Глава XXIII

Весь этот день герцог с королем возились не покладая рук: устраивали

сцену, вешали занавес, натыкали свечей вместо рампы; а вечером мы и

мигнуть не успели, как зал был битком набит мужчинами. Когда больше уже

нельзя было втиснуться ни одному человеку, герцог бросил проверять билеты,

обошел здание кругом и поднялся на сцену. Там он стал перед занавесом и

произнес коротенькую речь: сначала похвалил трагедию, сказал, будто она

самая что ни на есть занимательная, и пошел дальше распространяться насчет

трагедии и Эдмунда Кина Старшего, который в ней исполняет самую главную

роль; а потом, когда у всех зрителей глаза разгорелись от любопытства,

герцог поднял занавес, и король выбежал из-за кулис на четвереньках,

совсем голый; он был весь кругом размалеван разноцветными полосами и

сверкал, как радуга. Ну, обо всем остальном и говорить не стоит - сущая

чепуха, а все-таки очень было смешно. Публика чуть не надорвалась от

смеха; а когда король кончил прыгать и ускакал за кулисы, зрители хлопали,

кричали, хохотали и бесновались до тех пор, пока он не вернулся и не

проделал всю комедию снова, да и после того его заставили повторить все

сначала. Тут и корова не удержалась бы от смеха, глядя, какие штуки

откалывает наш старый дурак.

Потом герцог опустил занавес, раскланялся перед публикой и объявил, что

эта замечательная трагедия будет исполнена только еще два раза, по случаю

неотложных гастролей в Лондоне, где все билеты на предстоящие спектакли в

театре "ДруриЛейн" уже запроданы; потом опять раскланялся и сказал, что

если почтеннейшая публика нашла представление занятным и поучительным, то

ее покорнейше просят рекомендовать своим знакомым, чтобы и они пошли

посмотреть.

Человек двадцать закричали разом:

- Как, да разве уже кончилось? Разве это все?

Герцог сказал, что все. Тут-то и начался скандал. Подняли крик: "Надули!"

- обозлившись, повскакали с мест и полезли было ломать сцену и бить

актеров. Но тут какой-то высокий осанистый господин вскочил на скамейку и

закричал:

- Погодите! Только одно слово, джентльмены!

Они остановились послушать.

- Нас с вами надули - здорово надули! Но мы, я думаю, не желаем быть

посмешищем всего города, чтоб над нами всю жизнь издевались. Вот что:

давайте уйдем отсюда спокойно, будем хвалить представление и обманем весь

город! Тогда все мы окажемся на равных правах. Так или нет?

- Конечно, так! Молодец судья! - закричали все в один голос.

- Ладно, тогда ни слова насчет того, что нас с вами надули. Ступайте

домой и всем советуйте пойти посмотреть представление.

На другой день по всему городу только и было разговоров что про наш

замечательный спектакль. Зал был опять битком набит зрителями, и мы опять

так же надули и этих. Вернувшись с королем и герцогом к себе на плот, мы

поужинали все вместе, а потом, около полуночи, они велели нам с Джимом

вывести плот на середину реки, спуститься мили на две ниже города и там

где-нибудь его спрятать.

На третий вечер зал был опять переполнен, и в этот раз пришли не новички,

а все те же, которые были на первых двух представлениях. Я стоял в дверях

вместе с герцогом и заметил, что у каждого из зрителей оттопыривается

карман или под полой что-нибудь спрятано; я сразу понял, что это не

какая-нибудь парфюмерия, а совсем даже наоборот. Несло тухлыми яйцами, как

будто их тут были сотни, и гнилой капустой; и если только я знаю, как

пахнет дохлая кошка, - а я за себя ручаюсь, - то их пронесли мимо меня

шестьдесят четыре штуки. Я потолкался минутку в зале, а больше не выдержал

- уж очень там крепко пахло. Когда публики набилось столько, что больше

никому нельзя было втиснуться, герцог дал одному молодчику двадцать пять

центов и велел ему пока постоять в дверях, а сам пошел кругом, будто бы на

сцену, и я за ним; но как только мы повернули за угол и очутились в

темноте, он сказал:

- Иди теперь побыстрей, а когда отойдешь подальше от домов, беги к плоту

во все лопатки, будто за тобой черти гонятся!

