Глава VII. Переворот в экономической жизни

Еще в начале VII века Эллада была по преимуществу земледельческой страной. Промышленность хотя и достигла уже довольно значительной степени развития в техническом отношении, служила еще главным образом к удовлетворе­нию домашних или, по крайней мере, местных потребно­стей. Греческий рынок наводнялся произведениями восточ­ной художественной промышленности, и морская торговля также большею частью находилась в руках финикийских купцов.

Это положение дел начало изменяться с тех пор, как по западному берегу Ионического моря, вдоль южного побере­жья Фракии и вокруг Пропонтиды, возник целый ряд грече­ских колоний. Колонисты приносили с собой множество по­требностей, которых новая родина в первое время и еще долго потом не могла удовлетворять. Оружие и металличе­ские инструменты, ткани, хорошая глиняная посуда — все это и еще многое другое приходилось получать из метропо­лии. Даже масло, составлявшее для греков предмет первой необходимости, нужно было ввозить извне, так как только греки стали культивировать оливковое дерево на побережьях Италии и Сицилии, и прошло, разумеется, много лет, прежде чем эти плантации могли покрывать спрос. Вскоре населе­ние варварских стран, окружавших колонии, также научи­лось ценить произведения греческой промышленности и греческого земледелия, и для последних открылся, таким образом, обширный рынок.

Берега Эгейского моря, правда, не принадлежат к мес­там, особенно щедро наделенным природой; но они пред­ставляли все условия для развития вывозной промышленно­сти. Бесчисленные стада овец давали шерсть в изобилии, особенно в области Милета. Море было богато драгоценны­ми пурпуровыми улитками. Во многих местах были залежи превосходной глины. Медные рудники находились на Эвбее вблизи Халкиды, которая, по преданию, этому металлу (χαλχός) обязана своим именем, и в горах между Коринфом и Аргосом; впрочем, количество добываемого здесь металла было недостаточно для удовлетворения нужд всей Греции, и она никогда не могла обойтись без ввоза его с Кипра. Желе­зо, напротив, добывалось в избытке, особенно в Лаконии, Беотии, Эвбее и на Кикладских островах. Разработка этих богатых рудников началась, кажется, в VIII веке; этим, веро­ятно, и объясняется то обстоятельство, что с этих пор брон­зовые орудия все более и более вытесняются оружием и ин­струментами из железа. А в VII веке Греция уже была в со­стоянии вывозить железо на Восток.

На развитие греческой промышленности особенно силь­ное влияние имела соседняя Лидия. Получаемые отсюда произведения промышленности уже в VI веке пользовались большой славой на островах и в европейской Греции. От своих лидийских соседей ионийцы переняли обычай носить пурпурные одеяния и богатые золотые украшения в волосах и на руках. Но и в самой Ионии уже рано научились красить в пурпурный цвет и стали подражать художественным ли­дийским тканям. Центром этого производства сделался Милет, узорные ткани которого в VI веке господствовали на всех рынках, вплоть до далекой Италии. Металлургия также достигла в Ионии значительного развития; именно отсюда исходили важнейшие технические успехи в этой области. Так, около начала VI века Главк из Хиоса открыл способ па­ять железо, а спустя короткое время самосские мастера Рек и Феодор ввели в Греции литейное искусство.

Второе средоточие греческой промышленности находи­лось в метрополии, на берегах Эврипа и Истма. Металличе­ское производство процветало в Халкиде — городе рудни­ков, а также в Коринфе и соседних Сикионе, Аргосе, Эгине, Афинах. В области ткацкой промышленности видное место занимала Мегара; позже она приписывала себе изобретение валяния сукна. Гончарное искусство достигло особенного развития в Коринфе, который в продолжение VII и VI веков снабжал своими глиняными изделиями весь греческий запад, а также в Афинах, где существовал даже отдельный гончар­ный квартал, Керамейк, который с течением времени сде­лался торговым и политическим центром города.

Правда, произведения греческой промышленности VII века были отчасти еще очень несовершенны в сравнении с восточными изделиями. Однако в предметах, предназна­ченных для употребления массы, это не имело большого значения. И чем более крепла греческая промышленность, чем теснее становились сношения между Грецией и Восто­ком, тем более должны были исчезать эти технические несо­вершенства. Вместе с тем, в противоположность условным формам восточной промышленности, все более обнаружива­лась наклонность греков к изучению природы. Благодаря этим условиям произведения финикийской индустрии по­степенно исчезали с греческих рынков. Только относительно некоторых специальных товаров, как благовонные мази, стеклянные вещи и т.п. Восток по-прежнему пользовался монополией; точно так же продолжали находить сбыт в Гре­ции восточные ткани, в особенности ковры. Но в общем эл­линский мир в течение VI века освободился от зависимости, в которой он находился по отношению к восточной про­мышленности, и получил возможность на будущее время сам удовлетворять своим потребностям.

