самостоятельной отечественной индустрии, модернизацию отсталого земледелия, использование новейших достижений науки и техники. Ку Хун-мин считал необходимой также буржуазную реформу государственного управления, которую мыслил, однако, в рамках существующей монархии.

Ознакомившись с книгами Ку Хун-мина, Толстой, как всегда, захотел еще что-нибудь почитать на эту тему и взял статью о Китае в энпиклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона⁴⁴. Однако она не удовлетворила его. «Очень плохая статья, — сказал он, — фабричная ученость: выписано очень много источников, династии, география, а общего понятия не дает»⁴⁵.

Неизвестно, что еще читал Толстой в этот период о Китае, по 15 сентября 1906 г. он отметил в дневнике: «Кончил статью, и о земле, и начал письмо китайцу, все о том же» (55,244).

«Письмо к китайцу», как и статья «О значении русской революции», содержит обзор истории человечества с позиции религиозно-нравственного учения Толстого. Писатель отмечает, что с самых древних времен среди людей мирных и трудолюбивых выделялись хищные и праздные, которые нападали на них и заставляли на себя работать. Толстой не раскрывает причин появления таких людей, не говорит он и о том, что мирные трудолюбивые люди веками боролись против угнетателей. Но он указывает, что насилие одних над другими становилось все более жестоким, пока не стало совершенно невыносимым. «Так это было во всем мире, так это до последнего времени продолжается и среди восточных народов и в особенности в огромном Китае» (36,292).

Однако такое положение не может продолжаться вечно. С одной стороны, «насильническая власть по самому свойству своему все более и более развращается», а с другой — подвластные люди все более и более просвещаются и начинают осознавать невыносимость своего положения. И вот наступило время, когда все человечество ищет пути уничтожения или ограничения насильнической власти.

Западные народы, утверждает он, ограничивают власть «посредством представителей», т. е. вводят буржуазно-демократические порядки. Русский народ ищет других путей решения этой проблемы. «В настоящее время, — пишет Толстой, — я думаю, что наступил черед и восточных народов, и для Китая, точно так же почувствовать весь вред деспотической власти и отыскивать средства освобождения от деспотической власти, при теперешних условиях жизни, ставшей непереносимой» (36, 293).

В Китае, говорит Толстой, тысячелетиями поддерживался культ властителя — богдыхана, якобы умнейшего и добродетельнейшего из всех людей. Народ верил в божественное происхождение и неземные добродетели богдыхана, и это делало императора могущественным и часто превращало в жестокого необузданного деспота, повелевавшего жизнями миллионов людей. Но этот культ, утверждает писатель, уже давно отжил и не может не рухнуть окончательно. Он мог существовать в давние времена, когда огромные пространства отделяли властителя от народных масс, а первобытные средства связи и пути сообщения не давали ему возможности реализовать свою власть на практике. Другое дело сейчас, в эпоху телеграфов, телефонов и электрических двигателей, когда каждый акт государственного насилия немедленно распространяется на всех подданных.

Толстой напоминает в этой связи известные слова Герцена о том, что Чингисхан с телеграфом и электрическими двигателями невозможен. Если и существуют еще на Востоке чингисханы или им подобные, то ясно, что час их пробил и что они — последние.

По какому же пути должны пойти восточные народы, в частности Китай?

Ответ на этот вопрос Толстой дает, опять же исходя из идеи непротивления злу насилием.

«Только бы, — заклинает он, — продолжали китайские люди жить так, как они жили прежде, мирной, трудолюбивой, земледельческой жизнью, следуя в поведении основам своих трех религий: конфуцианству, таосизму, буддизму, сходящимся всем трем в своих основах к освобождению от всякой человеческой власти (конфуцианству), неделания другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе (таосизму), самоотречения и смирения и любви ко всем людям и ко всем существам (буддизму), и сами собой исчезнут все те бедствия, от которых они страдают теперь, и никакие силы не одолеют их» (36, 299).

Вряд ли нужно сейчас, в свете поучительного многовекового опыта национально-освободительной борьбы всех восточных народов, полемизировать с Толстым, оспаривать его утверждение, будто все бедствия исчезнут от одного лишь следования древним религиям. Утопичность и наивность общественно-политической концепции писателя выступают здесь со всей очевидностью.

Однако явные слабости позитивной части «Письма к китайцу» не должны заслонить его сильных, прогрессивных сторон. Выше уже говорилось, с какой силой и страстью Толстой обличал в «Письме» империалистов и колонизаторов, отстаивал свободу и независимость китайского народа. Следует добавить, что Толстой высказал здесь свое глубочайшее уважение к китайскому народу и его культуре.

Толстой придавал большое значение этой статье. Предназначая ее прежде всего для Китая, он вместе с тем желал и скорейшего опубликования ее в европейской печати. Поэтому, посылая рукопись в Лондон, Толстой просил В. Г. Черткова без промедления перевести ее на иностранные языки. К концу октября статья была переведена и стала появляться в европейской прессе.

Иной оказалась судьба статьи Толстого в Китае. Несмотря на то что «Письмо» было отправлено прежде всего в Шанхай к Ку Хун-мину, оно в этот период в Китае не увидело света. Статья была напечатана на китайском языке (не в полном виде) лишь в 1907 г., и то за границей — в газете «Новый век», выходившей в Париже. В самом Китае она была впервые напечатана лишь в 1911 г. в первом номере журнала «Дунфан» («Восток»).

В заключение следует сказать, что после опубликования «Письма к китайцу» связь Толстого с Ку Хун-мином не прекратилась. Китайский ученый продолжал посылать в Ясную Поляну свои труды. 26 октября 1908 г. Толстой записал в дневнике: «Получил вчера книгу от китайца. Заставляет думать» (56, 152). Речь идет здесь о книге Ку Хун-мина «Всеобщий порядок, или Поведение жизни. Конфуцианский катехизис», изданной в Шанхае в 1906 г. Вместе с ней Ку Хун-мин прислал и другую свою книгу — «Великое учение высшего воспитания».

Толстой с интересом прочитал эти книги, но не мог ответить Ку Хун-мину, который и на этот раз не сообщил своего адреса. Так и получилось, что, обмениваясь книгами в течение почти трех лет, Толстой и Ку Хун-мин не переписывались.

Последним знаком внимания и уважения Ку Хун-мина к Толстому была его поздравительная телеграмма, присланная в августе 1908 г. к восьмидесятилетию писателя, а также приветственный адрес, который он подписал вместе со многими другими деятелями китайской культуры⁴⁰.

9

В последние годы жизни Толстого интерес к его произведениям во всех странах Востока, в том числе и в Китае, необычайно возрос.  К этому времени относится появление первых переводов сочинений русского писателя на китайском языке.

В августе 1906 г. Толстой получил из Китая от немецкого миссионера И. Генера, принявшего китайскую фамилию Е Дао-шэн, письмо с сообщением, что он перевел на китайский язык ряд его народных рассказов⁴⁷.

Толстой ничего не знал об И. Генере и вряд ли сочувствовал его деятельности миссионера, но к его намерению перевести на китайский язык народные рассказы отнесся положительно. К сожалению, ответ Льва Николаевича Генеру не сохранился, но о содержании его можно судить по следующей записи в неопубликованном дневнике Д, П. Маковицкого:

«Сегодня я по поручению Льва Николаевича написал I. Gener'y {Hongkong's Konigliche Mission), что Лев Николаевич радуется тому, что он перевел на китайский язык его народные рассказы, и спрашивал его, не будет ли иметь успех на китайском языке "Круг чтения" и не взялся ли бы он перевести его»⁴⁸.

Таким образом, Толстой не только одобрил инициативу переводчика, но и побуждал его продолжить эту работу.

Народные рассказы в переводе И. Генера (Е Дао-шэпа) действительно вскоре увидели свет. Это самый ранний из известных переводов Толстого на китайский язык⁴³. Сборник вышел в Гонконге в 1907 г. под заголовком «Религиозные рассказы». В него вошли двенадцать народных рассказов Толстого, в том числе «Хозяин и работник», «Много ли человеку земли нужно?», «Где любовь, там и бог», «Бог правду видит, да не скоро скажет» и др.⁵⁰.

Годом позже, в марте 1908 г., Толстой снова получил письмо, касающееся издания его произведений в Китае, на этот раз от русского инженера Якова Ивановича Панфилова, который в 1907 г. посетил Ясную Поляну. Панфилов писал:

«Я вам пишу, глубокоуважаемый учитель Лев Николаевич, по поручению одного из моих китайских друзей. Я имел уже случай говорить с Вами осенью прошлого года (если Вы припомните того горного инженера, который ехал из Восточной Сибири и направился к Вам с целью услышать от Вас мнение по очень волнующему поводу, но, к сожалению, выбрал мало удачный путь) и тогда еще узнал от Вас о том внимании, которое уделяете Вы этому глубоко интересному народу. Я жил среди китайцев немного, но и за небольшой период времени не мог не полюбить и не привязаться к этим трудолюбивым и добрым людям».

Автор письма рассказывает, как много места занимают в жизни простых китайцев духовные интересы, проблемы нравственности.

Далее Панфилов излагает цель своего обращения к Толстому. Один из его китайских друзей, «добрый и умный Чинь Ю-са, огородник по профессии», прислал ему письмо с просьбой запросить Толстого, какие свои произведения он рекомендует для перевода на китайский язык. «Охотно, — сообщает Я. И. Панфилов, — исполняю его просьбу и пишу Вам о ней. Тем с большей готовностью делаю это, что понимаю желание моего китайского друга обратиться именно за Вашим указанием и к Вашему мнению. В недалеком будущем китайский народ, видимо, ждут очень тяжелые испытания, могущие произойти из принятия тех европейских форм жизни, на великое зло которых Вы всегда указываете».