Я так и сделал, и он тоже. Мы прибежали к плоту в одно и то же время и

меньше чем через две секунды уже плыли вниз по течению в полной тишине и

темноте, правя наискось к середине реки и не говоря ни слова. Я было

думал, что бедняге королю не поздоровится, а оказалось - ничего подобного:

скоро он выполз из шалаша и спросил:

- Ну, герцог, сколько мы загребли на этом деле?..

Он, оказывается, вовсе и не был в городе.

Мы не вывешивали фонаря, пока не отплыли миль на десять от города. Тогда

мы зажгли свет и поужинали, а король с герцогом просто надрывались со

смеху, вспоминая, как они провели публику. Герцог сказал:

- Простофили, олухи! Я так и знал, что первая партия будет помалкивать,

чтобы остальные тоже попали впросак; так я и знал, что в третий раз они

нам собираются устроить сюрприз: думают, что теперь их черед. Это верно -

черед их; но я бы дорого дал, чтобы узнать, много ли им от этого проку.

Хотелось бы все-таки знать, как они воспользовались таким случаем. Могут

устроить пикник, если им вздумается: провизии у них с собой довольно.

Эти мошенники собрали в три вечера четыреста шестьдесят пять долларов. Я

еще никогда не видел, чтобы деньги загребали такими кучами.

Немного погодя, когда оба они уснули и захрапели, Джим и говорит:

- Гек, а ты не удивляешься, что короли так себя ведут?

- Нет, - говорю, - не удивляюсь.

- А почему ты не удивляешься, Гек?

- Да потому, что такая уж это порода. Я думаю, они все одинаковы.

- Гек, ведь эти наши короли - сущие мошенники! Вот они что такое - сущие

мошенники!

- Ну, а я что тебе говорю: почти что все короли - мошенники, дело

известное.

- Да что ты!

- А ты почитай про них, вот тогда и узнаешь. Возьми хоть Генриха Восьмого:

наш против него прямо учитель воскресной школы. А возьми Карла Второго,

Людовика Четырнадцатого, Людовика Пятнадцатого, Иакова Второго, Эдуарда

Второго, Ричарда Третьего и еще сорок других; а еще были короли в старые

времена - англы, и саксы, и норманны - так они только и занимались что

грабежом да разбоем. Поглядел бы ты на старика Генриха, когда он был во

цвете лет. Вот это был фрукт! Бывало, каждый день женится на новой жене, а

наутро велит рубить ей голову. Да еще так равнодушно, будто яичницу

заказывает. "Подать сюда Нелл Гвинн!" - говорит. Приводят ее. А наутро:

"Отрубите ей голову!" И отрубают. "Подать сюда Джейн Шор!" - говорит. Она

приходит. А наутро: "Отрубите ей голову!" И отрубают. "Позовите прекрасную

Розамунду!" Прекрасная Розамунда является на зов. А наутро: "Отрубите ей

голову!" И всех своих жен заставлял рассказывать ему каждую ночь по

сказке, а когда сказок набралось тысяча и одна штука, он из них составил

книжку и назвал ее "Книга Страшного суда ", - ничего себе название, очень

подходящее! Ты королей не знаешь, Джим, зато я их знаю; этот наш забулдыга

все-таки много лучше тех, про кого я читал в истории11. Возьми хоть

Генриха. Вздумалось ему затеять свару с Америкой. Как же он за это взялся?

Предупредил? Дал собраться с силами? Как бы не так! Пи с того ни с сего

взял да и пошвырял за борт весь чай в Бостонской гавани, а потом объявил

Декларацию независимости, - теперь, говорит, воюйте. Всегда такой был,

никому не спускал. Были у него подозрения насчет собственного панаши,

герцога Веллингтона. Так что же он сделал? Расспросил его хорошенько? Нет,

утопил в бочке мальвазии, как котенка. Бывало, зазевается кто-нибудь,

оставит деньги на виду - так он что же? Обязательно прикарманит. Обещается

что-нибудь сделать, и деньги возьмет, а если не сидеть тут же и не глядеть

за ним в оба, так обязательно надует и сделает как раз наоборот. Стоит

ему, бывало, только рот раскрыть - и если тут же не закроет покрепче, так

непременно соврет. Вот какой жук был этот Генрих! И если бы с нами был он

вместо наших королей, он бы еще почище обжулил этот город. Я ведь не

говорю, что наши какиенибудь невинные барашки, тоже ничего себе, если

разобраться; ну а все-таки им до этого старого греховодника далеко. Я одно

скажу: король - он и есть король, что с него возьмешь. А вообще все они

дрянь порядочная. Так уж воспитаны.