Об руку с укреплением промышленности шло и разви­тие морской торговли греков. Хотя финикийские купцы и не исчезли еще с Эгейского моря, но, по крайней мере, сноше­ния между отдельными частями греческого мира находились теперь главным образом в руках греков, и уже в VII веке греки начали посещать даже восточные рынки. С тех пор, как Псамметих I с помощью греческих наемников сделался единовластным правителем Египта, Греция завязала ожив­ленные торговые сношения с долиной Нила, и в Навкратисе возникла греческая колония (выше, с. 189). Точно так же гре­ки посещали и финикийские порты; греческие наемники и в Вавилонии, как в Египте, вступали в военную службу. О том, как на далеком западе, у Геракловых столбов, открылся для греческой торговли Тартес, страна серебряных рудни­ков, была речь выше (с. 182). И если эти сношения продол­жались сравнительно лишь короткое время, то благодаря Массалии и основанным ею колониям греки все же удержа­ли в своих руках сношения со страной кельтов и северо­восточной Испанией. В Лациуме и Этрурии финикийцы дол­го соперничали с греками, но под конец VI века должны бы­ли уступить им поле деятельности. Наконец, Адриатическое и Черное моря с обширными областями, которые прилегают к ним, сделались, начиная с VII века, исключительным дос­тоянием греческой торговли.

Несмотря на все эти успехи, морское дело развивалось лишь очень медленно. Полузакрытые пятидесятивесельные суда, упоминаемые еще в „Илиаде", оставались во всеобщем употреблении до Персидских войн; ограничились только тем, что переднюю часть их снабдили медной шпорой, бла­годаря чему в морской битве кораблем можно было пользо­ваться как оружием. Такого рода корабли впервые появля­ются на так называемых вазах дипилона при переходе из VIII в VII век, т.е. в то время, когда греки стали совершать правильные рейсы в Ионическое и Черное моря. Хотя уже в гомеровском „Списке кораблей" упоминаются и большие корабли, о 120 веслах, но в эту эпоху ими редко пользова­лись. Из других усовершенствований в области корабле­строения нужно упомянуть еще разве об изобретении якоря, которое относится, вероятно, к VII веку. Таким образом, гре­ческие моряки по-прежнему выходили в море только в самое лучшее время года и при совершенно тихой погоде, да и то­гда держались как можно ближе к берегу. По словам автора „Трудов и Дней" (VII век), плавание по морю возможно, собственно, только поздним летом, приблизительно с сере­дины или конца августа, как только на Эгейском море пре­кращаются северные ветры, до первых осенних дождей. Правда, можно еще пуститься в море весной, лишь только зазеленеют верхушки дерев; но путешествие об эту пору по­эт считает безумным риском, от которого он настойчиво предостерегает. В течение следующего века греки сделались несколько предприимчивее; но и теперь еще мореплавание прекращалось на всю зиму, и в это время колонии остава­лись совершенно отрезанными от метрополии.

Тем сильнее было стремление к тому, чтобы по возмож­ности устранить препятствия для морских сношений. Ко­ринфяне в VI веке прорыли перешеек, соединяющий полу­остров Левкаду с материком, благодаря чему значительно сократился путь к Амбракийскому заливу, в Керкиру и во­обще на запад. Периандр, по преданию, намеревался даже прорыть канал через Коринфский перешеек, но при техниче­ских средствах того времени это предприятие оказалось, ко­нечно, невыполнимым. Поэтому удовольствовались по­стройкой деревянного волока, по которому суда перетаски­вались из одного моря в другое. Позже Ксеркс велел про­рыть перешеек Афонского полуострова вблизи Аканфа; но это сооружение должно было служить только военным це­лям и после изгнания персов из Европы пришло в упадок.

