24 Карамзин н. М. Записка о древней и новой России // Карам­зин н. М. История государства Российского. Кн. 3. М., 1989. С. Xlv—

С национальным, — странно что-то!

Ну как перевести мадам и мадмуазель!

Ужли сударыня»— забормотал мне кто-то... Вообразите, тут у всех На мой же счет поднялся смех.

Главным тут было возмущение против засилья жалких «французиков из Бордо» в русском свете, против их влияния на умы, одежду и нравы дворян, против подавления ими соб­ственной русской мысли. Однако же Чацкий с ними боролся; и двоюродный брат Скалозуба, достойнейший человек, недав­но бросил службу и начал читать и размышлять; и князь Фе­дор занялся наукой, — случилось так, что никого из них не оказалось на балу Фамусова, но они могли бы там быть: не­ужели Фамусов не пригласил бы брата Скалозуба, с которым до недавнего времени тесно общался, или не пригласил бы племянника князя Тугоуховского?! Необоснованны упреки Грибоедову, что он не показал светлого лица Москвы. На­против, он уделил думающим молодым людям именно то до поры малозаметное место, которое они занимали в обществе, связал их родственными узами с самыми тупоголовыми пер­сонажами в полном соответствии с жизненной правдой и, бро­сив героя одного в бездушной московской толпе, поддержал его незримо присутствующими сверстниками.

Отсутствие ясно выраженной политической программы в речах Чацкого делает его образ типичным и правдоподобным, поскольку четкое осознание целей и способов их достижения не было свойственно даже тем, кто 14 декабря 1825 года вы­шел на Сенатскую площадь. Чацкий не член тайных обществ, но выразитель идей передового и отнюдь не узкого круга молодежи. К 1825 году он мог вступить в декабристские орга­низации, мог случайно остаться в стороне, как удалось Гри­боедову и Бегичеву, хотя их подозревали в сочувствии вос­станию. Для понимания характера и взглядов Чацкого его гипотетическая судьба особенного значения не имеет, намно­го важнее его противостояние пустому свету и наличие у него единомышленников. Причем они и их идеалы упомянуты ав­тором — но очень своеобразным способом.

Пьеса плавно катила к неизбежной развязке, когда на сце­ну вдруг ворвалось новое лицо. Появление Репетилова, зап­нувшегося о порог, часто осуждали за фарсовость, неумест­ную в высокой комедии. Но Грибоедов от нее не отказался, ибо как иначе он мог показать состояние Репетилова? Напи­сать, что тот «вполпьяна»? бог знает, как поймет эту ремарку

актер, что такое для него «вполпьяна»? А падение все уясня­ет: столичный дворянин, воспитанник лучших танцмейстеров, может споткнуться, только если совершенно уже не в состоя­нии следить за собой; и в то же время он не настолько пьян, чтобы, упавши, остаться лежать. Встает он «поспешно». Он находится в той стадии подпития, когда человек начинает любить весь свет, обниматься с первым встречным и каждому изливать душу, жалуясь на судьбу или хвастаясь несуществу­ющими достижениями.

Трудно решить, в чем Репетилов отчаянно врет, сочиняя на ходу, а что имеет под собой хоть крупицу истины. Уж боль­но много намешано в его речах, что сразу бросилось в глаза Пушкину («в нем 2, 3, 10 характеров»)! Он московский жи­тель, член Английского клуба, отец семейства, а между тем рассказывает о том, как строил огромный особняк в Царском Селе (потом Грибоедов перенес его на Фонтанку — в еще бо­лее дорогое и фешенебельное место). Конечно, это можно при­мирить: в молодости он тратил огромные средства, лез в зя­тья к министру-немцу, женился на его дочери, но выгод от этого не получил, промотался, проигрался, имения его были взяты под опеку в интересах детей, и теперь он бесцельно слонялся в Москве, в отставке и пытался навязаться в друзья к известным молодым людям. Такая судьба возможна, хотя преувеличивал он все безбожно:

Танцовщицу держал! и не одну:

Трех разом! Пил мертвую! не спал ночей по девяти!