Письмо заканчивается словами: «Пока послал Чинь Ю-са столько экземпляров Вашего "Письма к китайцу", сколько мог приобрести. Уведомил его, что с радостью исполняю его просьбу, пишу Вам и буду с нетерпением ждать Вашего ответа, чтобы немедленно его передать подробно. Глубоко вас любящий Яков Панфилов».

Прочитав это письмо, Толстой пометил на конверте: «Ответить. Очень важно». Вскоре был написан ответ:

«Получил ваше письмо, Яков Иванович, очень интересное и мне очень приятное. Посылаю вам несколько книг и предоставляю вашему другу Чинь Ю-са выбрать то, что он хочет; впрочем, я обозначу те, которые, думаю, могут быть более интересны китайцам».

Нам неизвестно, воспользовался ли Чинь Ю-са разрешением Толстого и перевел ли на китайский язык присланные ему книги, но уже само его обращение к Я. И. Панфилову говорит о том, сколь велик был интерес к произведениям Толстого в Китае.

Жизнь китайского народа, о которой Толстой много читал^5l и которая не переставала интересовать его и в последние годы его жизни, часто была темой бесед в яснополянском доме. В середине мая 1908 г. Толстого навестил его знакомый Г. Н. Фохт, который несколько лет жил в Дунбэе (Маньчжурия) и участвовал в русско-японской войне. Лев Николаевич долго расспрашивал его о жизни китайских крестьян, о том, как они обрабатывают землю, о нравах простых людей. Потом он с гордостью за китайских крестьян рассказал своим близким, со слов Фохта, как русские солдаты, которые сначала пренебрежительно отнеслись к китайцам, потом, приглядевшись к их быту, прониклись к ним уважением⁵².

Порой в беседах с близкими Толстой сетовал на то, что в России мало хороших книг о Китае. Д. П. Маковицкий записал в своем дневнике:

«...Лев Николаевич говорил о Китае — каково там отношение народа к правительству. Ему кажется, что правительство там плохо организовано и его влияние на массы народа ничтожное. Но он жаловался, что не имеет ясного понятия о делах в Китае, а о Японии имеет. Там правительство крепко организовано. Лев Николаевич желал бы прочесть хорошую книгу о Китае»⁵³.

Как раз в эти дни Толстой получил книгу Б. Демчинского «Россия в Маньчжурии» (1908) с дарственной надписью автора и прочитал ее с большим интересом.

28 августа 1908 г. исполнилось 80 лет со дня рождения Толстого. Еще задолго до этого срока в России и в ряде других стран возникли инициативные группы деятелей культуры и общественные комитеты, которые готовились отметить эту дату как праздник всемирной литературы. Узнав из газет о поднятой вокруг его имени шумихе, писатель поспешил специальным обращением к русским друзьям прекратить подготовку к юбилею. Желание Толстого было удовлетворено, однако ничто не могло помешать читателям всех стран мира выразить свою любовь и уважение к великому русскому писателю. Его поздравляли люди всех стран, всех профессий и возрастов. Среди множества писем пришло приветствие и из Китая. Вот что рассказала о нем газета «Речь» в номере от 14 сентября 1908 г.:

«Своеобразный адрес послали китайцы нашему великому писателю Льву Николаевичу Толстому по случаю, как они выражаются, "восьмидесятилетнего путешествия его вокруг солнца".

В знаменательный день, 28 августа, все газеты в Шанхае, имеющие громадное распространение в стране, поместили статьи и очерки жизни, полные глубокого уважения к Льву Николаевичу. Возникла мысль о переводе всех сочинений Льва Николаевича на китайский язык. На многочисленном собрании китайской интеллигенции решено было послать приветственную телеграмму Толстому и поднести ему адрес,   составленный   китайским   писателем   Ку Хун-мином».

Адрес этот, написанный на китайском, русском и английском языках, сохранился в архиве писателя. Адрес начинается словами:

«Высокочтимый Лев Николаевич! Собравшись вместе в ознаменование 80-летия Вашего рождения, мы шлем Вам свое поздравление с выражением восхищения перед величественной задачей, которую Вы выполнили. Мы глубоко уважаем и ценим искренность и мужество, с которым Вы рассматриваете трудные проблемы религиозной, нравственной и социальной жизни и показываете миру дорогу к истине. Независимое и свободное мышление избавит человечество от тяжелых пут, ложных верований, ложных обычаев, которые в прошлом препятствовали полному росту умственной и моральной жизни человечества».

Далее авторы приветствия указывают на выдающуюся роль Льва Толстого в истории мировой культуры и литературы и отмечают большой интерес к его литературному творчеству среди китайской интеллигенции. Приветствие заканчивается пожеланиями русскому писателю здоровья, долгих лет жизни на благо всех народов мира.

Кроме коллективного приветствия Толстой получил письмо и от русского жителя в Шанхае, своего старого знакомого писателя С. Е. Струменского. Поздравив Льва Николаевича с юбилеем и упомянув о посланном ему адресе китайских деятелей культуры, Струменский выразил убеждение, что публичное выступление Толстого в защиту Китая «может спасти побережье Тихого океана от страшных войн и предотвратить превращение Великого Тихого океана в Великий Кровавый».

«Действительно, — пишет С. Е. Струменский, — все лихорадочно вооружаются, а китайское правительство, подражая Японии, стремится догонять в этом деле всех остальных. Европейцы помогают этому могущественными средствами. Страшные столкновения подготовляются»⁵⁴.

В заключение Струменский сообщил, что он добивается перевода сочинений Толстого на китайский язык, и попросил в этом содействия писателя. Толстой через своего секретаря поблагодарил Струменского за поздравление и опять одобрил намерение перевести его сочинения на китайский язык.

В 1909 г., за год до своей смерти, писатель уделял особенно много внимания китайской культуре. Как уже говорилось, с весны и почти до конца этого года Толстой изучал китайскую философию, литературу и фольклор с целью ознакомить с ними русскую публику.

В потоке изданий, которые ежедневно поступали в Ясную Поляну со всех концов света, попадались книги и журналы со статьями о Китае, и Лев Николаевич всегда читал их. 17 апреля 1910 г. он получил журнал прогрессивной молодежи «Уорлд стюдентс джорнэл», в котором было несколько статей о жизни и быте китайского народа. Лев Николаевич заинтересовался журналом и сделал на его полях много помет⁵⁵. Указания на честность, деликатность и трудолюбие китайцев вызвали у него глубокое удовлетворение. Пересказав за обедом прочитанное своим близким, Толстой, по словам его секретаря В. Ф. Булгакова, «говорил даже, что если бы был молод, то поехал бы в Китай».

«Меня занимают китайцы, — говорил он, — четыреста миллионов людей, которым   хотят   привить   европейскую цивилизацию»⁵⁶.

30 августа в Ясную Поляну приехал возвращавшийся из путешествия по Китаю и Японии Джемс Мавор, профессор политической экономии в Торонто (Канада). Он долго рассказывал Льву Николаевичу о своих впечатлениях от Китая, о его экономическом положении. Особенно интересовали Толстого китайская деревня, труд крестьян.

Одним из последних собеседников Толстого, с которым он говорил о Китае, был его близкий знакомый П. А. Буланже, автор брошюр о китайской философии. Речь шла о путях развития Китая, о его ближайшем будущем. И, вопреки своему прежнему мнению, Толстой на этот раз высказался в том смысле, что пути капиталистического развития Китаю не избежать. Как ни сопротивляются простые люди Китая влиянию западной цивилизации, они не в силах противодействовать ему, ибо на них со всех сторон наведены пушки.

В этой беседе писатель проявил тот реалистический подход к положению дел в феодально-буржуазпом Китае и понимание его, которого ему не хватало в период создания «Письма к китайцу».

Писатель, разумеется, и в последние дни своей жизни был далек от одобрения революционных, насильственных форм национально-освободительной борьбы, но он постепенно подходил к мысли, что ожесточенная борьба народа за свободу и независимость Китая неизбежна.

10

Произведения Толстого были известны в Китае еще в 90-х годах прошлого века.

Известный путешественник К. Вяземский, совершивший в 1894 г. длительную поездку по странам Азии, свидетельствует, что когда он, беседуя с одним китайцем о литературе, упомянул имя Толстого, то оказалось, к его великому удивлению, что китаец «знал о нем и сказал, что многие из них учились русскому языку специально для того, чтобы прочесть последние труды Толстого». Оказалось, что китаец даже знал о существовании наделавшей столько шуму «Крейцеровой сонаты». «Китаец сообщил мне, — пишет Вяземский, — что многие из его соотечественников, знающих русскую грамоту, знакомы с большинством сочинений гр. Толстого»⁵⁷.

Позднее, в начале века и особенно в годы первой русской революции, сочинения Толстого и статьи о нем все чаще проникали в Китай. «На книжном рынке Шанхая, умственного центра младокитайцев, не редкость встретить теперь брошюры о деятелях русской революции и о Льве Толстом», — сообщал один из русских путешественников на страницах журнала «Вестник Азии» (1909, № 1).

О большом интересе к произведениям Толстого в Китае писали, как уже говорилось, Чжан Чин-тун, Ку Хун-мин, И. Генер (Е Дао-шэн), инженер Панфилов и другие лица.

На смерть Толстого китайские газеты и журналы откликнулись сочувственными статьями. Они именовали его «великим философом», «маститым героем литературы», «религиозным реформатором, более глубоким, чем Мартин Лютер», и т. п.

По поводу книги «В чем моя вера?» шанхайская газета «Минлибао» писала: «Есть ли в нашей современной литературе книга более ценная, чем эта? Есть ли среди современных китайских писателей равный Толстому, который имел бы такое же могучее и бесстрашное сердце, как он?»⁵⁸.

