- •Глава I
- •Глава II
- •Глава III
- •Глава IV
- •Глава V
- •Глава VI
- •Глава VII
- •Глава VIII
- •Глава IX
- •Глава X
- •Глава XI
- •Глава XII
- •Глава XIII
- •Глава XIV
- •Глава XV
- •Глава XVI
- •Глава XVII
- •Глава XVIII
- •Глава XIX
- •Глава XXI
- •Глава XXII
- •Глава XXIII
- •Глава XXIV
- •Глава XXV
- •Глава XXVI
- •Глава XXVII
- •Глава XXVIII
- •Глава XXIX
- •Глава XXX
- •Глава XXXI
- •Глава XXXII
- •Глава XXXIII
- •Глава XXXIV
- •Глава XXXV
- •Глава XXXVI
- •Глава XXXVII
- •Глава XXXVIII
- •Глава XXXIX
- •Глава xl
- •Глава xli
- •Глава xlii
Глава XXXII
Когда я добрался до усадьбы, кругом было тихо, как в воскресенье, жарко и
солнечно; все ушли работать в поле; а в воздухе стояло едва слышное
гуденье жуков и мух, от которого делается до того тоскливо, будто все
кругом повымерло; да если еще повеет ветерок и зашелестит листвой, то и
вовсе душа уходит в пятки: так и кажется, будто это шепчутся привидения,
души тех, которые давным-давно померли, и всегда чудится, будто это они
про тебя говорят. И вообще от этого всегда хочется самому помереть,
думаешь: хоть бы все поскорей кончилось!
Хлопковая плантация Фелпса была из тех маленьких, захудалых плантаций,
которые все на одно лицо. Двор акра в два, огороженный жердями; а для того
чтобы перелезать через забор и чтоб женщинам было легче садиться на
лошадь, к нему подставлены лесенкой обрубки бревен, точно бочонки разной
высоты; кое-где во дворе растет тощая травка, но больше голых и
вытоптанных плешин, похожих на старую шляпу с вытертым ворсом; для белых
большой дом на две половины, из отесанных бревен, щели замазаны глиной или
известкой, а сверху побелены, - только видно, что очень давно; кухня из
неотесанных бревен соединена с домом длинным и широким навесом; позади
кухни - бревенчатая коптильня; по другую сторону коптильни вытянулись в
ряд три низенькие негритянские хижины; одна маленькая хибарка стоит
особняком по одну сторону двора, у самого забора, а по другую сторону -
разные службы; рядом с хибаркой куча золы и большой котел для варки мыла;
возле кухонной двери скамейка с ведром воды и тыквенной флягой; тут же
рядом спит на солнышке собака; дальше - еще собаки; в углу двора три
тенистых дерева; кусты смородины и крыжовника у забора; за забором огород
и арбузная бахча; а дальше плантации хлопка, а за плантациями - лес.
Я обошел кругом и перелез по обрубкам во двор с другой стороны, возле кучи
золы. Пройдя несколько шагов, я услышал жалобное гуденье прялки, оно то
делалось громче, то совсем замирало; и тут мне уж без всяких шуток
захотелось умереть, потому что это самый тоскливый звук, какой только есть
на свете.
Я пошел прямо так, наугад, не стал ничего придумывать, а положился на бога
- авось с его помощью скажу что-нибудь, когда понадобится; я сколько раз
замечал, что бог мне всегда помогал сказать то, что надо, если я ему сам
не мешал.
Только я дошел до середины двора, вижу - сначала одна собака встает мне
навстречу, потом другая, а я, конечно, остановился и гляжу на них, не
трогаюсь с места. Ну и подняли же они лай!
Не прошло и четверти минуты, как я сделался чем-то вроде ступицы в колесе,
если можно так выразиться, а собаки окружили меня, как спицы, штук
пятнадцать сошлось вокруг меня кольцом, вытянув морды, а там и другие
подбежали; гляжу - перескакивают через забор, выбегают из-за углов с лаем
и воем, лезут отовсюду.
Из кухни выскочила негритянка со скалкой в руке и закричала: "Пошел прочь,
Тигр, пошла, Мушка! Убирайтесь, сэр!" - я стукнула скалкой сначала одну,
потом другую; обе собаки с визгом убежали, - за ними разбрелись и
остальные; а через секунду половина собак опять тут как тут - собрались
вокруг меня, повиливают хвостами и заигрывают со мной. Собака никогда зла
не помнит и не обижается.