По мере развития морских сношений сухопутная тор­говля, при географических свойствах греческой страны, должна была отступать на задний план. В самом деле, на всем греческом полуострове, исключая Аркадию и области вокруг Пинда, нет ни одного пункта, который отстоял бы от морского берега больше чем на расстояние дневного перехо­да, а колонии почти все лежали у самого моря или, по край­ней мере, очень близко к нему. Поэтому искусство построй­ки дорог у греков недалеко ушло от той степени развития, какой оно достигло уже в микено-гомеровское время. Через горные ущелья обыкновенно вели узкие тропинки, а где и были устроены проезжие дороги, они служили не столько потребностям торговли, сколько той цели, чтобы сделать удобным сообщение между большими городами и выдаю­щимися святынями. Такой характер носили священные до­роги из Афин в Элевсин и из Элиды в Олимпию, а также широкая дорога для процессии из Афин через Фивы в Дельфы. Только немногие области, как Аттика, Арголида, Лако­ния, обладали развитой сетью дорог. При этом обыкновенно в скалистой почве высекались колеи для колес, а в опреде­ленных местах — двойные колеи для разъезда. Сухопутные путешествия грек совершал обыкновенно пешком или брал с собой вьючное животное; даже важные известия еще в V веке обыкновенно отправлялись через курьеров, которые, впрочем, действительно делали чудеса. Так, скороход Фидиппид, по преданию, принес в два дня из Афин в Спарту известие о высадке мидян при Марафоне; а о платейце Эвхиде рассказывают, что он в один день прошел путь в 70 км, из Платеи в Дельфы и обратно — подвиг, за который он, правда, поплатился жизнью.

Греческая торговля сосредоточилась, конечно, в тех же самых местах, с которыми мы уже познакомились как с цен­трами промышленной деятельности. На первом плане и здесь стоит Иония, и в особенности западное побережье Ма­лой Азии. Из двенадцати городов, имевших в Навкратисе свои фактории, половина принадлежала Ионии: Милет, Са­мос, Хиос, Теос, Фокея, Клазомены. Остальные были: эо­лийская Митилена и Галикарнас, Книд, Родос, Фаселис — из малоазиатской Дориды, и из европейской Греции — одна только Эгина. Из Пропонтиды и Черного моря большая часть товаров также шла в Ионию, метрополию почти всех тамошних колоний. Милет поддерживал, кроме того, очень оживленные торговые сношения с Италией, особенно с Сибарисом, тогда как Фокея и Самос сделались центрами сно­шения с далеким западом, Тартесом и страной кельтов. На­конец, благодаря своему положению ионийские города дер­жали в своих руках торговлю между Эгейским морем и цен­тральной частью Малой Азии.

В восточной части Эгейского моря небольшой остров Эгина первый приобрел важное значение в морской торгов­ле. По преданию, здесь было изобретено кораблестроение; во всяком случае жители Эгины принадлежали к наиболее опытным греческим морякам. Соответственно своему поло­жению, Эгина была посредницей главным образом в сноше­ниях греческого полуострова с Востоком; она была единст­венным государством метрополии, имеющим в Навкратисе колонию. В связи с этим стоит то обстоятельство, что Эгина, собственно говоря, не принимала никакого участия в коло­низации; страны, с которыми она вела торговлю, или были уже заселены греками, или принадлежали великим восточ­ным державам, которые не позволили бы устроить на их земле греческую колонию. Поэтому уже в VII веке у Эгины явились опасные соперники в лице колониальных госу­дарств Халкиды и Коринфа. Отсюда исходила колонизация запада, и поэтому здесь сосредоточивалась торговля с побе­режьями Ионического, Адриатического и Тирренского мо­рей, для которой Коринф и помимо того представлял естест­венный рынок. В этих сношениях принимала деятельное участие также соседняя с Халкидой Эретрия. Напротив, Афины сравнительно поздно вступили в число значительных торговых центров; развитие торговли наступило здесь глав­ным образом лишь как следствие политического положения, которое государство заняло в эпоху Писистратидов.

Эти центры промышленности и торговли, где представ­лялось столько случаев найти заработок, должны были силь­но привлекать к себе население областей. Вокруг древних кремлей возникали промышленные предместья, и приходи­лось расширять кольцо, образуемое городскими стенами^[75]То, что некогда было городом, становилось теперь Акропо­лем; если Афинская крепость еще в классическую эпоху на­зывается „городом" {полисом), то это лишь остаток старины. Древние центры греческой культуры, расположенные в глу­бине страны, как, например, Микены „с широкими улицами" или „минийский" Орхомен, отошли теперь на задний план сравнительно с приморскими промышленными городами, и если Спарта и Фивы сохранили свое значение, то только благодаря тому, что они сумели своевременно распростра­нить свою власть на более широкую территорию. Самым большим городом, по крайней мере в азиатской Греции, но, вероятно, и во всем греческом мире, оставался до Персид­ских войн Милет, между тем как в метрополии первое место занимал Коринф, а среди западных колоний — Сибарис, бо­гатство и роскошь которого вошли в пословицу. Мы не должны, однако, к городам этой эпохи прикладывать мас­штаб позднейших периодов, хотя бы даже V века. В самом деле, как ни были велики успехи, которых достигла Греция с гомеровской эпохи, все-таки ее торговля и промышленность, рассматриваемые безотносительно, и теперь еще находились в младенческом состоянии, и экономические условия еще не допускали образования крупного городского населения. На­пример, Коринф при Периандре насчитывал, вероятно, не более 20—25 тыс. жителей, а население Афин еще в конце господства Писистратидов едва ли превышало эту цифру.