Китайские газеты воспроизвели приветственные адреса, посланные Толстому в день его восьмидесятилетия из разных стран. В одном из них мы читаем: «Вы выше королей, имя ваше будет живо в грядущих веках, когда имена первых будут уже совершенно забыты»⁵⁹. Газеты воспроизвели и адрес  присланный из Шанхая, под которым подписались не только китайцы, но и представители многих наций⁶⁰.

Газета «Шэньчжоу жибао» («Шэнкчжоуская газета») напечатала в номере от 20 декабря 1910 г. биографию Толстого, назвав покойного писателя гуманистом и «истинным человеком в толковании древнего мудреца Чжуан-цзы». Газета отмечала, что суждения Толстого во многом совпадают с суждениями древних китайских философов. В журнале «Дунфан» Толстой был охарактеризован как «великий мудрец России».

Однако при жизни писателя и в первое десятилетие после его смерти его творения были в Китае достоянием лишь небольшой прослойки городской интеллигенции. Из-за слабости связей Китая с внешним миром и отсутствия квалифицированных переводчиков с русского языка произведения русской литературы издавались там только в переводах с западноевропейских языков или японского. Все же по сравнению с другими писателями Толстой уже тогда издавался довольно часто⁶¹.

Из его художественных произведений в этот период были переведены уже упоминавшиеся народные рассказы (1907), рассказы «Где любовь, там и бог» (без даты), «Упустишь огонь, не потушишь» (без даты)⁶², «Кавказский пленник» (1910), повести «Дьявол» (под заглавием «Грань человека и дьявола», 1911), «Крейцерова соната» (под заглавием «Страсть и ненависть», 1911), «Записки маркера» (1914), рассказы «Набег» (1915), «Чем люди живы» (1915), «Два гусара» (под заглавием «Отец и сын», 1915), «Хозяин и работник» (1915), «Севастопольские рассказы» (1917), «Утро помещика» (1917), пьесы «Живой труп» (1917), «Плоды просвещения» (1918), повести «Детство, отрочество и юность» (1918), «Семейное счастье» (1919). Впервые в эти годы появились в сокращенном виде и романы Толстого «Воскресение» (под заглавием «Сердце в плену», 1914) и «Анна Каренина» (под заглавием «Маленькая история Анны», 1917).

Уровень первых переводов был очень невысок. Не говоря уже о том, что все они были сделаны с английского, немецкого или японского языков, некоторые произведения подверглись весьма вольным переделкам и сокращениям.

Так, первое издание «Воскресения» (переводчик Ма Цзюнь-у) содержало лишь немногим больше половины текста романа. Со значительными сокращениями и многими искажениями вышли в первом издании «Анна Каренина» (переводчики Чэнь Цзя-линь и Чэнь Да-дэн), «Крейцерова соната» и другие произведения⁶³.

До 1915 г. не было еще в Китае и сколько-нибудь значительных критических работ о Толстом. Как правило, в журналах появлялись лишь портреты писателя с краткими подписями. Один из них был напечатан в созданном Сунь Ят-сеном журнале «Минь-бао» («Народ») в 1907 г. Порой печатались газетные и журнальные заметки биографического характера, которые содержали краткие сведения о творчестве писателя. Такова, например, «Краткая биография великого русского классика Толстого», напечатанная в 1911 г. в майском номере журнала «Образование». Большинство подобных статей и заметок писалось к юбилеям Толстого или к годовщинам его смерти.

Великая Октябрьская социалистическая революция вызвала небывалый подъем революционного самосознания китайского народа, нашедший свое выражение в «движении 4 мая 1919 г.». С этого времени интерес к русским классикам в Китае резко возрос. Произведения Толстого стали издаваться более широко и в более совершенных переводах. За короткий период с 1919 по 1927 г, вышли в свет четыре сборника рассказов Толстого и отдельными изданиями «Детство, отрочество и юность» (под заглавием «Убеждение личным примером»), «Исповедь», «Что такое искусство?», «Крейцерова соната» (под заглавием «Позд-нышев убивает жену»), «Хозяин и работник» (под заглавием «Снежная ночь»), «Фальшивый купон», «Много ли человеку земли нужно?», «Власть тьмы», «Плоды просвещения», «Живой труп», «И свет во тьме светит» и др. В 1921 г. в Шанхае в переводе Гэн Цзи-чжи появилось первое полное издание романа «Воскресение».

Наследие Толстого получает в эти годы в Китае более глубокое истолкование. Правильную оценку личности и творчества русского писателя дают в своих работах Лу Синь, Цюй Цю-бо, Мао Дунь и другие прогрессивные писатели (их высказывания приводятся ниже). Интересны, по мнению исследователей, две статьи Мао Дуня: «Толстой и сегодняшняя Россия» в журнале «Сюэшэн» («Студент», март — июнь 1919 г.) и «Творчество Толстого» в журнале «Гайцзао» («Переделка», декабрь 1920 г.), а также статья «Толстой и революция» в журнале «Дунфан» (июль 1919 г.), статья Цзянь Мын-линя «Мировоззрение Толстого» («Новое образование», август 1919 г.), статья Чжан Вэнь-тяня «Искусство Толстого» (1921), главы о Толстом в «Очерке русской литературы» Мао Дуня (1920), в «Очерках русской литературы» Чжэн Чжэнь-до (1924), а также некоторые другие статьи в журналах «Дунфан», «Бэньлю» («Поток»), «Сяошо юэбао» («Ежемесячный вестник прозы») и др.⁶⁴.

Много сделал для пропаганды художественного творчества Толстого выходивший с 1915 по 1926 г. журнал «Синь Циннянь» («Новая молодежь»). Он систематически знакомил читателей с выдающимися произведениями русской литературы. Еще в 1915 г. на страницах журнала (№ 2) появилась статья Жу Фыя «Уход Толстого», в которой была дана высокая оценка творчества русского писателя. В том же году (в № 4) журнал поместил вторую статью, автором которой был редактор журнала, видный китайский революционер Чэн Ду-сю. Поставив Толстого в ряд с выдающимися писателями мира, он писал: «Толстой проповедовал гуманизм, ненавидел насилие, критиковал современную цивилизацию. Он славился во всем мире своим нравственным благородством. Его нельзя считать писателем одной эпохи».

В 1917 г. на страницах «Синь Циннянь» появилась статья Лин Шу-аня «Жизнь и творчество Толстого», которую можно считать одной из первых китайских обстоятельных критико-биографических работ о русском писателе. Автор дал в ней серьезный анализ творчества Толстого как отражения русской жизни второй половины XIX и начала XX в.

«Появление Толстого, — читаем мы в этой статье, — сделало Россию предвестником расцвета литературы нашей эпохи. Русская душа нашла в творчестве Толстого истинное воплощение. Благодаря ему крестьяне узнали, что такое свобода, счастье. Он залил ярким светом историю человеческого развития. Разве Толстой является только русским писателем? Нет, он является социальным революционером и моралистом. Он достоин  быть вечным  учителем человечества».

Говоря о творческих принципах Толстого, автор статьи определил их как «искренность, любовь, правдивость». По его мнению, в творчестве Толстого воплотились лучшие черты русской литературы, ее гуманизм и свободолюбие.

В 1918 г. журнал «Синь Циннянь» (№ 5) поместил статью известного китайского ученого, основателя Пекинского университета Цай Юань-пэна о философских взглядах Толстого. Автор дал в ней сравнительный анализ философии Толстого, Ницше и Кропоткина и показал гуманистический характер доктрины русского писателя. Вместе с тем, изложив содержание «Письма к китайцу», он полемизировал против толстовской проповеди непротивления злу насилием.

О том, как воспринимались в тот период китайскими читателями произведения Льва Толстого, позднее рассказал писатель Цай И:

«И еще в период старой демократической революции, реформ ста дней и в особенности революции 1925 г. китайские революционеры-демократы оценили значение лозунга пробуждения масс. А один из лучших способов пробуждения народных масс — развитие демократической литературы, в том числе пропаганда произведений тех зарубежных писателей, которые выступали против феодализма, придерживались демократических взглядов. В этот период пришли к китайскому читателю первые переводы произведений Льва Толстого. Тогда были изданы «Отрочество», «Анна Каренина», «Воскресение» и другие произведения. И хотя переводы были в высшей степени кустарны, неполны, а иногда представляли собой, по существу, лишь изложение сюжета Толстого, тем не менее социальный смысл и мастерство великого художника-реалиста были вполне оценены китайскими читателями.

Сколько китайских юношей и девушек проливали слезы над судьбами Анны и Катюши, сочувствовали Нико-леньке Иртеньеву и Нехлюдову!.. Наши читатели находили в творениях Толстого родственные себе черты. При всей непохожести внешней стороны жизни они в равной мере терпели тяжелое политическое господство феодализма, в равной мере страдали от нелепых и фальшивых норм общественной морали. Наши читатели поняли, в чем состоит трагедия героев Толстого, прониклись к ним сочувствием, острее чувствовали тяжесть собственной жизни, задумывались о своем будущем»⁶⁵.

Одним из первых квалифицированных переводчиков Толстого в Китае был выдающийся революционер и талантливый публицист Цюй Цю-бо⁶⁶, ставший позднее членом ЦК Коммунистической партии Китая. В 1921 — 1922 гг. Цюй Цю-бо как корреспондент пекинской газеты «Чэпьбао» жил в Советской России. Здесь он с увлечением изучал русских классиков и впоследствии создал пенный научный труд «Русская литература до Октябрьской революции»⁶⁷. В этом очерке Цюй Цю-бо рассматривает Толстого как выдающегося художника, обогатившего русскую и мировую литературу произведениями необычайной глубины и художественной силы. Особенное внимание уделяет Цюй Цю-бо методу психологического анализа, применяемому Толстым для создания многогранных характеров. Искусство глубокого проникновения во внутренний мир человека представляет, по мнению Цюй Цю-бо, новаторский вклад Толстого в мировую литературу.