Всё отвергал: законы! совесть! веру!

Однако Репетилов понадобился Грибоедову не для того только, чтобы развеселить публику выходками полупьяного болвана. Фамилия его означает «повторяющий», а на сцене его нередко изображают комическим двойником Чацкого. В этом-то его значение для автора! Все то, что не мог позволить себе сказать Чацкий; все то, что не мог позволить себе ска­зать автор, — он вложил в уста Репетилова. Цензура решила бы, что высокие идеи и умные мысли осмеиваются болтовней Репетилова, но ведь тот и сам осмеивается, сам показан ниче­го не разумеющим, ни в чем не разбирающимся переносчиком непонятных ему речей:

Я сам, как схватятся о камерах, присяжных,

О Бейроне, ну о матерьях важных, Частенько слушаю, не разжимая губ; Мне не под силу, брат, и чувствую, что глуп.

«Камеры, присяжные» — это прямой намек на споры об английской парламентской и судебной системах и возможнос­ти их введения в России; Байрон здесь упомянут не как поэт (к 1823 году он почти перестал публиковаться), но как борец за независимость Италии и Греции, как символ революцион­ного и освободительного движений, чьи тактика, успехи и неудачи интересовали будущих декабристов. Фактически Грибоедов через болтовню Репетилова сообщает зрителям о чьем-то желании ввести в России представительное правление, может быть, даже путем революции.

Если Репетилов этого не понимает, зрители могут сделать скидку на его комическую глупость, а сами понять истинную серьезность затронутых им тем! Более того, он, в общем-то, соображает, кому и что говорит. Чацкого он пытается зазвать на заседание секретнейшего союза, где нужны его ум и зна­ния; а Скалозуба зовет хотя к тому же «князь-Григорию», но только на шампанское. Загорецкого он никуда не зовет и еле с ним разговаривает о водевиле. Старухе Хлестовой он и про водевиль не говорит, а обещает исправиться и поехать спать к жене. Словом, он умеет, даже в разболтанном состоянии, применяться к разным людям. Грибоедов это подчеркнул тем, что с будущим тестем и тещей Репетилов «пускался в ревер­си» — сложную и своеобразную игру, своего рода карточные «поддавки», в которую сознательно и часто проигрывать («Ему и ей какие суммы спустил...») нелегко, тут надо быть мастером своего дела.

Скалозубу Репетилов признается в своей неприязни к нем­цам, вполне обоснованно полагая, что полковник, как служа­ка аракчеевского толка, не должен любить остзейских сопер­ников по армии. А с Чацким он говорит о тайных собрани­ях... Значит, он думает или прямо знает, что Тому интересна эта тема? Сам Чацкий ничего не может об этом сказать — не­кому, да и неуместно на балу в чужом доме. Почему Пушкин решил, что Чацкий «мечет бисер перед Репетиловыми»? На­против, ничего, кроме резкостей вроде «полно вздор молоть» и «ври, да знай же меру», он ему не отвечает. Зато Репетилов говорит за двоих. Конечно, его «секретнейший союз» по чет­вергам в Английском клубе выглядит смехотворно. Грибоедов собрал ему в приятели-заговорщики разных шалопаев, кар­тежников и крикунов во главе с графом Федором Толстым-Американцем.

Но пусть смешон репетиловский союз, пусть пародиен, — в основе всякой пародии лежит какой-то истинный факт. Если пустоголовые франты и шулеры собираются для политических разговоров, подражая кому-то, значит, им есть кому подра зкать. Только оригиналы обсуждают политические темы уже всерьез... И перечень этих тем Репетилов дал... Большего никакой автор не мог себе позволить в пьесе, рассчитанной на постановку в императорском театре. Грибоедов и без того сказал очень много.