Под влиянием развития сношений теперь, вместо все­общих войн, начали устанавливаться мирные отношения. Разбойнические набеги на владения соседей становились все реже, и города формальными договорами гарантировали друг другу взаимную защиту своих граждан и равноправ­ность в судебных процессах. Для охранения этих интересов, приблизительно с VI века, было учреждено нечто вроде ди­пломатического представительства. Это нововведение стоя­ло в связи с освященным древностью правом гостеприимст­ва; знатный иностранец назначался государственным „гостеприимцем" (проксеном), приблизительно с функциями нашего консула, и получал за это почетные привилегии, а также материальные выгоды. На море было, конечно, труд­нее установить порядок, так как греческие воды, с их бес­численными скрытыми бухтами и небольшими островами, представляли великолепные притоны для пиратов. Тем не менее усилия морских держав, особенно Коринфа, уничто­жить пиратство не остались без результата, и общественное мнение перестало смотреть на морской разбой как на при­личное занятие, по крайней мере поскольку он был направ­лен против греков. Однако и теперь еще им занимались по временам даже в интересах государства, и в обширных раз­мерах; так, например, пиратский флот Поликрата Самосского был при Камбизе II страшилищем Эгейского моря. Но главным образом процветал морской разбой вдоль западных берегов Средиземного моря, где между греками, тирренцами и финикийцами беспрестанно шла борьба, и каждый чужой корабль считался законным призом. Лишь в эпоху Персид­ских войн удалось освободить от этрусских пиратов по край­ней мере путь из Мессины.

Установленная система мер и весов есть необходимое условие всяких развитых торговых сношений; и такие οπο­ί 98 темы действительно существовали в культурных государст­вах Востока уже в продолжение нескольких тысяч лет. Так, в Вавилоне единицей веса был талант, который по господ­ствовавшей там шестидесятиричной системе делился на 60 мин, а мина состояла из 60 секелей. Эта система распро­странилась по всей Передней Азии и оттуда впоследствии перешла к грекам с тем изменением, что в мине считали вместо 60-ти только 50 секелей, или вернее 100 полусекелей (драхм), т.е. на место шестидесятиричного деления введено было десятичное. Таковы были системы мер, общие для всех греческих государств, за исключением колоний Нижней Италии и Сицилии, где талант вместо 60 мин делился на 120 полумин или фунтов („литров"), из которых каждая, в свою очередь, делилась на 12 унций; это было соединение греко-восточной системы, которую принесли с собой коло­нисты, с туземной, которую они здесь нашли. Но при поли­тической раздробленности греческого мира вес и мера неиз­бежно должны были нормироваться в отдельных государст­вах совершенно различным образом. Впрочем, две системы получили широкое распространение. Из них одна, так назы­ваемая эгинская система, в которой единицей служил талант весом приблизительно в 37 кг, господствовала, кроме самой Эгины, почти на всем Пелопоннесе, в большой части Сред­ней и Северной Греции и на многих островах Эгейского мо­ря до Малой Азии. Другая система господствовала в Халкиде и Эретрии и называлась поэтому эвбейской; она была принята также Коринфом и со времени Солона — Афинами и получила широкое распространение на западе. В основе ее лежит мера длиной приблизительно в 297 мм; двойной куб этой меры (около 52 л) служил мерой вместимости для сы­пучих тел, полуторный куб (39 л) — мерой жидких тел; вес одной кубической меры воды (около 26 кг) назывался талан­том и служил единицей веса.

Но лучше всего экономический прогресс Эллады в VIII и VII веках характеризуется изобретением и быстрым распространением чеканки монет. Уже в гомеровское время начали пользоваться для меновой торговли, кроме скота, также металлами — золотом и серебром, а так как последние еще довольно долго составляли редкость в Греции, то пре­имущественно железом и медью. Остаток этого древнего обычая сохранился в том, что Спарта до III века пользова­лась исключительно железными деньгами и что в Византии еще во время Пелопоннесской войны была в ходу железная разменная монета. В Сицилии расчет на фунты меди также сохранился до позднего времени, когда уже давно перешли к чеканке серебряной монеты и расплате ею. Бывшие в обра­щении слитки меди и железа имели, по-видимому, форму коротких и тонких прутьев; отсюда название „вертел", кото­рое в позднейшее время носила греческая мелкая монета. Шесть таких „вертелов", т.е. столько, сколько можно было обхватить рукою в один раз, назывались „горстью" или драхмой; это название позднее, когда греки перешли к че­канке монет, было перенесено на половину или треть сереб­ряного секеля, стоимость которого должна была поэтому соответствовать приблизительно „горсти" меди или железа.