Отметив, что русская литература дала миру и такого выдающегося художника, как Ф. Достоевский, Цюй Цю-бо заключает:

«Достоевский и Толстой в равной мере велики. Они, открывшие чудную страницу в истории мировой литературы, не могут принадлежать одной России»⁶⁸.

Живя в Москве, Цюй Цю-бо посетил музей Л. Н. Толстого и рассказал о нем в очерке «Общественная жизнь». На него произвели большое впечатление драгоценные экспонаты музея и бережное отношение Советской власти к наследию великого писателя. В октябре 1921 г. он посетил Ясную Поляну. С большим благоговением он осмотрел дом и усадьбу писателя, беседовал со многими людьми, кто знал и помнил Толстого. Обо всем этом рассказано в его очерке «Путевые заметки о Ясной Поляне»⁶⁹.

Цюй Цю-бо принадлежат переводы ряда произведений Толстого: «Беседы досужих людей» (1919), «Молитва» (1920), «Послесловие к "Крейцеровой сонате"» (1920), «Чем люди живы»⁷⁰ (1921), статья «О народном образовании» (1920). Позднее Цюй Цю-бо порекомендовал Го Мо-жо взяться за перевод романа «Война и мир».

О переводческой деятельности Цюй Цю-бо и его друзей, группировавшихся вокруг выдающегося писателя Лу Синя, рассказывает участник этой группы, талантливый переводчик и публицист Чжэн Чжэнь-до:

«К этому времени (1920 год. — А. Ш.) мы с жаром принялись за перевод русской литературы. Цюй Цю-бо, Гэн Цзи-чжи и еще несколько студентов Института русского языка приняли живейшее участие в переводческой работе... Цюй Цю-бо и его друзья ио институту переводили рассказы и романы Толстого, Тургенева, Горького, стихи Пушкина, Лермонтова, басни Крылова, а также знакомили читателя с их авторами... Вскоре для книжной серии „Универсальные науки" мы, по просьбе ее главного редактора, ученого Цзян Бай-ли, перевели несколько русских произведений: Цюй Цю-бо и Гэн Цзи-чжи — "Сборник рассказов  Толстого";   Гэн   Цзи-чжи   и  я — "Сборник   русских пьес" (всего 10)»⁷¹.

Выдающейся заслугой Цюй Цю-бо являются его переводы статей В. И. Ленина «Лев Толстой, как зеркало русской революции» и «Л. Н. Толстой и его эпоха». Талантливый критик не только одним из иервых в Китае ввел эти статьи в научный обиход, но и опирался на них в своей борьбе за новое искусство Китая⁷².

Из других переводчиков этих лет следует упомянуть Линь Цинь-наня (Линь Шу), который перевел с европейских языков «Детство, отрочество и юность», «Утро помещика», «Плоды просвещения», «Кавказского пленника» и «Крейцерову сонату». Однако его переводы были не всегда совершенными. Работая по подстрочникам, он умело, без существенных искажений передавал содержание и даже стилистические особенности подлинников, но он пользовался старинным китайским языком «вэньянь», не позволявшим ему воспроизводить тонкости иноязычных текстов⁷³.

После поражения революции 1925 — 1927 гг., в период торжества гоминьдановской реакции, издание русской литературы в Китае было чрезвычайно затруднено. Гоминь-дановские цензоры (а позднее и японские власти) преследовали все, что было связано с русской и советской культурой. Но интерес к Толстому широких масс читателей настолько вырос, что издательства, вопреки всем трудностям, продолжали выпускать переводы его произведений.

К этому периоду относится выход в свет новых переводов Толстого: «Кавказский пленник» (1930), «Власть тьмы» (1931), «Живой труп» (1931), «Исповедь» (1935), «Смерть Ивана Ильича» (1935), «Плоды просвещения» (1935), «Детство, отрочество и юность» (1944). Появляются в полном виде романы «Воскресение» (1932) и «Анна Каренина» (1942), а в 1931 г. начинает печататься первый перевод «Войны и мира», выполненный Го Мо-жо⁷⁴. В последующие годы впервые появляются на китайском языке «Казаки», переиздаются почти все ранее опубликованные повести и пьесы, выходят в свет новые сборники рассказов Толстого, а также его детские сказки.

Несмотря на неодобрение властей, все чаще появляются литературоведческие работы о Толстом, а также переводы зарубежных книг и статей о русском писателе. Среди работ китайских авторов этого периода выделяются статья Лу Синя «Толстой и Маркс», опубликованная в журнале «Бэньлю» (1928), и исследование Мао Дуня о «Войне и мире». Важную роль играют переводы статей Г. В. Плеханова и А. В. Луначарского о Толстом, выполненные Лу Синем. Все чаще используются марксистской критикой статьи Ленина о Толстом.

Из работ китайских исследователей этого периода заслуживают упоминания книги и статьи, появившиеся в 1928 г. в связи со столетием со дня рождения Толстого. Журнал «Дунфан» посвятил этой дате значительную часть своего ноябрьского номера. Здесь среди других мы находим статью Чэн Шу-ляна «Сто лет со дня рождения Толстого», деревод известной работы Ромена Роллана «Ответ Азии Толстому», перевод статьи Стефана Цвейга «Искусство Толстого». В журнале был воспроизведен и ряд толстовских документов, в том числе и одно из писем Ганди Толстому.

В доследующие 30-е годы работы о Толстом появлялись в Китае все чаще и чаще. Наиболее содержательными из них были, по мнению специалистов, статьи Чжан Вэнь-тяня «Взгляды Толстого на искусство», Лан Дин-сяо «Жизнь и учение Толстого», Лю Да-дэ «Смерть "Живого трупа"», Хэ Вэя «О творчестве Л. Н. Толстого», Лю Да-си «Л. Н. Толстой», Гао Фэня «Развитие реализма в русской литературе», Лян Ши-цю «Об искусстве Л. Н. Толстого».

Интересна история одного издания статей Ленина о Толстом в годы гоминьдановской реакции. Имя Ленина было столь ненавистно гоминьдановским правителям, что об издании его работ нельзя было и помышлять. Тогда переводчики пошли на хитрость. Они представили в цензуру на просмотр книгу двух «неизвестных» авторов, Ульянова и Плеханова, и невежественные гоминьдановские цензоры попались на удочку. Так в 1934 г. статьи Ленина и Плеханова о Толстом увидели свет⁷⁵.

Очень популярны были в Китае в эти годы инсценировки произведений русской литературы, которые удавалось протащить через цензуру, в частности инсценировка романа «Воскресение», поставленная в Нанкине в 1936 г. Автор инсценировки драматург Тянь Хань впоследствии рассказал:

«Целью этой постановки было не только отметить 25-ю годовщину со дня смерти писателя, но и устами героев Толстого высказать то, что рвалось из нашей груди. В тяжелые годы белого террора инсценировать произведения иностранных прогрессивных писателей было столь же важно, как писать революционные исторические драмы. Сцена в тюрьме из первого действия „Воскресения" отразила мрачные настроения, пережитые мною в гоминьдановской тюрьме, которые еще сейчас живы в моей памяти»⁷⁶.

«Воскресение» было поставлено как героическая драма. На первом плане оказались образы революционеров, благодаря которым Катюша Маслова возродилась к новой жизни. В этом духе был изменен и финал спектакля. В отличие от текста романа Дмитрий Нехлюдов находит свое счастье не в Евангелии, а в общественно полезной деятельности на благо людей.

Любопытны некоторые подробности этой постановки. В одной из сцен, где показано шествие в кандалах политкаторжан по этапу в Сибирь, они поют сочиненную переводчиком песню «Сибирь раздольная», в которой звучит революционный призыв к борьбе с тиранией. Вот дословный ее перевод:

 

Сибирь раздольная,

Ты — могила борцов.

Сколько лучших сынов

Погублено в твоих просторах!

Штык беспощаден,

Жестоко хлещет кнут,

На липе у борца

Следы крови и слез.

Кто нас провожает?

Березовый лес.

Кто наш спутник?

Журчание реки.

Но, товарищ, не унывай,

Мы все выдержим,

Вперед, сквозь тьму,

Вперед, к рассвету!

 

Музыку к спектаклю написал известный китайский композитор Си Син-хай. Песня политкаторжан доныне популярна в народе.

Вторая инсценировка «Воскресения» была создана писателем Ся Янем и поставлена в Чунцине в 1934 г. в ознаменование годовщины со дня рождения Толстого. Она, как и первая, пользовалась у зрителей большим успехом, хотя автор придал ей другое звучание. «Свое внимание, — пишет исследовательница Ни Жуй-тин, — он сосредоточил на показе внутренних противоречий Нехлюдова и психологическом раскрытии характеров других героев романа. Ся Янь писал, что он хотел, чтобы на примере мучительных переживаний Нехлюдова зрители ноняли серьезность жизни и стремились к добру»¹⁷.

Произведения Горького, Толстого, Чехова, как и других русских писателей, воспринимались в Китае в это мрачное время, особенно в период японской оккупации, как призыв к борьбе за свободу и независимость, против мракобесия и реакции, против засилья гоминьдановских палачей и японской военщины.

После провозглашения Китайской Народной Республики и до начала 60-х годов русская литература цережи-вала в Китае «второе рождение». Большими тиражами выходили сочинения Пушкина, Гоголя, Некрасова, Щедрина, Горького, Чехова, Короленко, а также лучшие произведения советской литературы.