Едва затронув серьезные вопросы, он старался разбавить их фарсом: монолог Репетилова про «государственное дело», которое «еще не созрело», он завершил насмешкой над воде­вильным сотрудничеством, которым и сам грешил тою же зи­мой 1823—1824 годов:

Другие у меня мысль эту же подцепят,

И вшестером, глядь, водевильчик слепят,

Другие шестеро на музыку кладут,

Другие хлопают, когда его дают.

Резкие слова Репетилова в конце монолога о немцах:

Лахмотьев Алексей чудесно говорит,

Что за Правительство путем бы взяться надо,

Желудок дольше не варит, —

он почти свел на нет откликом Загорецкого:

Извольте продолжать, поверьте, Я сам ужасный либерал, И рабство не терплю до смерти, Чрез это много потерял²⁵.

«Либерализм» всеобщего умиротворителя и доносчика казал­ся так смешон, что и крамольные слова о Правительстве и рабстве звучали словно бы смешно (и все-таки Грибоедов их потом убрал, ублажая цензуру). В начале XIX века доносчи­ки вызывали общее презрение, в том числе и у тех, кто пользо­вался их услугами. Образ Загорецкого казался не только смешным, но и зловещим: его слова «извольте продолжать» вполне можно было трактовать как намеренную провокацию. Грибоедов намекнул на это: Репетилов, с разгону признавший­ся, что у него с Чацким только что «дельный разговор за­шел...», вдруг себя оборвал и после паузы в виде многоточия завершил фразу комически сниженно: «...про водевиль». Ве­роятно, он вспомнил, что его собеседник «переносить горазд». Провокаторы в обществе того времени встречались не намно­го реже, чем в последующие эпохи.

Не будь у Репетилова задачи — довести до зрителей пере-

Горе уму. Музейный автограф, действие IV, явление 5—6.

довые идеи и мысли, — он был бы просто лишним в пьесе. Правда, из его болтовни с гостями спрятавшийся в швейцар­ской Чацкий узнал слух о своем сумасшествии или полити­ческом преступлении («Я думаю, он просто якобинец», — за­явила княгиня), но в распоряжении драматурга было множе­ство других средств сообщить Чацкому о сплетне (да и зачем, собственно?). Репетилов, кроме того, взбадривал четвертое действие и давал гостям удобную возможность высказаться пе­ред человеком, оказавшимся не в курсе новостей. Но глав­ная цель Грибоедова, несомненно, состояла в желании дать не искаженную, в духе будущего критического реализма, карти­ну общественной жизни, а строго объективную. Он не мог этого сделать, не упомянув о тайных политических собрани­ях, о которых знали решительно все. Он не мог вывести их настоящих членов, поскольку не знал, с кого их списать. Поэтому он изобразил их опосредованно, но для понимаю­щих — не менее ясно.

Пьеса завершилась, Чацкий отправился «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок!..» Слова эти, прямо повторяющие конец «Мизантропа», принадлежат не столько Грибоедову, чье воображение вполне способно было приду­мать новый финал, сколько самому Чацкому, — люди начала XIX века привыкли выражать литературными цитатами даже самые сильные и искренние свои чувства. Герои «Горя от ума» ушли со сцены не только в русскую культуру. Как продолжи­лись их биографии дальше?

Чацкий, вероятно, сохранил бы и наутро желание покинуть Москву, но путей перед ним было не так много: во-первых, на тот свет — но этот путь был глубоко чужд деятельному поколению 1820-х годов. Во-вторых, назад в Петербург, от­куда приехал, — и это самое естественное продолжение. Про­живи он там еще год, и судьба почти неизбежно привела бы его на Сенатскую площадь или по крайней мере под суд След­ственного комитета, как и Грибоедова. Третий путь — в де­ревню, но не к себе в имение, ибо страдать в одиночестве люди 20-х годов также не умели, а к какому-нибудь другу, хоть к брату Скалозуба. Друзей у Чацкого было множество («в друзьях особенно счастлив»), и хоть один из них жил в ту зиму в деревне. Больше из Москвы зимой некуда было уехать. Третий путь, продолжением которого могло бы стать летнее путешествие, может быть, и за границу, скорее всего позво­лил бы Чацкому уцелеть от каторги и ссылки.