Эти прутья еще, конечно, не были монетами, как и те куски золота и серебра определенного веса, которые уже це­лые века были в обращении в культурных странах Востока, — потому что кусок металла только тогда становится моне­той, когда правительство или кто-нибудь другой, кто поль­зуется доверием общества, гарантирует своей печатью вес и содержание чистого металла. Это случилось прежде всего около начала VII века в западной части Малой Азии, — не­известно, в одном ли из прибрежных городов Ионии, напри­мер, Фокее или в соседней Лидии. Как бы то ни было, во всяком случае изобретение монеты было вызвано потребно­стями греческой торговли, которая в это время была посред­ницей для всех сношений Лидии с морем, и в течение столе­тия с небольшим оно распространилось в большей части греческого мира. Значение этого изобретения мы поймем, если теперь мысленно извлечем из обращения монету и представим себе, что всякий раз, когда нам нужно платить, мы должны прибегать к помощи весов и пробирной иглы.

Полезные металлы, железо и медь, были слишком деше­вы, чтобы стоило труда и расходов чеканить из них монету. Поэтому вначале чеканили только из благородного металла, именно в Малой Азии — из золота с большой примесью се­ребра, как оно получалось при промывке песка Пактола и из Лидийских рудников; эту смесь греки называли электрон. Единицей служил секель или, как греки переводили это сло­во, статер. Каждый город придерживался, конечно, собст­венного веса, и мы находим поэтому большое разнообразие в ценности монет. Но так как монеты этой эпохи сплошь и рядом еще не имеют надписей, то в большинстве случаев невозможно решить, где какие чеканились; только малоази­атское происхождение всего этого класса монет не может подлежать сомнению.

Только Крез или, может быть, Кир, став царем Лидии, начал чеканить монеты из чистого золота и, наряду с ними, также из серебра. Из этой лидийской чеканки развилась впо­следствии, при Дарии, персидская государственная монета. В основу ее лег дарейк, золотая монета весом в 8,4 гр., со­ставлявшая секель (¹/₆₀ легкой вавилонской царской мины весом в 505 гр) и приблизительно равная статеру эвбейской системы. Затем следует серебряная монета весом в ²/₃ золо­той (5,60 гр) или '/до вавилонской мины, так называемый „мидийский", т.е. персидский секель, равный '/₂о дарейка; таким образом, двоякая ценность персидских монет основы­валась на отношении ценностей обоих металлов, как 3:40, или как 1:13¹ /₃. Как дарейк, так и секель чеканились уже при Крезе или Кире в лидийской монете; отношение 1:13'/₃ должно было, следовательно, существовать в Малой Азии уже до Дария, и он только перенес его к себе. Дальнейшим последствием этого обстоятельства было то, что, несмотря на некоторые колебания курса в отдельных случаях, это от­ношение оставалось в силе на греческом рынке все время, пока существовала двоякая персидская монета.

Новоизобретенная чеканка монет очень скоро перешла и в греческую метрополию. Но так как в европейской Гре­ции нигде, исключая разве остров Сифнос, не добывалось золота, то в ходу была почти исключительно серебряная мо­нета; из сплава золота с серебром здесь в то время чеканили очень редко, а из чистого золота еще вовсе не чеканили. По эту сторону Эгейского моря древнейшим местом, введшим у себя монету, была Эгина, которая стала чеканить с начала VII века. Ее монеты были до V века в общем употреблении на всем греческом полуострове к югу от Олимпа, за исклю­чением только Коринфа и — со времени Солона — также Афин. Те немногие остальные государства Пелопоннеса, ко­торые чеканили монету до Пелопоннесских войн, как на­пример, Беотия, Фокида, Аркадия, также придерживались эгинского веса, получившего распространение и на Кикла­дах и в некоторых городах малоазиатского побережья.

Торговые города при Эврипе, Халкида и Эретрия, также стали чеканить уже в начале VII века; они придерживались, разумеется, своей туземной, эвбейской системы. Последняя была принята также Коринфом и Афинами, когда эти города под конец VII и в начале VI века перешли к чеканке монет, к чему их побудило, очевидно, соперничество с Эгиной. Затем в течение VI века эвбейская система, благодаря халкидской и коринфской торговле, получила широкое распространение в Кирене, во фракийской Халкидике и почти повсеместно в Великой Греции и Сицилии.