За это время в Китае было издано в новых переводах около пятидесяти произведений Толстого, в том числе «Война и мир», «Анна Каренина» и «Воскресение». В новых переводах вышли также кавказские и севастопольские рассказы, «Казаки», народные рассказы, пьесы «Власть тьмы», «Живой труп», «Плоды просвещения», повести «Хаджи Мурат», «Крейцерова соната» и другие произведения. Многочисленные квалифицированные переводы, и прежде всего работы превосходного переводчика Гао Чжи, заложили основу для издания в Китае полного собрания сочинений Толстого. Однако в связи с позднейшими событиями оно. к сожалению, не вышло в свет⁷⁸.

Произведения Толстого наряду с творениями других русских писателей издавались в эти годы много раз. Всего до начала 60-х годов роман «Война и мир» (вместе с переизданиями) вышел 13 раз. «Анна Каренина» — 16 раз, «Воскресение» — 13 раз. «Казаки» — 14 раз, «Плоды просвещения» — 8 раз, «Хаджи Мурат» — 7 раз, «Живой труп» — 4 раза, «Власть тьмы» — 11 раз, отдельные сбор-пики повестей и рассказов — 30 раз. Многократно выходили в свет произведения Толстого для детей и его публицистика, особенно статьи по педагогике и вопросам искусства.

Переводилось и издавалось в Китае также все ценпое, что проливает свет на жизнь и творчество великого художника, например: воспоминания А. М. Горького о Толстом, книга Ромена Роллана «Жизнь Толстого», биографические работы о писателе П. И. Бирюкова и Э. Моода, дневники С. А. Толстой, статьи Н. Г. Чернышевского, Г. В. Плеханова, А. В, Луначарского и другие интересные работы, посвященные русскому писателю.

Большое место в китайском литературоведении занимали в первое десятилетие после образования КНР статьи и исследования о Толстом. Творчество русского писателя изучалось в университетах, в научно-исследовательских учреждениях китайской Академии наук. Из года в год выходили новые работы о Толстом. Среди них исследования литературоведов Гэ Бао-цюаня, Гао Чжи, А Ина, Ни Жуйтин, Фэн Цзэн-и, статьи писателей Чжоу Яна, Лао Шэ. Ба Цзиня, Аи У, Ли Цзи-е, Цай И, Бянь Чжи-линя, Люй Ина, Чжан Би-лая и других. Многие из этих работ публиковались и в СССР.

Уже в этот период, особенно в конце 50-х годов, наряду с нападками на творчество Бальзака, Роллана, Флобера и других выдающихся писателей время от времени совершались «набеги» и на русскую литературу, в частности на наследие Толстого. Так, в 1959 г. появилась крикливая вульгаризаторская статья некоего Тань Вэя «Толстые не нужны», в которой доказывалось, что Лев Толстой — воинствующий помещик и, следовательно, его романы пропитаны «ядом помещичьей идеологии». Толстого вяло защищал главный редактор журнала «Вэиьи бао» («Литература и искусство») Чжан Гуэнь-нянь в статье «Кто сказал, что Толстой не нужен?» (№ 4). Эта странная дискуссия на влекла на русского писателя еще более вульгаризаторские нападки в статье И Цюня «О том, как учиться у Толстого» («Вэньнбао», 1959, №6).

С этого времени призыв относиться к Толстому «осторожно» уже не умолкал в китайском литературоведении. Эднако все же появлялись отдельные работы, в которых заряду с обычными оговорками делались попытки объективно разобраться в творческом опыте русского писателя, в тайнах его мастерства. Таковыми, в частности, были статьи Ван Чжи-ляна «Вопрос о мировоззрении и художественном методе Л. Н. Толстого»; Фан Цзы «Краткие заметки о "Войне и мире"» и «Л. Толстой и его роман "Анна Каренина"»; Е И-цюня «Изображение Львом Толстым внутреннего мира своих героев» и «Взгляды Толстого на Отечественную войну» (статьи вошли в сборник «Вопросы идейности литературы и искусства», 1957); Вянь Чжи-линя «Коротко о взглядах Бальзака и Толстого»; восемь заметок под общим заглавием «Читая Толстого» в сборнике Ван Си-яня «От жизни к творчеству» и др.

Сравнительно широко отмечалось в Китае в ноябре 1960 г. пятидесятилетие со дня смерти Л. Н. Толстого. В Пекине состоялось торжественное собрание, созванное Всекитайской ассоциацией работников литературы и искусств и Союзом китайских писателей. С докладом на тему «Горячий протестант, страстный обличитель, великий критик» выступил Мао Дунь (мы воспроизводим его ниже).

Знаменательная дата широко отмечалась и китайской печатью. Журнал «Шицзе Вэньсюэ» («Мировая литература») поместил статьи Гэ Бао-цюаня «Переводы произведений Толстого в Китае» (№ 11) и А Ина «О Толстом» (№ 12). В журнале «Вэньи бао» была опубликована статья Хе Ци-фана «Произведения Толстого по-прежнему живут» (№ 23). Журнал «Вэньсюэ пинлунь» («Литературная критика») поместил статьи Чжан Юя «Толстой — великий представитель критического реализма» и Бянь Чжи-линя «О выражении идейного содержания в творчестве Бальзака и Толстого». В научном бюллетене «Цзянхай сю-экан» (№ 11) появилась статья Цзян Линя «О гуманизме Толстого». Отдельные статьи о Толстом появились в журналах и вскоре после юбилея (например, статья Тан Тао «Художник и моралист» в журнале «Вэньи бао», № 12 за 1961 г.). Не все эти работы, разумеется, содержали правильную оценку творчества русского писателя. В некоторых из них вновь и вновь воскрешалась неправильная трактовка Толстого  как  «большого  барина»,   «помещика»,   «защитника дворянских интересов». С вульгарно-социологических позиций оценивались и взгляды Толстого на искусство. Во многих статьях звучали обвинения Толстому в том, что он воспевает   «свой класс»   (таково,  например,   содержание статьи Ма Вэнь-бина «Критически осваивать литературное наследие Л. Толстого» в журнале «Вэньи бао».)  Кое-кто использовал юбилей для нападок и на советское литературоведение.  Такова,  например,  статья  Цзянь  Чжун-вэня «Против извращения ревизионистами творчества Л. Толстого» в журнале «Вэньсюэ пинлунь» («Литературная критика», 1960, № 6). Однако в целом годовщина Толстого все же прошла под знаком высокой оценки толстовского наследия, признания его воздействия на мировую, в том числе китайскую, литературу.

Вскоре, однако, все изменилось. Начиная с 1961 г. издание произведений Толстого в Китае пошло резко на убыль. По команде сверху издательства сокращают выпуск в свет сочинепий русских писателей, а с 1964 г. и вовсе прекращают его. Последние издания Толстого в КНР — повесть «Хаджи Мурат» в переводе Лю Ляо-мяня, вышедшая в Пекине в 1962 г., и «Кавказские рассказы» в переводе Цао Ина, изданные в Шанхае в 1964 г. На этом издание Толстого, как и других русских писателей, в Китае полностью прекратилось. Одновременно началась — и с каждым годом нарастала — жестокая «проработка» русских классиков, которая с провозглашением в 1966 г. «культурной революции» приобрела дикие формы. Классики русской и мировой литературы были объявлены вредными, опасными для китайского читателя. Так, в газете «Гуанмин жибао» от 9 августа 1964 г. мы читаем:

«Если мы не подвергнем острой критике все разномастные оценки непролетарской идеологии в литературных произведениях иностранных классиков, позволим им распространяться среди читателей, то они неизбежно окажут негативное влияние... Фактически, если судить по откликам некоторых молодых студентов и читателей, они такое воздействие уже оказывают»⁷⁹.

В соответствии с этой установкой, конкретизирующей лозунг Мао Цзэ-дуна «развенчать старые авторитеты», творчество Толстого причислено в современном Китае к разряду опасных «ядовитых трав», которые нужно «вырвать с корнем», дабы не отравлять сознание китайской молодежи. Именно так, например, оно было обозначено в дацзыбао, наклеенном на стене кафедры русского языка Пекинского университета в мае 1966 г. Рассказ Толстого «После бала» обвиняли здесь в том, что в нем «изображаются любовные чувства», «смакуется разложение помещиков и аристократов». К разряду «ядовитых трав» были причислены также повести «Бэла» Лермонтова, «Станционный смотритель» Пушкина и роман Тургенева «Накануне»⁸⁰.

Ожесточенным нападкам подвергается в маоистской критике и «Анна Каренина». Героиня романа обвиняется в том, что подобно Жану-Кристофу — герою одноименного романа Ромена Роллана — она преследовала в жизни «ничтожные и мелкие» цели. По словам маоистского критика Чжао Ли, Анна добивалась «личного счастья путем индивидуальной борьбы», а это «несовместимо с пролетарским революционным духом коллективизма». Герои критического реализма, по мнению китайского критика, «не черпали мудрости и силы у трудового народа», «относились к широким массам с пренебрежением и высокомерием» и поэтому гибли в одиночку. Так происходило и с Анпой Карениной. Ей не доставало «знания масс и доверия к массам», и поэтому, дескать, она и покончила жизнь под колесами поезда («Вэньи бао», 1964, № 4).

«Решительная борьба», объявленная русскому классическому наследию, в том числе творчеству Толстого, маоистской критикой, сопровождается в Китае невиданным варварством — сожжением книг русского писателя. Всемирно прославленные творения Толстого «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение», «Севастопольские рассказы», «Отец Сергий», «Холстомер» стоят одними из первых в списке произведений русских и советских писателей, которые, по указанию сверху, подлежат уничтожению. И немало этих книг уже полетело в костер⁸¹.

Можно, однако, не сомневаться, что маоистам не удастся вытравить из сознания китайского народа любовь и уважение к русской классической литературе, в частности к творениям Толстого, который был лучшим другом Китая и оказал столь благотворное воздействие на передовую китайскую литературу.