А за негритянкой выскочили трое негритят - девочка и два мальчика - в
одних холщовых рубашонках; они цеплялись за материнскую юбку и застенчиво
косились на меня из-за ее спины, как это обыкновенно водится у ребят. А из
большого дома, смотрю, бежит белая женщина, лет сорока пяти или
пятидесяти, с непокрытой головой и с веретеном в руках; за ней выбежали ее
белые детишки, а вели они себя точь-в-точь как негритята. Она вся просияла
от радости и говорит:
- Так это ты наконец! Неужели приехал?
Не успел я и подумать, как у меня вылетело:
- Да, мэм.
Она схватила меня за плечи, обняла крепко-крепко, а потом взяла за обе
руки и давай пожимать, а у самой покатились слезы - так и текут по щекам;
она все не выпускает меня, пожимает мне руки, а сама все твердит:
- А ты, оказывается, вовсе не так похож на мать, как я думала... Да что
это я, господи! Не все ли равно! До чего же я рада тебя видеть! Ну прямо,
кажется, так бы и съела... Дети, ведь это ваш двоюродный брат Том! Пойдите
поздоровайтесь с ним.
Но дети опустили голову, засунули палец в рот и спрятались у нее за
спиной. А она неслась дальше:
- Лиза, не копайся, подавай ему горячий завтрак!.. А то, может, ты
позавтракал на пароходе?
Я сказал, что позавтракал. Тогда она побежала в дом, таща меня за руку, и
детишки побежали туда же следом за нами. В доме она усадила меня на стул с
продавленным сиденьем, а сама уселась передо мной на низенькую скамеечку,
взяла меня за обе руки и говорит:
- Ну вот, теперь я могу хорошенько на тебя наглядеться! Господи ты мой
боже, сколько лет я об этом мечтала, и вот наконец ты здесь! Мы тебя уже
два дня ждем, даже больше... Отчего ты так опоздал? Пароход сел на мель,
что ли?
- Да, мэм, он...
- Не говори "да, мэм", зови меня тетя Салли... Где же это он сел на мель?
Я не знал, что отвечать: ведь неизвестно было, откуда должен идти пароход
- сверху или снизу. Но я всегда больше руководствуюсь чутьем; а тут чутье
подсказало мне, что пароход должен идти снизу - от Орлеана. Хотя мне это
не очень помогло: я ведь не знал, как там, в низовьях, называются мели.
Вижу, надо изобрести новую мель или позабыть, как называлась та, на
которую мы сели, или... Вдруг меня осенило, и я выпалил:
- Это не из-за мели, там мы совсем ненадолго задержались. У нас взорвалась
головка цилиндра.
- Господи помилуй! Кто-нибудь пострадал?
- Нет, мэм. Убило негра.
- Ну, это вам повезло; а то бывает, что и ранит кого-нибудь. В позапрошлом
году, на рождество, твой дядя Сайлас ехал из Нового Орлеана на "Лалли
Рук", а пароход-то был старый, головка цилиндра взорвалась, и человека
изуродовало. Кажется, он потом умер. Баптист один. Твой дядя Сайлас знал
одну семью в Батон-Руж, так они знакомы с родными этого старика. Да,
теперь припоминаю: он действительно умер. Началась гангрена, и ногу
отняли. Только это не помогло. Да, верно, это была гангрена - она самая.
Он весь посинел и умер - в надежде на воскресение и жизнь будущего века.
Говорят, на него смотреть было страшно... А твой дядя каждый день ездил в
город встречать тебя. И сегодня опять поехал, еще и часу не прошло; с
минуты на минуту должен вернуться. Ты бы должен был встретить его по
дороге... Нет, не встретил? Такой пожилой, с...
- Нет, я никого не видал, тетя Салли. Пароход пришел рано, как раз на
рассвете; я и оставил вещи на пристани, а сам пошел поглядеть город и
дальше немножко прогулялся, чтобы убить время и прийти к вам не очень
рано, так что я не по дороге шел.
- А кому же ты сдал вещи?
- Никому.
- Что ты, деточка, ведь их украдут!
- Нет, я их хорошо спрятал, оттуда не украдут, - говорю я.
- Как же это ты позавтракал так рано на пароходе?
Дело тонкое, как бы, думаю, тут не влопаться, а сам говорю:
- Капитан увидел меня на палубе и сказал, что мне надо поесть, до того как
я сойду на берег; повел меня в салон и усадил за свой стол - ешь не хочу.
Мне стало до того не по себе, что я даже слушать ее не мог как следует. Я
все время держал в уме ребятишек: думаю, как бы это отвести их в сторонку
и выведать половчей, кто же я такой. Но не было никакой возможности:
миссис Фелпс все тараторила без умолку. Вдруг у меня даже мурашки по спине
забегали, потому что она сказала:
- Ну что же это я все болтаю, а ты мне еще и словечка не сказал про сестру
и про всех остальных. Теперь я помолчу, а ты рассказывай. Расскажи про них
про всех, как они поживают, что поделывают и что велели мне передать, ну и
вообще все, что только припомнишь.