Таково, в общих чертах, развитие монетного дела в Гре­ции до конца VI века. Оно служит для нас верным отраже­нием экономического развития греческого мира в этом пе­риоде. В продолжение всего VII и даже первой половины следующего столетия монету чеканили главным образом только Иония и торгово-промышленные города при Эврипе и у Саронического залива; громадное большинство грече­ских государств еще не чувствовало потребности в собст­венной монете. И даже в странах, наиболее развитых эконо­мически, натуральное хозяйство лишь очень медленно вы­теснялось денежным. Так, Солон в основание своего распре­деления податных классов положил расценку, выраженную не в деньгах, а в количестве мер зерна, которое каждый по­лучал со своей земли; даже накануне Персидских войн Писистратиды взимали земельную подать в Аттике натурой, а в Сицилии эта система удержалась до конца греческой незави­симости, и еще долго в эпоху римского владычества. Земле­пашцам также еще долго платили земледельческими про­дуктами; например, люди, которых нанимали для сбора уро­жая, получали в Аттике во время Солона каждый шестой сноп. Количество находившегося в обращении благородного металла было вплоть до V века очень ограничено, и даже вероятно, что в то время в европейской Греции обращалось меньше золота, чем в гомеровскую и догомеровскую эпохи. Куда оно исчезло, — показывают, например, результаты раскопок Шлимана в Микенах. Именно по этой причине за­конодательство, начиная с эпохи Солона, и боролось с обы­чаем хоронить мертвых в драгоценных украшениях. Впро­чем, взамен этого храмы все больше и больше наполнялись золотыми и серебряными жертвенными дарами. Дошло до того, что когда лакедемоняне около 550 г. захотели позоло­тить статую Аполлона в Амиклах, они во всей Элладе не могли собрать нужное количество золота и принуждены бы­ли отправить ради этого посольство к Крезу. А, по преда­нию, еще Гиерон I Сиракузский с трудом собрал золото для треножника и статуи Победы, которое он пожертвовал в Дельфы из добычи, доставшейся ему в победе при Гимере.

При таких условиях меновая ценность благородных ме­таллов в этом периоде должна быть очень высока. Солон в своем жертвенном тарифе считал за овцу или меру ячменя — одну драхму; бык стоил 5 драхм; впрочем, за отборных жертвенных животных платили гораздо дороже. Поэтому штрафы и вознаграждения, которые Солон установил в сво­их законах, казались грекам позднейших веков низкими до смешного. Так, за обесчещение свободной женщины можно было откупиться 100 драхмами; та же сумма выдавалась по­бедителю на Истмийских играх, между тем как победитель на Олимпийских играх получал 500 драхм.

Земледелие все еще занимало первое место в экономи­ческой жизни нации, притом не только в тех областях, кото­рые, как большая часть греческого материка, не принимали никакого участия в промышленном и коммерческом движе­нии этого времени. Даже в Афинах Солон мог еще разграни­чить политические права исключительно по количеству не­движимого имущества. В Самосе, одном из первых торгово-промышленных государств Греции, землевладельцы (геомо­ры) сохранили свое привилегированное положение до Пело­поннесской войны; точно так же обстояли дела и в Сираку­зах до Гелона.

Техническая сторона земледелия и теперь еще находи­лась на довольно низкой степени развития. Господствовало двухпольное хозяйство, так что поле через год оставалось под паром; в продолжение этого времени почву удобряли и трижды вспахивали, а осенью опять засевали. Очень простой плуг, еще без металлического сошника, тащили волы, реже мулы; разрыхленные глыбы земли разбивали топором, жали при помощи кривого серпа, зерно молотили на току посред­ством рогатого скота. Возделывали главным образом яч­мень, как в гомеровскую эпоху, затем полбу; на лучшей поч­ве, особенно в колониях, также пшеницу. Разведение олив­кового дерева, еще очень малоразвитое у Гомера, в описы­ваемый нами период получает все большее и большее рас­пространение; в некоторых государствах, особенно в Аттике, оно даже поощрялось законодательными мерами. Обычай пользоваться оливковым маслом для приготовления пищи возник в это время. И все-таки названия солоновских клас­сов доказывают, что даже в такой гористой и культурной стране, как Аттика, хлебопашество занимало гораздо более важное место, чем разведение более нежных растений. — Постоянный рост населения заставил устроить уступы на склонах гор, чтобы сделать последние годными для обработ­ки; болотистое дно долин осушалось посредством водоот­водных каналов, которые отчасти были устроены еще в очень древнее время и приписывались мифическим лично­стям. С другой стороны, вследствие частых засух в этой стране уже рано обнаружилась необходимость в искусствен­ном орошении, и уже солоновское законодательство обрати­ло внимание на его урегулирование.

