5 Цыпленок для супа

О^то только теперь Тетрадь называлась Исписанной Тетрадью — между прочим, и всего-то каких-нибудь два или три дня. Иначе говоря, с тех пор, когда в ней была по- ставлена сначала последняя запятая, потом последняя точ- ка и, наконец, последнее многоточие. А многоточие, соб- ственно, почему поставили... сказать еще было что — потому и поставили. И немало чего сказать: столько еще разных слов оставалось на свете,— да места больше не бы- ло... Тетрадь кончилась — и из просто Тетради преврати- лась в Исписанную Тетрадь.

— Вот я и кончилась,— подвела она итог своей долгой жизни.

Жизнь у нее и правда долгая оказалась. Да и понятно: в ней было целых 32 листа, а 32 — серьезная цифра. Го- раздо, например, серьезнее, чем 24, и тем более — чем 12! На двенадцати листах много не напишешь, да и на двадца- ти четырех не очень разгуляешься. Вот тридцать два — это совсем другое дело: даже если каждый день исписы- вать по одному — причем целому! — листу (а исписать за день целый лист очень и очень непросто — сами попро- буйте!), то и тогда тетради хватит на месяц — и еще два чистых листа останется. Два или один... смотря какой ме- сяц, но понятно, что в любом случае месяц — это доволь- но долго.

Между прочим, Исписанную Тетрадь так быстро и не заполняли — иногда, конечно, случалось, что писали в ней по целому листу в день, но это редко бывало: чаще напи- шут строчку-другую да и закроют. И потом неделю, а то и месяц не открывают. Потому-то и не замечал никто, как Тетрадь постепенно превращалась в Исписанную Тет- радь. Так что время двигалось медленно: посмотришь кру- гом, а там все та же жизнь — наша милая странная жизнь.

Строчки были то радостные, то грустные, то длинные, то короткие, то аккуратные, а то и совсем беглые... какие- то мысли, заметки, наблюдения, выписки из книг. Особен- но приятно было, когда строчки записывали в столбик: это означало «стихи». От стихов становилось всегда так хоро- шо, так тревожно! Впрочем, стихи не стихи... она бережно хранила все — даже теперь, когда стала Исписанной Тет- радью... или, может быть, особенно теперь, когда стала Ис- писанной Тетрадью, понимающей, что больше в ней ниче- го уже не напишут. «Не беда, что я кончилась,— думала она,— все когда-нибудь кончается. Беда, что ничего уже не напишут...»

Конечно, нельзя сказать, что Исписанную Тетрадь никогда больше не брали в руки. И в руки брали, и даже перелистывали — не полностью, конечно, а так... стра- ниц пять-шесть. Это было действительно грустно: возь- мут, полистают чуть-чуть и — улыбнутся: дескать, смот- ри-ка, что за старые новости! Неужели когда-нибудь это все могло быть интересным, нужным, важным — просто и не верится... А однажды Исписанная Тетрадь даже услышала (ее тогда открыли на одиннадцатой, ка- жется, странице): «И каких же только глупостей тут не написано!»

В тот раз Исписанная Тетрадь впервые в жизни обра- довалось, когда ее наконец закрыли. Содержать в себе всякие глупости — кому ж это понравится?

В конце концов Исписанную Тетрадь засунули в ка- кую-то темную тумбочку. Когда Исписанная Тетрадь при- выкла к темноте, она прочитала на лежавшей рядом с ней книге: «Русская литература. Учебник для третьего класса средней школы» — и год издания... настолько древний, что сама Исписанная Тетрадь такого и не помнила.

— Я бабушкин,— смущенно сказал Учебник — Когда Бабушке было десять лет, она частенько в меня заглядыва- ла. И делала пометки карандашом.

Исписанная Тетрадь едва удержалась от улыбки: такой забавной показалась ей Бабушка, которой десять лет... Дей- ствительно, если десять лет — так какая же это бабушка?