11

Отношение крупнейших китайских писателей к творчеству Толстого было всегда глубоко уважительным.

Лу Синь еще в годы юности прочитал в переводе Линь Цинь-наня сочинения Толстого, и они произвели на пего большое впечатление, Повести «Детство, отрочество и юность», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната» наряду с произведениями классиков китайской литературы, романами Дюма и Диккенса, пьесами Шекспира и творениями Сервантеса, Свифта и Гюго составили круг его чтения. Знакомство с русской литературой, в том числе с произведениями Льва Толстого, сыграло большую роль в творческом развитии Лу Синя. Сотрудничая в передовом журнале Пекинского университета «Синь Циннянь», Лу Синь многократно обращается к творческому опыту Льва Толстого. Вместе с Цюй Цю-бо он борется за правду в искусстве, за внимание к жизни простых людей, за высокое литературное мастерство. Позднее, руководя журналом «Юйсы» («Словесная нить»), он пропагандирует на его страницах русскую реалистическую литературу, в частности творчество Толстого и Горького⁸².

В период «движения 4 мая» и после него Лу Синь состоит членом литературного общества «Без названия», которое издает в это время повесть Достоевского «Бедные люди», «Три сестры» Чехова, «Железный поток» Серафимовича, произведения  Неверова,   Сейфуллиной,  Катаева, Эренбурга. Сам Лу Синь в то время не занимается переводами, но в его статьях не раз можно встретить имя Толстого, который был для китайского писателя олицетворением миролюбия, свободолюбия и высокой талантливости русского народа. В предисловии к сборнику «Волна борьбы за свободу», в который был включен памфлет Толстого «Николай Палкин», Лу Синь упоминает Толстого как писателя, гонимого реакционерами и мракобесами. «В царской России, — пишет он, — запрещались даже гуманные призывы Толстого»⁸³. Русские писатели, утверждает Лу Синь, испытали на своей спине «господство политики кнута и виселицы, пыток и ссылок в Сибирь». С 1928 по 1936 г. Лу Синь переводит ряд произведений русской и советской литературы, в том числе работы Плеханова и Луначарского о Толстом.

Глубокое изучение русской литературы и марксистской критики помогает ему в идейной борьбе с противниками реализма. Он часто ссылается па пример Толстого и Горького, творчество которых проникнуто ненавистью к миру угнетения и мечтой о свободе и счастье народа. Лу Синь особенно сочувствовал борьбе Толстого против угнетения человека человеком и его антимилитаристским взглядам. Гуманизм русского писателя, его суровое осуждение мира насилия и собственности, заступничество за эксплуатируемых были в глазах Лу Синя теми чертами, которые должны быть свойственны каждому литератору, связанному со своим народом. Даже толстовское непротивление злу насилием, которому Лу Синь как революционер сочувствовать не мог, он связывал в какой-то степени с гуманизмом русского писателя. Так, 14 ноября 1926 г. Лу Синь писал: «Какое доброе сердце скрывается за идеей милосердия у Толстого!». Эту мысль он развил в лекции, прочитанной в 1927 г.

«Гуманисты, — говорил он, — в поисках выхода для бедняка думают о том, чтобы переделать действительность, и поэтому приходят в столкновение со стоящими у власти, которые предпочитают индивидуалистов.

Выступая за гуманизм, протестуя против войны, русский писатель Л. Толстой создал большой роман "Война и мир" в трех томах. Сам он был аристократом, но, побывав на полях сражений, почувствовал жестокость войны... Многие друзья писателя на его глазах пали в битвах. Война также изменяла людей. Одни храбрецы, видя, сколько было изранено, сколько перебито, оставшись в живых, стали думать о себе как о каких-то исключительных личностях и преувеличивать свои геройские подвиги; другие становились противниками кровопролития и надеялись на прекращение войны на земле. К последним принадлежал и Л. Толстой.

Чтобы уничтожить войны, он выдвинул тезис непротивления злу, за который власть имущие, конечно, возненавидели его. Протест против войны противоречил агрессивным вожделениям царского правительства. Непротивление злу означало бы отказ солдат сражаться за царя, отказ судей от приговоров в защиту монархии, отказ полицейских от охраны монархических порядков. А это лишило бы царя общего почитания, на котором основана империя. Все это противоречило интересам стоящих у власти. Если монарха не возвеличивают, какой же он царь!

Недовольство писателя общественными условиями, критика им одних порядков, осуждение других вызывали в обществе рост самосознания, порождали волнения, а тут уж, конечно, дело не обошлось без казней...»⁸⁴.

Лу Синь тонко уловил переплетение сильных и слабых сторон в противоречивом мировоззрении Толстого. Христи-анско-патриархальная идея непротивления, с его точки зрения, ошибочна, она не может восторжествовать над бронированным кулаком буржуазно-полицейского государства. Но Лу Синь считал, что Толстому идея непротивления помогала расшатывать ту тупую и грозную силу, на которой была «основана империя», и поэтому имущие классы отвергали эту идею, а царизм расправлялся с ее приверженцами.

Отстаивая в полемике с проповедниками «вечной», «надклассовой» литературы мысль о литературе, связанной с народом, защищающей его коренные интересы, Лу Синь опять ссылался на Толстого, который считал за честь писать короткие народные рассказы, притчи и легенды, понятные простому крестьянину.

«И Толстой и Флобер, — утверждал Лу Синь в 1933 г. в статье «О писателях "среднего рода"», — писали ценные для своего времени произведения и только поэтому сохранили свое значение для будущего. Ведь будущее — это продолжение настоящего. Особенно важен Толстой, который писал рассказы для крестьян, отнюдь не называя себя писателем "среднего рода"⁸⁵. Буржуазные нападай не заставили его отложить перо»⁸⁶.

Враги прогрессивной литературы, борясь против Лу Синя, призывавшего писателей отражать в своих произведениях нужды парода, часто в демагогических целях противопоставляли ему Толстого, который якобы не заботился о низменной «злобе дня», а писал «для будущего», для «вечности». Именем Толстого спекулировали они и тогда, когда обвиняли писателей-реалистов в том, что у них «грубый», «простонародный» язык, недостаточно тонкий и изысканный стиль. Отвечая на эти нападки, Лу Синь писал в 1934 г. в послесловии к сборнику «О погоде болтать разрешается»:

«За последний год почему-то все чаще призывают меня учиться у Толстого. Возможно, это оттого, что стараются преподнести хороший образец мне, не знакомому с их "бранной антологией". Но я читал письмо, в котором Л. Толстой ругал царя во время европейской войны⁸⁷. В Китае он также приобрел бы звание преступника, который "воспитал в современной литературе такой несдержанный, подлый, грубый и т. д. и т. п. скверный стиль литературы". Достичь мастерства Л. Толстого мне вряд ли удастся, а если бы даже я и достиг его, то не остался бы в живых. Ведь Л. Толстого и яри жизни православная церковь ежегодно предавала анафеме и сулила ему муки ада»⁸⁸.

Этими ироническими строками Лу Синь опровергает утверждение эстетов, будто Толстой чурался простонародных тем и «грубого» языка, и одновременно напоминает, что реакция жестоко преследовала Толстого за свободолюбие и вольномыслие.

Немало полемизировал Лу Синь с противниками реализма и по вопросу о мировоззрении и методе художника, о его классовых позициях. Апологеты «вечпого», внеклассового искусства любили ссылаться на Толстого, утверждая, что мировоззрение художника складывается независимо от социальных, исторических условий. Лу Синь, опираясь на ленинские статьи о Толстом, давал отпор своим противникам.

О мировоззрении Толстого и его творчестве Лу Синь говорил во многих статьях и выступлениях. Он не закрывал глаза на противоречия в сознании русского писателя, но считал его одним из величайших писателей человечества, непревзойденным мастером психологического анализа. Высоко он ценил Толстого и как человека. Ему импонировал образ мыслителя-гуманиста, живущего среди простого народа, готового делиться с ним не только знаниями, мудростью, но и всем своим достоянием.

Примечательна деятельность Лу Синя по пропаганде наследия Толстого в Китае. «Толстого, — пишет китаист В. Петров, — Лу Синь называл "русским гигантом XIX века"». Он тщательно изучал критическую литературу русских и иностранных авторов о Толстом, обращался в публицистике и письмах к примерам из произведений Толстого и был очень огорчен тем, что в Китае, где творения гениального русского писателя снискали огромную любовь, нередко судят о нем поверхностно, что было в значительной мере связано с плохим знанием биографии и творческого пути Толстого. Чтобы восполнить этот пробел, Лу Синь в 1926 г. перевел и опубликовал в журнале «Бэньлю» «Записки о посещении родины Толстого после революции», написанные японским критиком Курахара Корэхито, а в 1929 г. для журнала «Чунь-чао юэкань» («Весенний прибой»)  перевел статью Луначарского «Смерть Толстого и молодая Европа». В связи со столетием со дня рождения Толстого Лу Синь посвятил ему в 1928 г. номер журнала «Бэньлю», в котором среди других материалов были помещены в переводах Лу Синя статья Луначарского «Толстой и Маркс» и статья Львова-Рогачевского «Лев Толстой» (глава из книги «Новейшая русская литература»)⁸⁹.

Лу Синь до конца жизни оставался горячим поклонником творчества Толстого.

Значительное место занимал Толстой и в творческой биографии Го Мо-жо. Еще в юности он стал читать произведения русской литературы. Ко времени подъема антифеодального и антиимпериалистического «движения 4 мая» молодой Го Мо-жо уже был знаком с крупнейшими творениями русских писателей, в том числе и с произведениями Льва Толстого⁹⁰.