Скотоводство по-прежнему носило пастбищный харак­тер; впрочем, при постоянном возрастании народонаселения, оно, по крайней мере в метрополии, все больше отступало на задний план сравнительно с земледелием. Поэтому потреб­ление мяса уменьшилось; большая часть народа ела мясо только во время жертвенного обеда, вследствие чего грек называл убойный скот просто „жертвенными животными".

Мясо заменяли рыбой, которую в большом изобилии дос­тавляли греческие моря и озера, как, например, Копаидское озеро в Беотии. Грекам того времени, когда начал склады­ваться эпос, эта пища внушала приблизительно такое же от­вращение, как нам, северянам — „плоды моря" (frutti di таге), которые с таким удовольствием пожирает неаполи­танский лаццарони; напротив, в V веке мы находим свежую рыбу как любимое яство на столах богачей, между тем как соленая рыба, привозимая с Черного моря, составляла обыч­ную приправу к хлебу для большинства народа.

В областях, прилегающих к Эгейскому морю, которые достигли высокой степени экономического развития, уже в VII веке обрабатывалась, без сомнения, вся годная для зем­леделия почва. Уже в то время народонаселение здесь было так густо, что Солон был принужден запретить вывоз из Ат­тики всех земледельческих продуктов, за исключением лишь оливкового масла. Именно этими обстоятельствами и было вызвано начавшееся в это время колонизационное движение; но колонии могли принимать лишь сравнительно неболь­шую часть избытка народонаселения. А так как в большин­стве греческих государств господствовал закон, в силу кото­рого наследство после смерти отца делилось поровну между сыновьями — безразлично, как земля, так и движимое иму­щество, то дробление земельной собственности неизбежно должно было постоянно возрастать. Если в обыкновенное время владельцы таких мелких хозяйств кое-как перебива­лись, то при каждом неурожае горькая нужда стучалась в дверь. А времена были уж не те, когда богатый помещик охотно делился с нуждающимся соседом своим избытком, которым он, притом, вероятно, и не мог бы воспользоваться. Теперь и сельские хозяева отправляли свои продукты на ры­нок; поэтому за подобные ссуды стали взимать вознаграж­дение. Таким образом, в экономическую жизнь греков всту­пил новый фактор — процент. Обеспечением служил зе­мельный участок, на котором кредитор ставил камень с вы­сеченным на нем закладным актом; если ценность участка была ниже долговой суммы, то должник и его семья отвеча­ли своим телом. При этом размер процентов был высок, как всегда бывает при первобытном экономическом строе; 18% считались в Афинах во времена Солона умеренной платой. При таких условиях заем должен был в большинстве случаев разорять крестьянина, тем более что после падения царской власти все управление и судопроизводство находились в ру­ках знати, которая тогда, как во все времена, пользовалась своим положением для извлечения экономических выгод.

Преимущество крупных землевладельцев увеличива­лось еще тем, что и оптовая торговля велась почти исключи­тельно ими. Некогда аристократия поставляла предводите­лей для морского грабежа, затем она руководила колониза­цией запада и севера, и если прошло еще много времени, прежде чем в этих кругах побежден был предрассудок про­тив мирного заработка, то и они, в конце концов, научились приноровляться к условиям нового времени. Ни Бакхиады в Коринфе, ни Гиппоботы в Халкиде не могли бы так долго удерживать власть в своих руках, если бы они оставались только помещиками и не сделались вместе с тем судовла­дельцами, а знать небольшого и бесплодного острова Эгина была, по-видимому, всецело обязана своим положением тор­говле. Против могущества капитала крестьянство было бес­сильно; предоставленное самому себе, оно неизбежно долж­но было погибнуть.

Так действительно и случилось в большей части Гре­ции. На обширной Фессалийской равнине знати удалось превратить крестьян в крепостных („пенестов"), а на исходе VII века Аттика стояла на пути к таким же социальным от­ношениям. Всюду на крестьянских землях стояли залоговые камни; многие хозяева были изгнаны из своих дворов, дру­гие попали в рабство или покинули страну, чтобы избежать этой участи. Что в большей части остальной Греции дела находились не в лучшем положении, это доказывают Гесиодовы „Труды и Дни", главная цель которых — научить кре­стьян рациональному ведению хозяйства и этим предохра­нить их от нужды и долгов. Но одним этим средством, ко­нечно, нельзя было помочь; чтобы спасти греческое кресть­янство, нужны были более решительные меры — нужны бы­ли такие реформы, какие Солон провел в Аттике.