Ну, вижу, попался я - да еще как попался-то! До сих пор бог как-то помогал
мне, это верно, зато теперь я прочно уселся на мель. Вижу - и пробовать
нечего вывернуться, прямо хоть выходи из игры. Думаю: пожалуй, тут опять
придется рискнуть-выложить всю правду. Я было раскрыл рот, но она вдруг
схватила меня, пихнула за спинку кровати и говорит:
- Вот он едет! Нагни голову пониже, вот так - теперь хорошо. Сиди и не
пикни, что ты тут. Я над ним подшучу... Дети, и вы тоже молчите.
Вижу, попал я в переплет. Но беспокоиться все равно не стоило: делать было
нечего, только сидеть смирно да дожидаться, пока гром грянет.
Я только мельком увидел старика, когда он вошел в комнату, а потом из-за
кровати его стало не видно. Миссис Фелпс бросилась к нему и спрашивает:
- Приехал он?
- Нет, - отвечает муж.
- Гос-споди помилуй! - говорит она. - Что же такое могло с ним случиться?
- Не могу себе представить, - говорит старик. - По правде сказать, я и сам
очень беспокоюсь.
- Ты беспокоишься! - говорит она. - А я так просто с ума схожу! Он, должно
быть, приехал, а ты его прозевал по дороге. Так оно и есть, я уж это
предчувствую.
- Да что ты, Салли, я не мог его прозевать, сама знаешь.
- О боже, боже, что теперь сестра скажет! Он, наверно, приехал! А ты его,
наверно, прозевал. Он...
- Не расстраивай меня, я и так уже расстроен. Не знаю, что и думать.
Просто голова пошла кругом, признаться откровенно. Даже перепугался. И
надеяться нечего, что он приехал, потому что прозевать его я никак не мог.
Салли, это ужасно, просто ужасно: что-нибудь, наверно, случилось с
пароходом!
- Ой, Сайлас! Взгляни-ка туда, на дорогу: кажется, ктото едет?
Он бросился к окну, а миссис Фелпс только того и нужно было. Она живо
нагнулась к спинке кровати, подтолкнула меня, и я вылез; когда старик
отвернулся от окна, она уже успела выпрямиться и стояла, все сияя и
улыбаясь, очень довольная; а я смирно стоял рядом с ней, весь в поту.
Старик воззрился на меня и говорит:
- Это кто же такой?
- А по-твоему, кто это?
- Понятия не имею. Кто это?
- Том Сойер - вот кто!
Ей-богу, я чуть не провалился сквозь землю! Но особенно разбираться было
некогда; старик схватил меня за руки и давай пожимать, а его жена в это
время так и прыгает вокруг нас, и плачет, и смеется; потом оба они
засыпали меня вопросами про Сида, и про Мэри, и вообще про всех родных.
И хоть они очень радовались, но все-таки по сравнению с моей радостью это
были сущие пустяки; я точно заново родился - до того был рад узнать, кто я
такой. Они ко мне целых два часа приставали, я весь язык себе отболтал,
рассказывая, так что он едва ворочался; и рассказал я им про свою семью -
то есть про семью Сойеров - столько, что хватило бы и на целый десяток
таких семей. А еще я объяснил им, как это вышло, что у нас взорвался
цилиндр в устье Уайт-Ривер, и как мы три дня его чинили. Все это сошло
гладко и подействовало отлично, потому что они в этом деле не особенно
разбирались и поняли только одно: что на починку ушло три дня. Если б я
сказал, что взорвалась головка болта, то и это сошло бы.
Теперь я чувствовал себя довольно прилично, с одной стороны, зато с другой
- довольно неважно. Быть Томом Сойером оказалось легко и приятно, и так
оно и шло легко и приятно, покуда я не заслышал пыхтенье парохода, который
шел с верховьев реки. Тут я и подумал: а вдруг Том Сойер едет на этом
самом пароходе? А вдруг он сейчас войдет в комнату да и назовет меня по
имени, прежде чем я успею ему подмигнуть?
Этого я допустить никак не мог, это вовсе не годилось. Надо, думаю, выйти
на дорогу и подстеречь его. Вот я им и сказал, что хочу съездить в город
за своими вещами. Старик тоже собрался было со мной, но я сказал, что мне
не хотелось бы его беспокоить, а лошадью я сумею править и сам.