- Уж очень от нашего спиртным разит, Гек.

- Ну что ж, они все такие, Джим. От всех королей разит, с этим ничего не

поделаешь, так и в истории говорится.

- А герцог, пожалуй, еще ничего, довольно приличный человек.

- Да, герцог - другое дело. А все-таки разница невелика. Тоже не первый

сорт, хоть он и герцог. Когда напьется, так от короля его не отличишь,

ежели ты близорукий.

- Ну их совсем, Гек, мне больше таких не требуется. Я и этих-то едва

терплю.

- И я тоже, Джим. Но если они уж сели нам на шею, не надо забывать, кто

они такие, и принимать это во внимание. Конечно, все-таки хотелось бы

знать, есть ли где-нибудь страна, где короли совсем перевелись.

Какой толк был говорить Джиму, что это не настоящие король и герцог?

Ничего хорошего из этого не могло выйти, а кроме того, так оно и было, как

я говорил: они ничем не отличались от настоящих.

Я лег спать, и Джим не стал будить меня, когда подошла моя очередь. Он

часто так делал. Когда я проснулся на рассвете, он сидел и, опустив голову

на колени, стонал и плакал. Обыкновенно я в таких случаях не обращал на

него внимания, даже виду не подавал. Я знал, в чем дело. Это он вспоминал

про жену и детей и тосковал по дому, потому что никогда в жизни не

расставался с семьей; а детей и жену он по-моему, любил не меньше, чем

всякий белый человек. Может, это покажется странным, только так оно и

есть. По ночам он часто, бывало, стонал и плакал, когда думал, что я сплю,

плакал и приговаривал:

- Бедняжка Лизабет, бедненький Джонни! Ох, какое горе! Верно, не видать

мне вас больше, никогда не видать!

Он очень хороший негр, этот Джим!

Но тут я разговорился с ним про его жену и ребятишек, и, между прочим, он

сказал:

- Вот отчего мне сейчас так тяжело: я только что слышал, как на берегу

что-то шлепнуло или хлопнуло, - от этого и мне вспомнилось, как я обидел

один раз мою маленькую Лизабет. Ей было тогда всего четыре года, она

схватила скарлатину и очень тяжело болела, потом поправилась; вот как-то

раз стоит она рядом со мной, и я ей говорю: "Закрой дверь! "

Она не закрывает, стоит себе и стоит, да еще глядит на меня и улыбается.

Меня это разозлило; я опять ей говорю, громко так говорю: "Не слышишь, что

ли? Закрой дверь! "

А она стоит все так же и улыбается. Я взбесился и прикрикнул:

"Ну, так я же тебя заставлю!" Да как шлепнул ее по голове, так она у меня

и полетела на пол. Потом ушел в другую комнату, пробыл там минут десять и

прихожу обратно; смотрю, дверь все так же открыта настежь, девочка стоит

около самой двери, опустила голову и плачет, слезы так и текут; разозлился

я - и к ней, а тут как раз - дверь эта отворялась наружу

- налетел ветер и - трах! - захлопнул ее за спиной у девочки, а она и с

места не тронулась. Я так и обмер, а уж что я почувствовал, просто и

сказать не могу. Подкрался, - а сам весь дрожу, - подкрался на цыпочках,

открыл потихоньку дверь у нее за спиной, просунул осторожно голову да как

крикну во все горло! Она даже не пошевельнулась! Да, Гек, тут я как

заплачу! Схватил ее на руки и говорю: "Ох ты, моя бедняжка! Прости,

господи, старика Джима, а сам он никогда себе не простит!" Ведь она

оглохла, Гек, совсем оглохла, а я так ее обидел!