Такую печальную картину представляло социальное по­ложение Греции в VII веке; народом начало овладевать ту­пое отчаяние. Уже гомеровский эпос проникнут пессими­стическим духом, „потому что из всего, что живет и дышит на земле, человек подвержен наибольшим страданиям" Еще резче это настроение выражено в мифе о пяти веках, кото­рый мы находим в „Трудах и Днях" Золотой век, когда еще царствовал Кронос, давно прошел; время, когда жили герои, павшие под Фивами и Троей, также было далеко лучше на­стоящего. Потому что теперь век железный, днем и ночью — лишь работа и нужда; честного человека перестали ценить, всюду господствуют насилие, надменность и черная зависть. „Лучше бы я не жил среди таких людей, — восклицает поэт, — а умер бы раньше, или родился позднее!" Мы видим, поэт не теряет надежды на лучшее будущее. И она не обманула его; спасение пришло по совершенно иному пути, чем ожи­дал поэт.

В гомеровское время, когда почти все, что нужно было для домашнего обихода, приготовлялось дома, немногочис­ленные ремесленники не имели большого значения. Но с техническими успехами, которых достигла промышленность с VII века, домашнее производство не могло конкурировать; лишь тот, кто всецело посвятил себя ремеслу, мог быть те­перь хорошим мастером; к тому же и в области ремесла все более становилось необходимым разделение труда. Усиле­ние спроса, вызванное особенно вывозом в колонии, должно было иметь своим последствием то, что все больше людей обращалось к занятию тем или другим ремеслом как про­фессией. А раз кто-нибудь изучил ремесло, он передавал свое искусство по наследству своим сыновьям. Почти все художники доклассической эпохи вышли из таких семейств ремесленников. Но число этих семейств было еще слишком недостаточно для того, чтобы могла возникнуть даже мысль о цеховой замкнутости. Да и к чему? Ведь для всех был хо­роший заработок; пусть же всякий, кто хочет, занимается ремеслом. Если греческая промышленность этого времени нуждалась в чем-нибудь, то только в рабочих руках, чтобы иметь возможность удовлетворять спрос.

Постепенно начали привозить недостающее число рабо­чих из-за границы. Уже гомеровский эпос показывает нам в домах многочисленных рабынь, которые под наблюдением хозяйки занимаются приготовлением материй; тем же сред­ством, которое здесь служило еще для удовлетворения до­машних потребностей, естественно было воспользоваться и в промышленном производстве. Прядильная промышлен­ность Милета в VI веке, без сомнения, держалась главным образом на работе невольниц, привезенных для этой цели из соседних варварских стран, многочисленное народонаселе­ние которых представляло в этом отношении неисчерпаемый источник. Другие отрасли промышленности, как металлур­гия и гончарное производство, последовали примеру Миле­та, с той только разницей, что, соответственно большей трудности работы, они пользовались не рабынями, а рабами. Острову Хиос принадлежит печальная слава первого в Гре­ции рабовладельческого государства в собственном смысле этого слова. Из Ионии рабский труд перешел затем даже и в европейскую Грецию, особенно в Коринф; тщетно пытался Периандр (около 600 г.) законодательными мерами ограни­чить пользование несвободным трудом. В Афинах уже под конец VI века также было, вероятно, сравнительно немалое количество рабов.

Так Греция вступила на тот путь, который позже привел ее на край гибели. Гомеровский эпос показывает нам, каким высоким уважением пользовалось сословие „демиургов", т.е. ремесленников, а по известному изречению Гесиода, ни один род работы не постыден, а постыдна лишь праздность. Но с тех пор как место свободного ремесленника стал зани­мать несвободный фабричный рабочий, общественное мне­ние все более и более привыкало смотреть на ремесленный труд как на недостойный свободного человека; высший класс считал себя вправе относиться с презрением к людям, которые должны были зарабатывать свое пропитание труда­ми своих рук. Еще хуже было то, что развитие рабского тру­да все более ограничивало средства к пропитанию свободно­го населения, заставляло неимущего гражданина работать за ничтожную плату или рисковать жизнью в качестве наемни­ка, усиливало перевес капитала и этим способствовало уве­личению имущественного неравенства. Рабство, может быть, больше, чем что-нибудь другое, содействовало наступлению тех социальных кризисов, от которых Греция в конце концов погибла.

Но это относится уже к позднейшему времени. Пока же это искусственное увеличение рабочих сил должно было дать могучий толчок развитию промышленности, подобно тому, как это случилось в наш век благодаря введению паро­вой машины. Без рабства культурное развитие Греции со­вершилось бы гораздо медленнее. Только применение не­вольничьего труда дало демиургам возможность расширять свое производство, накоплять капиталы и, таким образом, наконец сломить перевес земледельческой и торговой ари­стократии. Политическое возрождение нации исходило именно из греческих промышленных государств.

(обратно)