О том, как сложно — в борьбе противоположных чувств — воспринимал тогда Го Мо-жо Толстого, свидетельствует одно из его ранних стихотворений — «Гром пушек», написанное им в 1920 г. во время его пребывания в Японии. Стихотворение это — своеобразное поэтическое раздумье о судьбах Китая и путях его исторического развития.

...Плененные в войне с Россией пушки стоят на берегу Японского моря. В Сибири пылает гражданская война, а японские и американские захватчики топчут русскую землю. Перед мысленным взором поэта встают два образа — Толстого и Ленина. Поэт слышит проникновенный голос Толстого: «Я люблю твою родину, ее древнюю культуру, ее великих и мудрых философов. Я мечтаю видеть Китай и весь мир свободным от порабощения. Я зову людей к добру и милосердию, но богатые люди не следуют моим призывам. Я зову человечество к дружбе и братству, но в мире не утихает гром пушек. И все же путь к счастью лежит через добро, через любовь...».

Поэт всем сердцем внимает проникновенным словам великого художника-мудреца, но в это время он слышит и голос В. И. Ленина. Великий вождь революционной России зовет людей к социальному освобождению, к борьбе за свободу и счастье. Ленин говорит: победа трудового люда во всем мире близка, она неотвратима. Но она будет добыта не ценой покорности и непротивления, а в тяжелой борьбе со старым миром...⁹¹.

Так в сознании молодого Го Мо-жо революционные призывы Ленина противостоят религиозной проповеди Толстого. Го Мо-жо выступает здесь не только как революционный поэт, отдающий лиру народу, но и как ученый, публицист и просветитель, приобщающий широкие массы к богатствам мировой культуры. В начале 30-х годов он принимается за гигантский труд — перевод на китайский язык «Войны и мира». К сожалению, эта работа не была завершена.

В 1945 г., находясь в СССР, Го Мо-жо посетил музей Толстого в Москве и совершил поездку в Ясную Поляну. Здесь он встретился со старшим сыном Льва Николаевича — Сергеем Львовичем и внучкой писателя — Софьей Андреевной. Вид дома, кабинета и усадьбы Толстого произвел на него неизгладимое впечатление. В книге отзывов он записал:

«Сюда непрерывно приходит народ. Если бы Толстой знал об этом, я уверен, что он улыбнулся бы и все морщины на его лице исчезли бы.

Недаром приходят сюда ученые, мыслители, писатели из всех стран и далеких мест. Здесь каждый может глубже думать: в чем смысл человеческой жизни, как должен выполнить свою миссию человек...

Моя любовь к своему народу и ко всему человечеству неотделимы. Я искренне выражаю мою сердечную благодарность»⁹².

Го Мо-жо всегда высоко ценил художественное наследие Толстого. До последнего десятилетия в руководимых им учреждениях Академии наук и писательских организациях Китая предпринимались исследования жизни и творчества русского писателя. При его содействии выходили новые переводы произведений Толстого. Открывая в 1950 г, в Пекине торжественное собрание, посвященное памяти Толстого, он сказал: «Мы должны принять все лучшее из реалистического искусства Л. Н. Толстого, чтобы питать и обогащать им нашу литературу, повышать наше художественное мастерство, чтобы создать великие произведения, отображающие нашу великую эпоху»⁹³. В других своих речах и статьях Го Мо-жо неизменно выступал за нерушимое содружество и взаимное обогащение двух культур — русского и китайского народов.

Сейчас Го Мо-жо поддерживает курс маоистов на разрыв с русской и советской культурой. Можно горько сожалеть, что этот большой писатель и ученый — добровольно или вынужденно, временно или навсегда — примкнул к тем, кто хотел бы вычеркнуть из сознания китайцев великие творения Льва Толстого.

Неустанным пропагандистом русской культуры в Китае выступал выдающийся писатель Мао Дунь. Воспитанный на традициях европейского, в особенности русского реализма⁹⁴, он призывал молодых китайских писателей учиться у Толстого художественному мастерству.

Еще в 1920 г. Мао Дунь опубликовал в журнале «Гай-цзао» (т. 3, № 4) критико-биографический очерк «Толстой», в котором стремился раскрыть художественное своеобразие русского писателя. Позднее он возвращается к опыту Толстого-романиста в ряде статей о русской и мировой литературе, а также в специальном этюде, посвященном «Войне и миру».

Об испытанном им влиянии Толстого Мао Дунь рассказал в статье «О том, как я учился», написанной после выхода в свет его трилогии «Затмение»:

«Один английский критик как-то заметил: Золя, собираясь создать какое-либо произведение, только тогда начинал изучать жизненный материал. Толстой же, лишь погрузившись в жизнь, обретал мысль взяться за перо. И хотя отправные точки этих двух великих мастеров совершенно различны, но творения их одинаково потрясли мир! Позиция Золя скорей всего может быть названа "равнодушной", и она прямо противоположна той, которую занимал горячо любящий жизнь Толстой. Но как бы то ни было, произведения и того и другого отражают действительность. Мне нравится Золя, и я люблю Толстого. Некогда я с жаром — хотя и безрезультатно и к тому же с большими оговорками и возражениями — ратовал за натурализм Золя, но когда пришло время самому попробовать свои силы в художественном творчестве, то тут я оказался намного ближе к Толстому»⁹⁵.

Воздействие писательского опыта Толстого на творчество Мао Дуня отмечали многие китайские литературоведы. Они видели близость обоих писателей в сходных воззрениях на искусство, в методе психологического анализа и даже в отдельных приемах построения романа-эпопеи.

Вот, например, что говорил писатель и литературовед Чжан Ви-лай:

«Первая сцена романа Мао Дуня "Перед рассветом" всегда вызывает у меня ассоциацию с первой сценой "Войны и мира". В гостином доме У Сунь-фу собрались основные герои романа. Мао Дунь стремится решить здесь две задачи: рассказать об общей политической обстановке в стране, т. е. о том времени, когда происходит действие романа, и одновременно познакомить читателя со своими героями. Благодаря такому приему дальнейшее повествование становится более понятным. Нечто подобное мы видим и в первой сцене "Войны и мира" в гостиной Анны Павловны Шерер. Толстой вводит нас в напряженную политическую обстановку Европы и одновременно представляет читателю основных персонажей.

Сходство начала романа "Перед рассветом" с началом "Войны и мира", на мой взгляд, нельзя считать случайным. Толстой был мастером создания больших полотен, отражения противоречий и борьбы в современном ему обществе. Выдающимся современным писателем Китая в этом плане является Мао Дунь. Оба писателя знают, что начало романа, его первая глава — важный элемент композиции: в ней не просто дается бытовая сцена, а закладывается основа всей дальнейшей ткани романа. Читая первую главу, мы угадываем далекий замысел писателя, ощущаем его настроение, видим богатство его жизненного опыта, высокое мастерство повествования. Именно такое впечатление производят на меня сходные начала обоих романов. Толстовское умение создавать всеобъемлющие и вместе с тем тщательно выписанные полотна, его искусство реалистического портрета мы в своеобразной — самобытной и оригинальной — форме прослеживаем у Мао Дуня, особенно в его романе "Перед рассветом"»⁹⁶.

Подобные сближения не могут быть бесспорными, поскольку искусство эпического повествования имеет свои законы, которым писатели следуют независимо от их предшественников. К тому же повествовательное мастерство Мао Дуня иногда сближают и с новеллистическим искусством Чехова, с творческим опытом Горького и других писателей. Но, как известно, крупные писатели иногда усваивают опыт предшественников непреднамеренно: этот опыт усваивается всей литературой. И в этом плане сближение Мао Дуня с Толстым оправдано.

В докладе на втором всекитайском съезде работников литературы Мао Дунь призвал китайских писателей учиться мастерству у великого русского реалиста:

«Толстой говорил, что нужно научиться избегать разбухания произведений и стремиться выразить в них только суть. Это исключительно важно, так как наши произведения часто действительно получаются разбухшими и в них слишком мало сути»⁹⁷.

В ряде последующих выступлений Мао Дунь всегда рекомендовал китайским писателям изучать толстовское мастерство психологического анализа, его умение раскрывать внутренний мир героев, наблюдать и воспроизводить жизнь во всей ее сложности и многогранности.

Данью уважения к Толстому и его наследию был и доклад Мао Дуня на торжественном собрании, посвященном пятидесятилетию со дня смерти Толстого, в Пекине 20 ноября 1960 г. В этом докладе он говорил: «Идеи, выраженные в произведениях Толстого, имеют довольно большие изъяны, однако изъяны не могут скрыть красоту нефрита. Помня о заблуждениях и ошибках Толстого, мы вместе с тем ни при каких обстоятельствах не впадаем в недооценку глубины изображения в его произведениях современной ему социальной действительности, а также тех высот совершенства, которые достиг писатель в своем художественном творчестве».

И далее:

«Творчество Толстого — сверкающая жемчужина в той сокровищнице мировой литературы, которую мы призваны воспринять и пополнить. Драгоценное наследие литературы и искусства прошлых эпох превращается в подлинное достояние народа лишь после того, как он обретает свободу и становится хозяином своей судьбы. При этом народ не только воспринимает прекрасное наследие прошлого, — он должен развивать его на оспове марксизма-ленинизма и создавать новую социалистическую литературу, что нашло свое подтверждение в блистательных успехах советской литературы за сорок лет.

Произведения Толстого являются драгоценным наследием не только Советского Союза, но и народов всего мира»⁹⁸.

Интересно отношение и других китайских писателей к Толстому.

В 1958 г., в связи со стотридцатилетием со дня рождения Толстого, Государственный музей Л. Н. Толстого в Москве обратился к группе китайских писателей, литературоведов и переводчиков с анкетой, содержавшей вопросы: «Каково значение художественного опыта Толстого для современной китайской литературы? Оказывает ли на нее воздействие реализм автора "Войны и мира"? Какие произведения Толстого наиболее известны в Китае? Как оценивают их китайские писатели? Чему они учатся у Толстого?».