Фамусов не сумел бы скрыть проступок дочери, потерял бы надежды на сватовство Скалозуба, не успел бы найти но­вого богатого зятя и скорее всего отступил бы перед кредито­рами и вынужден был бы прозябать остаток жизни в каком-нибудь перезаложенном поместье. Полковник, может быть, и не раздумал бы породниться с опозоренной, но родовитой се­мьей, однако в Москве не один Фамусов мечтал о его «золо­том мешке». Знатные москвичи Скалозубом пренебрегли бы, но Москва привлекала на «ярмарку невест» и захолустное дворянство. Год назад здесь побывала Татьяна Ларина, о чем ни Грибоедов, ни сам Пушкин еще не знали. Для провинциа­лов Скалозуб казался выгоднейшей партией, и какая-нибудь маменька сумела бы воспользоваться крахом Фамусова и при­влечь будущего генерала в брачные сети. Но, на ком бы ни женился Скалозуб, как бы ни украсил его генерал-майорский мундир, в московском обществе он навсегда остался бы чу­жаком.

Разочарованная в любви Софья вынуждена была на не­сколько лет уехать в «деревню к тетке», дабы заглушить скандал. Однако ее гордость останется при ней, она едва ли научится подчиняться отцу и обстоятельствам, продолжит ис­кать мужа самостоятельно и, при ее характере, скорее всего не останется старой девой.

Лизу Фамусов отправит в деревню «за птицами ходить», что, хоть и нетрудно, для городской девушки явится тяжелым наказанием. Если Софья сумеет отстоять свою наперсницу, Лиза уедет с барышней в Саратов. В любом случае ее меч­там о буфетчике придет конец.

Кто же останется на развалинах фамусовского дома? кто победил? кто проиграл?

Конфликт Чацкого с московским обществом отнюдь не так резок, как это представилось последующим эпохам. Молчалин, пока поддакивает всем подряд, Скалозуб, пока кому-то нужен, — приняты в свете, но отнюдь не на равных. Каких бы высот ни достиг в будущем Молчалин, никто не забудет, что когда-то он жил у Фамусова под лестницей, и Хлестова за все его услуги способна расстаться с ним пренебрежитель­ным «вон чуланчик твой, // Не нужны проводы, поди, господь с тобой». И Скалозуб не вызывает у нее иного отклика, кро­ме сердитого «Ух! Я точнехонько избавилась от петли...» На­против, Чацкий при любых проступках и преступлениях не вызовет у нее отторжения; что бы он ни совершил дурного, с ее точки зрения, в этом будет и ее доля вины: «Я за уши его Дирала, только мало». Тот, кто рожден в московском обще­стве, кто имеет в нем родственников, пусть дальних, никогда не будет из него изгнан; тот, кто рожден вне его, никогда не будет в него принят.

В этом особенность Москвы, где по старинке дорожили дворянством. Самые резкие высказывания в московских гос­тиных готовы были принять за чудачество или сумасшествие, в то время как в Петербурге они оценивались как политиче­ское преступление. В Петербурге за шиканье актрисе в теат­ре в довольно мягкие годы Александра I могли выслать из сто­лицы на много лет (как случилось в 1822 году с другом Гри­боедова Катениным); в Москве же за открытый вызов само­державию и крепостничеству в глухие годы Николая I чело­века всего лишь запирали в собственном доме под надзором врачей (как произошло с П. Чаадаевым в 1836 году). И ни­когда ни убийство (вроде алябьевского дела), ни даже царе­убийство не отражались на отношении Москвы к своим пи­томцам; напротив, многие примеры показывают абсолютное неприятие чужаков, будь они в чине генерал-губернатора. По­этому Чацкий всегда сможет вернуться назад.