Ответить на эти вопросы было нелегко, если учесть специфические особенности и многовековые традиции китайской литературы. Становление китайского реализма, как известно, шло своими особыми, отличными от западных литератур путями. И тем не менее китайские литераторы охотно откликнулись на анкету музея. Многие из них прислали обширные статьи и даже целые исследования о влиянии Толстого на китайскую литературу. Приведем некоторые ответы.

Позднее затравленный маоистами, выдающийся романист и драматург Лао Шэ, создатель серии романов «Четыре поколения одной семьи», повести «Записки о Кошачьем городе» и многочисленных пьес («Фан Чжень-чжу», «Колодец из ив» и др.), автор превосходных рассказов, собранных в книгах «На ярмарку», «Вишневое море», «Устрицы» и другие, так оценивал Л. Н. Толстого:

«Если Шекспир — величайшая из вершин драматургии, то Толстой — самое глубокое и самое необъятное море в океане художественной прозы. Да, из всех писателей-романистов мира прошлого и настоящего, пожалуй, только он один заслуживает этого образного сравнения. Его сердце вмещало целую эпоху, и в этом несравненное достоинство писателя. Слабость его заключалась в противоречиях сознания, однако это говорит лишь о том, что даже сознание такого человека, как Толстой, испытывало воздействие эпохи.

Его произведения уже пустили корни в Китае. Он оказал влияние на всех представителей новой литературы, появившейся после "движения 4 мая". Все хотят овладеть его ширью и глубиной, однако пока это еще никому не удается. Лично я больше всего люблю его "Анну Каренину".

Молодые писатели любой страны должны учиться у него, учиться пропаганде правды в художественных произведениях»⁹⁹.

Один из крупнейших прозаиков современного Китая, автор трилогии «Стремительное течение» и редактор китайского перевода романа «Анна Каренина» Ба Цзинь писал:

«Я очень люблю прозу Толстого и собираю его сочинения на русском, китайском, английском, французском, немецком и японском языках. С большим интересом читаю я также биографические книги о Толстом. Строгое отношение Толстого к литературе и к жизни в свое время оказало на меня немалое влияние. Я впервые прочел "Войну и мир", "Воскресение" и некоторые повести Толстого, когда мне было девятнадцать лет. Теперь я вижу, что мое последующее развитие как писателя-романиста в известной мере связано с этим первым чтением Толстого. Тогда я увидел в его творчестве, прежде всего, путь к правде и, следуя ему, взялся за перо. До сих пор меня волнует сложная духовная жизнь многих героев Толстого. Когда я читаю его произведения, мне кажется, что я знаком с ого героями, и, хотя они иностранцы и люди другой эпохи — они, словно живые, стоят передо мной, говорят со мной на понятном мне языке...».

О своем преклонении перед художественным гением Толстого, о желании научиться у него мастерству говорил и другой китайский прозаик, Ай У, автор романов «Родные места», «В горах», «В огне рождается сталь» и многих рассказов и повестей.

«Произведения Толстого я постоянно держу под рукой; при первой возможности я вновь перечитываю их. Вы спрашиваете, какие из его произведений произвели на меня самое глубокое впечатление? Ими являются: "Война и мир", "Анна Каренина", "Казаки" и "Смерть Ивана Ильича". Толстой глубоко и образно описывал жизнь современного ему общества; его язык увлекает своим богатством и красотой. Выведенные им герои настолько реальны, что воспринимаются чуть ли не более зримо и осязаемо, чем люди современного нам общества; мы не только видим их облик, слышим их голоса, но и проникаем в их сознательный и подсознательный духовный мир. И этому непревзойденному искусству мы должны всемерно у него учиться».

Как известно, каждый писатель изучает опыт другого по-своему. Порою достижения родственного по духу писателя усваиваются не непосредственно, а через представляемую им литературу в целом. Так, в частности, было в Китае, где художественный метод Толстого часто воспринимался в единстве с творческими принципами Гоголя, Тургенева, Горького и Чехова, т. е. с эстетическими основами всего русского реализма. Об этом писал китайский прозаик Люй Ин:

«Влияние произведений Толстого на китайскую литературу и театр огромно. Эпические творения русской литературы, положенные в их основу реалистические принципы внимательно изучаются всеми вдумчивыми и стремящимися к совершенству мастерами китайской литературы. Я, как писатель, сознательно принялся за изучеиие опыта русской литературы двадцать лет назад, когда задумал роман о китайской деревне периода антияпонской войны, о классовой борьбе между крестьянами и помещиками. И первое, что я сделал тогда, — перечитал Толстого. Внимательно вглядевшись в то, как сдельны романы Толстого, я, по мере своих скромных сил, стремился так же правдиво и живо изображать людей, создавать типические образы в характерной для них среде, рисовать картины сельской жизни воедино с судьбами героев, как это делает Толстой. С тех пор "Война и мир", "Анна Каренина", "Воскресение" являются не только моими любимыми книгами, но и неисчерпаемыми источниками писательского мастерства».

Один из видных поэтов Китая, известный переводчик Шекспира, Вянь Чжи-линь, воздавая должное Толстому-реалисту, утверждал, что реакционные черты в мировоззрении писателя («толстовство») приглушили многие краски на его палитре, привели к «трагической недооценке Шекспира».

Отвечая на вопрос о влиянии толстовского реализма на китайскую литературу, Бянь Чжи-линь продолжал:

«Художественное творчество Толстого и, в первую очередь, его романы, несомненно, оказали плодотворное воздействие на развитие китайской литературы, хотя трудно определить, в каких именно произведениях и как оно сказалось. Помню, с каким восторгом они при появлении читались широкими кругами пашей интеллигенции, какие споры они вызывали в среде молодых писателей. Я тоже был тогда молодым поэтом. Впервые я прочитал "Войну и мир" зимой 1932 г. Я тогда приехал из Пекина в деревню, расположенную близ устья реки Янцзы, и как раз попал туда в период японского нападения на Шанхай. Я прочел в английском переводе этот потрясающий роман, будучи не в силах оторваться от него, и совершенно отчетливо помню, как сильно билось сердце, когда я дочитывал последние страницы. В это время я писал свою первую книгу стихов, и если в них чувствуется влияние Толстого, то оно только в гуманистическом мировосприятии, в стремлении к единению с людьми. Я считаю, что молодые писатели Китая должны и впредь учиться у Толстого его гуманизму — умению ненавидеть зло и любить добро. Они должны учиться у него глубокому проникновению в жизнь, умению создавать широкие жизненные полотна, литературному стилю, языку, полнокровному, как река Янцзы».

Литературовед и теоретик литературы Цай И посвятил свой ответ рассказу о том, какое значение имело творчество Толстого для китайской интеллигенции на разных этапах национально-освободительной борьбы.

«Романы Толстого, — писал он, — стали широко известны китайскому читателю в период старой демократической революции, реформ ста дней и особенно революции 1925 г.

После "движения 4 мая" издание классических произведений зарубежных литератур пошло в Китае быстро вперед. К этому времени относятся и новые переводы "Анны Карениной" и "Воскресения", которыми зачитывалась интеллигенция. Особенное значение для демократических читателей Китая в годы антияпонской войны имел перевод "Войны и мира", поскольку горячий патриотизм и оптимизм, заложенные в этом произведении, служили им поддержкой в борьбе против интервентов.

В народном Китае Толстой — один из любимых писателей. Сейчас сочинения Толстого укрепляют нашу дружбу с русским народом, умножают наши силы в борьбе за новую жизнь».

Литературовед и публицист Ли Цзи-е, много лет работавший над переводом «Войны и мира», рассказывал:

«В период войны против японского империализма я взялся за перевод "Войны и мира". Живя в Тяньцзине и Пекине, я более четырех с половиной лет работал над текстом романа, одновременно нанимаясь на тяжелую физическую работу, чтобы прокормиться. Но перевод никогда не обременял меня. Воспроизводя главу за главой, я все время жил в светлой атмосфере романа, дышал его воздухом. Вместе с тем героическая борьба русского народа с агрессором, его патриотизм, описанные в „Войне и мире", были для меня огромным моральным подспорьем. Меня не покидало ощущение, что у наших народов одна историческая судьба. Переводить Толстого нелегко, но это — большая радость».

О своем преклонении перед художественным гением Толстого, об огромном воздействии его реалистического метода на китайскую литературу писали и другие китайские литераторы. Все они сходились на том, что творения Льва Толстого и других русских классиков, как и лучшие произведения советской литературы, способствуют развитию новой китайской культуры. Они помогают китайскому народу лучше узнать своего друга и брата — советский народ, помогают китайским писателям совершенствовать художественное мастерство. Что же касается прямого влияния Толстого на китайскую литературу, то, как известно, воздействие одного писателя на другого и тем более одной литературы на другую — процесс чрезвычайно сложный, нелегко прослеживаемый. С реализмом Толстого связывали в Китае и обличительный пафос Лу Синя, и эпическое искусство Мао Дуня, и глубокий психологизм Ба Цзиня и Лао Шэ. Делалось — в том числе и самими китайскими писателями — множество других сближений, касающихся отдельных тем, проблем, образов и приемов. Вероятно, не все эти сближения обоснованны и правомерны, поскольку китайская литература опирается прежде всего на свои собственные богатейшие традиции; к тому же в Китае имеются большие самобытные художники, вносящие свой вклад в художественную сокровищницу мировой литературы.

Однако то, что художественное наследие автора «Войны и мира» до недавних событий воспринималось в Китае как живое явление, активно воздействующее на современную жизнь и литературу, — факт несомненный. И это в полной мере подтвердили китайские писатели в своих ответах на анкету Государственного музея Л. Н. Толстого.