Только в Москве Грибоедов мог изобразить уникальную в литературе форму конфликта. Общество в комедии кажется единым, даже в рамках пьесы оно не изгоняет Чацкого: по­клеветали, а он и не заметил этого. И в то же время среди всех выведенных персонажей нет и двух, которые выступали бы в качестве союзников. Молчалин и Скалозуб чужды всем, кроме нуждающегося в них Фамусова, но и они не могут дей­ствовать сообща: Скалозуб, хоть и пожимает руку Молчалину, говорит ему за всю пьесу два слова, а Молчалин ему — ни одного. Князь Тугоуховский ни с кем не желает разгова­ривать (его глухота — скорее популярный среди стариков тех лет способ избавиться от окружающих, описанный в мемуа­ристике, чем просто признак дряхлости, едва ли достойной ос­меяния). Софья единственного друга — Чацкого — отталкива­ет, в Молчалине разочаровывается, подруг не имеет и под конец терпит полный крах всех надежд и ссылку в провинцию. Фамусов оказывается жертвой сплетен, теряет шансы на род­ство со Скалозубом, и скорее всего будет вынужден удалить­ся в деревню. Загорецкий презираем всеми, графиня бабушка приехала на бал через силу и рада уехать, графиня внучка говорит и выслушивает только резкости и тоже рада уехать. Платон Михайлович с женой демонстрируют отвращение друг к другу, а у Чацкого прежний друг быстро вызывает разоча­рование («уж точно стал не тот в короткое ты время») и пла­тит ему противовольным, но все же присоединением к клеве­те. Репетилов недоволен и собой, и всем миром. Даже безы­мянные г. Н. и г. Д., у которых нет никакого повода для ссоры, и то называют один другого «дураком». Только Хлестова с княгиней и отчасти примыкающая к ним Наталья Дмит­риевна выступают сообща, и то потому, что им нечего делить. Ц над всеми как высшая сила царит где-то княгиня Марья Алексевна. Какой персонаж ни возьми — можно именно его представить в конфликте со всеми прочими: Софья против общего мнения и ее крах; Чацкий против всех; все против Молчалина, Загорецкого, старой девы Хрюминой; Скалозуб в полном диссонансе с прочими и т.д. Это какой-то неравно­сторонний многоугольник, неисчерпаемо богатый на неприми­римые противоречия.

Едва ли можно указать пьесу догрибоедовской поры, как и долгое время спустя, где бы была столь явно изображена истинная «война всех против всех», в то же время почти не­замечаемая ни самим обществом, ни даже зрителями. В «Горе от ума» представлено не просто московское общество, но все дворянство России, раздираемое подспудно тлеющими проти­воречиями. Перефразируя Кюхельбекера, можно было бы ска­зать, что в «Горе от ума» дан Чацкий, даны прочие характе­ры и показано, каково непременно должно быть сосущество­вание всех этих антиподов. Сознательно ли Грибоедов с гени­альной прозорливостью изобразил разложение дворянского мира, вполне проявившееся лет через тридцать — сорок, или он инстинктивно его почувствовал, — именно многоугольное, абсолютно нетрадиционное построение пьесы делает ее истин­ным манифестом самой передовой политической мысли эпохи.

Дворянский мир давно пришел к безрадостному концу, как и внешне уютный мир фамусовского дома. Пришли к концу и многие наследовавшие ему миры. А «Горе от ума» все еще живо. Грибоедов создал произведение, по реализму и не­исчерпаемости превосходящее, может быть, все, чем богата мировая литература. И очень жаль, что его волшебный язык, ставший одним из героев пьесы, не позволяет России поделить­ся этим сокровищем с остальным человечеством.